ТЕТРАДЬ ДЕСЯТАЯ (1942-1944 годы)

Мемуары Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1977 году.

 

Путь за Волгу

В Дударевке я пробыл недолго. Семьи Лугового, Логачёва, заведующего отделом пропаганды райкома Якова Петровича Жаркова и некоторых других работников райкома находились в эвакуации за Волгой - в селе Беляевка Старо-Полтавского района Саратовской области. Стало известно, что в 25 км от Беляевки, в селе Песчанка, "осела" и Нина Павловна с детьми.
Наша семья и семья Жаркова были самыми многодетными (в каждой по четверо детей), и им там жилось особенно трудно. Не помню, как это произошло, но районное руководство предложило мне и Жаркову вместе съездить за Волгу, проведать свои семьи и отвезти им продуктов. Мы, понятно, с благодарностью приняли это предложение. Дударевский колхоз "КИМ" (председателем был казак Ушаков) выделил для нас пару волов и повозку. Со склада, находившегося в ведении районного штаба обороны, нам выдали два или три мешка белой муки, сливочное и растительное масло, сало, немного сахара, другие продукты. Часть из них мы должны были передать семьям Лугового и Логачёва, а остальное поделить поровну. Дело шло к зиме, и нам выписали также несколько пар валенок и выделанные овчины для шуб. От районного штаба обороны нам вручили удостоверения, в которых было написано, что мы командируемся в Старо-Полтавский район Саратовской области для проверки состояния эвакуированного из района скота и подготовки к его зимовке, - в Беляевке действительно находился скот нашего поповского колхоза.

Закончив сборы, вероятно 10 или 12 октября, мы двинулись в дальний путь - километров 500. Как бойцы истребительного батальона и возможные партизаны, на всякий случай захватили с собой и винтовку. Двигались мы медленно - на быках далеко не уедешь, особенно с грузом. Да к тому же ещё один бык, молодой, попался норовистый. Идёт, идёт, а потом станет или ляжет, и ты его хоть убей - не сдвинется с места.
Ночевали обычно в населённых пунктах. Место для ночёвки нам отводили сельские советы. Корм для быков на ночь мы всегда имели с собой - ехали по полям, и там со скирд или копен брали в запас сено или хорошую кормовую солому - просяную или овсяную, немного концентратов захватили из Вёшенской. Иногда останавливались где-нибудь у речки, чтобы попасти и напоить волов, а для себя на костре кипятили чай или варили кулеш.
С приближением к Волге обстановка становилась всё тревожней и тревожней. Это мы чувствовали по настроению в каждом населённом пункте. Под Сталинградом шли грандиозные сражения. В небе не смолкал гул самолетов. Временами до нас доносились далекие раскаты взрывов и артиллерийской канонады. Перед самой Волгой, кажется, две ночи ночевали в совершенно пустых посёлках, в которых до войны жили поволжские немцы, то была автономная республика немцев Поволжья. Началась война, и их всех отсюда выселили в разные районы страны, в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию, чтобы предупредить возможность перехода их на сторону гитлеровцев.

До посёлка Добринка, где нам предстояло переправиться через Волгу, оставалось всего километров четыре-пять. Надо было подниматься на гору, и тут "забастовал" наш уросливый бык. Не шёл и всё. Мы решили разгрузить подводу. Быки пошли почти с пустой бричкой на гору, а потом мы стали на себе переносить груз. И вот в то время, когда мы с Жарковым находились на бугре, внизу появилась грузовая военная полуторка. Возле нашего груза машина остановилась, шофёр вышел из кабины и взял стоявшее у дороги ведро с моими новыми хромовыми сапогами. Я их взял с собой для того, чтобы в случае нужды обменять на продукты. Спускаясь вниз, я стал кричать: "Что вы делаете? Не трогайте чужое добро!" Шофёр сел в машину и она покатилась мне навстречу. Я встал посреди дороги, но она не останавливалась, на полном газу перла на меня. Я отскочил в сторону, и, по глупости, хотел руками уцепиться за борт, чтобы заскочить в кузов. Это на полном ходу! Понятно, я не смог удержаться. Сорвался, а полу моего плаща зацепило заднее колесо машины и потянуло меня под неё. Машина побежала дальше, не обращая внимания на крик Жаркова.
Через какой-то промежуток времени я очнулся, но подняться не мог. К счастью, с поля на дорогу вышла воловья подвода. Она везла в Добринку полный ящик зерна. Колхозник и колхозница, сопровождавшие подводу, достали одеяло, разостлали, вместе с Жарковым осторожно за руки затащили меня на это одеяло, подняли и уложили на просо. Там было мягко, как на перине. Затем колхозники помогли Жаркову перенести остальной груз. При этом оказалось, что ведро с моими сапогами лежало возле дороги. Когда я начал кричать, шофёр, видимо, выбросил его, чего я не заметил. Так что виноват был я сам.

Привезли меня прямо в Добринскую районную больницу. Врачи установили, что машина помяла мне мочевой пузырь и повредила правое бедро - надтреснула кость. Уложили на больничную койку, но ничего делать не стали. На четвёртые сутки кровотечение прекратилось. Меня выписали из больницы, которая была переполнена, и разрешили ехать дальше. Жарков с подводой в эти дни находился в Доме колхозника, ждал меня. С его помощью, на костылях, я вышел и взобрался на бричку, хотя от сильной боли в бедре хотелось кричать.

Без всяких препятствий на пароме мы переправились через Волгу, и к вечеру были в Беляевке. Здесь, в избушке, которую занимала семья Жаркова, я заночевал. Подводу разгрузили. Утром Яков Петрович на тех же быках повез меня, с моей долей продуктов, в село Песчанку. Добрались туда тоже к вечеру. Это было за два или три дня до праздника Октябрьской революции.

 

Беженцы

Прибыв в Песчанку, я обрадовался тому, что все - Нина Павловна, Тёма, Наташа, Ася и Таня, - были живы и здоровы.
Жили они в летней кухне колхозника. Фамилия его - Живодёров или Шкуродёров, - соответствовала отношению этого человека к людям, особенно отношению его жены к "беженцам", как называли там эвакуированных. Размер кухни - примерно 3х4 метра. Половину этой площади занимала русская печь, в которую был вмазан большой котёл, в котором раньше хозяева заваривали корм для свиней. Сразу при входе, налево от двери, между стеной и печью были нары, на которых спали Тёма, Наташа и Ася. На печке котел был накрыт досками - на них спала Нина Павловна. Тут же у печки висела люлька Тани, которой было всего полгодика.
Кухня имела два маленьких окошечка, которые зимой промерзали, покрывались льдом и морозным инеем, поэтому в ней даже в середине дня был полумрак. Ни лампы, ни керосина не было, и ночью "квартира" освещалась каптюлем - в какую-нибудь черепушку наливали какого угодно жира или мазута (отработанный на тракторе автол и пр.), клали в него тряпочку (фитиль) и зажигали. Пол был земляной, в дальнем углу в небольшой загородке держали поросёнка, которого Нине Павловне дали в колхозе. Ни матрасов, ни подушек, ни одеял, словом, никакой постели не было. На нарах и на досках на печке толстым слоем лежала солома, и в этой соломе ночью, как поросята, спали, а днём зимою сидели и играли дети.
Кругом села - голая степь. Дров негде было взять. Всё село отапливалось бурьяном и кизяками, которые заготавливались летом. "Беженцы" не имели таких заготовок, поэтому нашу семью обеспечивать топливом пришлось Артёму. Он вынужден был бросить школу и каждый день после завтрака шёл в степь, километра за 3-4, а то и дальше, и к полудню притаскивал на себе несколько охапок связанного верёвками бурьяна. Им на ночь протапливалась печь, чтобы можно было спать в тепле. К утру кухня остывала, и часто днем малышам приходилось сидеть в холоде. С наступлением глубокой осени и зимы топлива требовалось всё больше и больше. Артём смастерил санки, и по снегу уже на санках ездил за бурьяном. Так, вплоть до наступления лета 1943 года, Тёма спасал от замерзания маленьких сестрёнок и мать, и... меня.

Когда мать уходила на работу, а Артём - в степь, за бурьяном, дома оставалась Наташа и нянчила Асю и Таню. Нина Павловна устроилась в правлении колхоза счетоводом. Работа отнимала у неё много времени, но, вместе с тем, это представляло преимущества в получении некоторой помощи от колхоза: иногда колхоз отпускал молоко, выписывал хоть немного крупы и т.д.
После праздника Октябрьской революции за мной приехал Жарков - срок нашей "командировки" закончился, и нам надо было возвращаться в Вёшенскую, но я не в состоянии был ехать - с трудом мог передвигаться в "квартире" на костылях. Жарков уехал один, я остался в Песчанке.

Нина Павловна по своей натуре была неразговорчива. Она не любила рассказывать о себе. Она никогда не жаловалась, как бы ей трудно не было. Она, насколько я помню, никогда ни с кем не ругалась. У неё была завидная выдержка, и она могла ладить даже с такими людьми, как хозяйка занимаемой кухни - Шкуродёриха, которая требовала аккуратно платить квартплату и ничего не делать без ее разрешения ни во дворе, ни в "квартире".
От Нины Павловны я почти ничего не узнал про то, как они добирались из Вешенской до Песчанки, с чем пришлось столкнуться в пути и что пришлось пережить. Об этом, может быть, когда-нибудь вспомнит и подробно расскажет Артём. По дороге их всё время обгоняла масса военных, бежавших из-под Харькова и переправлявшихся через Дон, а также эвакуировавшихся с Дона. Какие-то отставшие военные, ехавшие на волах, предложили обмен - военные взяли редакционных лошадей, на которых Нина Павловна выехала из Вёшенской, а взамен дали пару быков в упряжке с бричкой. Бричка представляла собой большой длинный деревянный ящик на колёсах. На этот ящик Нина Павловна и ехавшая с ней Бабиевская поставили дуги из согнутых прутьев и накрыли их сверху одеялом, получилось нечто, похожее на цыганскую будку. В ней можно было спрятаться от дождя, днём от жары, а ночью от холода.
На протяжении всего пути до Волги над нашими "беженцами" часто пролетали немецкие самолёты. В таких случаях подвода обычно останавливалась. Из будки все вылезали и прятались, где кто мог. Ася, которой было около двух лет, заслышав гул самолета, кричала: "Амолёт! Амолёт!" и пряталась под повозкой. Станцию Арчаду проезжали вскоре после сильной бомбардировки. Продолжали ещё дымиться руины. Свежие развалины, дым, воронки от взрыва бомб, - все это произвело потрясающее впечатление, и наши спешили за Волгу, где надеялись найти убежище.
Многое пришлось пережить в ожидании переправы через Волгу у Камышина. Под постоянной угрозой возможной бомбёжки простояли там два дня, - в первую очередь переправлялись на пароме военные. Много переправляли эвакуированного скота. Потом уж подводы с беженцами. Шум, споры, скандалы чуть ли не до драки, слёзы...
Перебрались через Волгу, и Бабиевская с дочкой покинула Нину Павловну. Наша семья поехала дальше одна. За старшего был Тёма, он запрягал и распрягал быков, кормил их и поил, ухаживал за ними. Уехали куда-то далеко от Волги, а потом повернули назад и на север, и в связи с приближением осени, решили осесть в Песчанке, недалеко от своих, вёшенцев, остановившихся в Беляевке.
Недалеко от Песчанки существовала какая-то опытная станция. Она на своих участках выращивала свеклу, картофель и другие культуры. Осенью, после завершения уборки, Тёма и Наташа ходили туда на убранные поля и искали там случайно оставшиеся клубни. Это был дополнительный источник пропитания. Так жили до моего приезда.

Что я делал, чем занимался, оставшись в Песчанке? Ходить без костылей не мог. Лечиться негде. Надо было надеяться, что всё само по себе заживёт. Сидел дома, если можно было домом назвать злополучную летнюю кухню. Нянчился с Асей и Таней. Сшил из привезённых овчин тулуп. Днём я надевал его, когда выходил на улицу. Ночью я спал с детьми на нарах, и мы накрывались им вместо одеяла. Подшил старые валенки и починил всю, какая была, обувь. Наложил заплаты на полушубок, который остался у меня ещё от политотдела. В нем Тёма ездил в степь за бурьяном. Готовил иногда пищу. Ещё смотрел за поросёнком. Но где-то в декабре или январе он заболел. Пришлось "прирезать", когда он уже испустил дух. Но... съели.

В Песчанке жило много беженцев из разных мест. Из государственных фондов они получали хлебные пайки - муку. За ней нужно было ездить на мельницу, километров за 15-20. Видимо, уже в декабре надо было ехать за мукой, а ехать некому. Предложили мне. Я должен был согласиться. Посылали две подводы: одну - конную, на которой ехал зав.маг, получающий и выдающий паёк; другую - верблюжью, на которую посадили меня. До этого я никогда не ездил на верблюдах, и не знал их повадок. А оказалось, что верблюды - хуже даже того быка, из-за которого я попал под машину. На мельницу они шли нормально. А когда уже с мукой ехали обратно, на полпути, прямо в степи, один из них остановился и лёг. Что я с ним ни делал - стегал и кнутом и вожжами, брал и тащил за хвост - верблюд пролежал, наверное, больше часа. Другой в это время стоял. Когда я потерял уже всякую надежду, верблюд поднялся. В Песчанку с мукой я прибыл ночью, когда уже собирались ехать меня разыскивать.
После этого правление колхоза предложило мне поехать подводчиком с зерном на элеватор в село Старо-Полтавское, в райцентр. Колхоз сдавал там зерно в счёт выполнения плана хлебозаготовок. Зерно в колхозе было, живое тягло тоже было, а людей - ездовых-мужчин - раз, два и обчёлся. Мне сказали, что моя обязанность - только править лошадьми. Съездил один раз. Было это в декабре, стояли сильные морозы, и меня выручал тулуп, сшитый мной. Предложили съездить второй раз, уже на верблюдах. Я, было, стал отказываться. Но меня заверили, что остальные подводчики, если что случится, не бросят меня. И на этот раз верблюды хорошо шли туда - 25 или 35 км - и обратно. Третий раз с зерном на элеватор поехал на лошадях. Возвращался из Старо-Полтавского один, остальные подводчики задержались там. По дороге возле моста увидел рассыпанный ячмень. Остановил лошадей. Слез с саней и стал собирать зерно в мешок. Набрал вместе со снегом килограммов пять, в те времена - это богатство! Но кони мои тронулись и пошли вперёд. Я на одном костыле - за ними. Мешок с ячменём закинул на плечо. И, наверное, кони так бы и ушли домой в Песчанку без меня, если бы не попалась встречная подвода, которая, услышав мой крик, задержала их.

 

В сторону войны

Пришел 1943 год. Меня, наряду с другими мужчинами призывного возраста, вызвали в старо-полтавский райвоенкомат на медицинское освидетельствование. К этому времени я пользовался только одним костылём, и меня признали годным к строевой службе. Председатель комиссии - райвоенком, поинтересовался, как я попал в Песчанку. Я рассказал и предъявил удостоверение, выданное Вёшенским районным штабом обороны. Военком сказал: "Советую Вам быстрее возвращаться в Вёшенскую. Иначе я вынужден буду призвать Вас в армию."
Вернувшись в Песчанку, я стал готовиться в путь. Хотя боли в бедре ещё чувствовались, я уже мог передвигаться без костыля. Нашёлся попутчик до Вёшенской - беженец из Полтавской области. В это время шло к завершению уничтожение окружённой Сталинградской группировки врага. Гитлеровцы вынуждены были бежать с Дона. В декабре они покинули Базки. Освобождён был город Миллерово. Фронт передвигался на Украину, и моему попутчику хотелось скорее быть ближе к дому.
В конце января, поутру мы вышли из Песчанки с мешками за плечами с продуктами, а к вечеру добрались до Беляевки. Ночевали в правлении колхоза. Нога моя сильно разболелась. На следующий день я уже не мог встать на ногу. Надо было возвращаться в Песчанку. Из Беляевки в Песчанку шло несколько подвод из обоза одной воинской части, они и доставили меня обратно.

Прошло недели две-три, и, видимо, во второй половине февраля я снова направился в Вёшенскую. На этот раз один. Надо было пройти 500 километров. Для этого требовалось не менее 20 дней. Из этого расчёта надо было захватить с собой продуктов. В то время в дороге ничего нельзя было приобрести, если нечего было менять. На себе нести продукты тяжело - в этом убедился, когда первый раз уходил из Песчанки. Поэтому сделал саночки, на них нагрузил мешочек с сухарями и пшеном, которое колхоз выписал за то, что ездил с зерном на элеватор. Был там и кусочек сала. К санкам привязал веревочку и "поехал". Боялся, что снова может разболеться нога, но боли были терпимые. Первую ночь снова ночевал в Беляевке на квартире нашего предколхоза Федотова, который стал временно зам.предколхоза: здесь находился эвакуированный скот поповского колхоза. Он накормил меня вечером, угостил завтраком и дал ещё с килограмм хлеба на дорогу.
В Добринке переправился через Волгу и побрёл дальше. От села к селу. На ночёвку устраивался через сельские советы: предъявлял документы и меня отводили в какой-нибудь дом. Не скажу, что в каждом доме радушно принимали на ночь, но нигде не прогоняли. Давали кипяток, предоставляли возможность сварить в котелочке кулеш. Иногда спать приходилось просто на полу, без всякой постели.
Одет я был в старый с заплатами полушубок, тот самый, в котором Тёма в Песчанке ездил в степь за бурьяном. Такие же, все в заплатах ватные штаны, старые подшитые валенки и вся истрёпанная шапка-ушанка. С момента выезда из Вёшенской, т.е. с октября, я не брился, и лицо заросло рыжеватой бородой с проседью. Поэтому меня считали стариком и относились ко мне с известной настороженностью: "Как бы чего не стянул!".
На пятые или шестые сутки снова обострились боли, я не мог наступать на правую ногу. Пришлось на целый день задержаться в селе. Это не на шутку встревожило меня: "А вдруг я не смогу двигаться ни вперёд, ни назад, в Песчанку?" К счастью, в результате суточного отдыха боли утихли, и я пошёл дальше. Обычно проходил за день примерно 25 километров. Изредка удавалось какое-то расстояние проехать на попутной подводе.
В одном из крупных сёл, в райцентре, пришлось ночевать в Доме колхозника. Народу в нём было полно. Многие спали вповалку на полу. Я тоже расположился на полу, положив под голову мешок с продуктами, чтобы ночью кто-нибудь не стащил. Вдруг в середине ночи появляются милиция и воинский патруль: облава на дезертиров. Начинают всех будить и требуют предъявить документы. Я тоже поднялся. Когда проверявшие дошли до меня, протянул им свои документы. "Не нужен, старик, твой документ. И так видно тебя!" И патруль прошёл дальше. А мне было всего 38 лет!

Ликвидация окруженной в Сталинграде группировки гитлеровских войск подняла дух в народе. Это я чувствовал в каждом населённом пункте, в каждом доме, где мне приходилось останавливаться на ночёвку или просто отдохнуть, напиться воды, перекусить. Однако настроение омрачалось тем, что увеличилось количество получаемых похоронок. Тем, что конца войны ещё не было видно.

На протяжении пути от Песчанки, через Добринку и далее - внешне ничто не напоминало о войне: не было видно следов бомбардировок и разрушений. Станция Серебряково напомнила о ней: вокзал и все окружавшие его постройки были разрушены, либо сгорели в результате ожесточенных бомбардировок с воздуха.
От Серебряково до самой Вёшенской у дороги, а то и прямо на дороге, попадались, и довольно часто, замёрзшие трупы итальянцев, румын, солдат гитлеровской армии других национальностей. Это были трупы военнопленных. В конце ноября - в декабре 1942 г., в период боёв по окружению сталинградской группировки, их сотнями и тысячами гнали с правого берега Дона через хутора Вёшенского района до железнодорожной станции Серебряково. Это 160 километров. По морозу, плохо одетых. Пешком. Полуголодных. Часть больных. Немало в дороге падало от изнеможения. Их просто пристреливали - подбирать и лечить некому было. Трупы никто не убирал, и они лежали всю зиму.
Как-то раз по дороге меня нагнала конная подвода. Женщина-ездовая приглашает меня сесть к ней в сани. Проехали несколько десятков метров, и впереди прямо на дороге труп. Лежит вниз лицом. По телосложению - здоровенный детина. Раздет до пояса. Наружу тыльная часть головы - черная, курчавая. Вмёрз в дорогу, и сани проходят прямо по трупу. Подкованные железом полозья с особым скрипом скользят по мёрзлому телу. Женщина молчит, подгоняет вожжами лошадь, делая вид, что ничего не заметила. Я тоже промолчал.
Последний на моём пути хутор Сталинградской области. На краю хутора, в стороне от дороги, у изгороди - труп. Видно, недавно вырыт из снега. С обрубленными ниже колен ногами. Ноги обрублены, когда труп уже был мёрзлым. Захожу в один дом отдохнуть. В разговоре упоминаю о только что виденном. Хозяйка объясняет:
- Есть у нас в хуторе мужик. Не человек, а собака. Это он отрубил ноги, чтобы дома оттаять и снять с них сапоги.
Такие стервятники, конечно, исключение, но мародёров было немало.
Я понимал: война есть война. Жестокость на войне - это необходимость. Не будешь убивать ты - убьют тебя. Война рождала героев, но она же плодит и стервятников. И когда я наталкивался на эти картины, меня начинало тошнить...

На 21-й день путешествия я достиг Вешенской земли. В хуторе Севастьяновском остановился ночевать у председателя колхоза, бывшего инструктора райкома партии, Ивана Мельникова. Он рассказал мне:
- Когда наши на той стороне Дона пошли в наступление, оттуда через наш и другие хутора стали гнать пленных. Итальянцев, румын. Сотни, тысячи. Немцев не было. Однажды в наш хутор пригнали 1200 человек, на ночёвку. Куда их девать? Загнали на колхозный баз. Перед этим выстроили их и спросили: "Если есть больные, выходите." Вышло 36 человек. Когда здоровых завели на баз, больных вывели за хутор и там в песках расстреляли. Это вызвало большое недовольство населения. А что можно было другое сделать? Идти дальше они не могли. Лечить их негде и некому.
Несколько позже, уже в Вёшенской, мне рассказали другой случай. В хутор Верхне-Дударевский вечером пригнали человек 12 пленных немцев. Ночью их вывели за хутор и там расстреляли. Но один из них оказался только раненым. Перед утром он приполз к крайней хате хутора. Постучался. Ему открыла хозяйка-жалмерка. Он почти не говорил по-русски, но она поняла, кто он. Перевязала раны, обмыла. Затем всю зиму ухаживала за ним и прятала его у себя в доме. Только в начале лета 1943 г. обнаружилось, кто у неё живет. Немца этого, конечно же, забрали, и судьба его осталась неизвестной.
После обнаружения этого случая летом 1943 г. силами истребительного батальона было прочёсывание всех хуторов района. Заходили в каждый дом и проверяли, не прячутся ли у кого пленные? Приказ был таков: в случае обнаружения скрывающихся пленных, выводить их за хутор и расстреливать. Прочесывание прошло безрезультатно.
Но я далеко уже забежал вперед.

 

Удостоверение беженцев
Карта местности

 

Спрятанный хлеб

Переночевав в Севастьяновском, я пошёл дальше, и следующую ночь ночевал уже в хуторе Гороховском. Это в 6 км от Вёшенской. Ночевал у старухи, к которой присватался мой наборщик Николай, через которого я познакомился с ней раньше. Николая не было в хуторе: он находился на работе в Вёшенской. Здесь я решил сбрить бороду. Старуха нашла мне какую-то ржавую и тупую бритву. Мыла не было. Я смочил бороду горячей водой и не побрил, а просто ободрал её. А к утру всё лицо у меня распухло.
С распухшим лицом, усталый, оборванный, на 23-й день после выхода из Песчанки я снова появился в станице Вёшенской. Это было на второй день после женского дня - Восьмого марта. Уже по-весеннему светило солнышко.

Я не был в Вёшенской почти пять месяцев. За это время здесь многое изменилось. В начале декабря 1942 г. гитлеровцы покинули Базки. Фронт отодвинулся далеко за Миллерово. Был освобождён Ростов. На всём протяжении от Воронежа до Азовского моря Дон был очищен от немецких захватчиков.
Ещё в ноябре в хутор Верхне-Дударевский прибыло ростовское областное руководство, находившееся до этого в Саратове. В хуторе состоялось заседание бюро обкома. Оно заслушало отчет П.К.Лугового о деятельности райкома во фронтовых условиях. Первым пунктом его положительной деятельности обком отметил обеспечение выхода в течение всего этого времени районной газеты "Большевистский Дон".
Как только были освобождены Базки, районный штаб обороны - райком, райисполком, райотдел НКВД - из хутора Верхне-Дударевского вернулся в районный центр, в станицу Вёшенская. Постепенно возобновлялась работа районных организаций. Начались восстановительные работы - прежде всего индивидуальных жилых домов, силами их хозяев.
Станица значительно пострадала от воздушных бомбардировок и систематических миномётных обстрелов с правой стороны Дона. Но по каким-то обстоятельствам уцелело деревянное здание райкома партии, большое двухэтажное кирпичное здание педагогического училища и некоторые другие, а также многие частные домики.
Вместе с райкомом в Вёшенскую перебрались "типография" и редакция "Большевистского Дона". Расположили её в большой комнате уцелевшего здания педучилища. Редактировал газету в мое отсутствие Я.П.Жарков. Секретарём редакции стала учительница Галина Ивановна Клецкина. С возвращением газеты в станицу на работу в типографию явились наборщица Аня Попова и другие, даже Тася Басова, бежавшая к немцам и, до освобождения от гитлеровцев Базковского района, находившаяся на оккупированной территории. По-прежнему на выпуске газеты работал наборщик-метранпаж старик Николай.
Моё возвращение приветствовали в райкоме, и уже официально утвердили меня редактором "Большевистского Дона". Газета также выходила маленьким форматом (10х10 см) на жёлтой оберточной бумаге.

Квартира наша, как уже говорил, была разрушена, и я был вынужден поселиться и жить (точнее сказать: есть и спать) в той же комнате педучилища, в которой находились "типография" и редакция.

Теперь мне пришлось заниматься не только выпуском газеты.
Осенью 1941 г., как уполномоченному райкома, мне пришлось агитировать колхозников хутора Антиповского, чтобы разобрали колхозный хлеб, кто сколько может, и подальше его запрятали. В июле 1942 г., когда немцы подошли к Дону, для колхозников были открыты не только колхозные амбары, но и амбары-навесы Лебяжинского хлебоприемного пункта "Заготзерно", расположенного на левом берегу Дона ниже Вёшенской, в хуторе Лебяжьем. Всё зерно, находившееся на этом пункте, было разобрано населением.
А весной 1943 года, когда враг был отброшен, и государство крайне нуждалось в хлебе, райком обратился к населению с призывом вернуть разобранное зерно. Этот призыв не нашёл должного отклика. В райкоме я высказал мнение, что надо дойти до души каждого, и хлеб тогда пойдёт. Т.е. надо более убедительно объяснить людям обстановку и необходимость сдать взятое зерно. В райкоме иронически отнеслись к моему высказыванию, и были правы. Райкому пришлось снова направить в хутора уполномоченных, но уже с другим поручением: проверить наличие зерна в каждом хозяйстве, оставить на каждую душу по одному центнеру зерна - из расчета обеспечения до нового урожая, а что сверх того - предложить сдать или просто изъять. Постараться найти припрятанный в ямах или других местах хлеб и изъять его. В хутор Краснояровский, находившийся на Дону ниже хутора Лебяжьего, с таким заданием в качестве уполномоченного райкома и райисполкома направили меня. На время моей командировки газету поручили подписывать зав.отделом пропаганды и агитации Жаркову.
С чего я начал свою "миссию" в хуторе Краснояровском? Собрал общее собрание утром. Собрались почти одни женщины, мужчины были в армии. Я выступил с горячей речью, хотел убедить их добровольно сдать часть имеющегося зерна, которое было взято со складов хлебопункта. "Это нужно для Родины. Для мужей, сыновей и братьев, находящихся на фронте. Это нужно для победы". Меня все внимательно слушали, но дружно молчали. Старик-председатель несколько минут приглашал присутствующих выступать.
Тогда я обратился к участникам собрания с вопросом:
- Так как же, товарищи, будем сдавать хлеб государству?
- Конечно, нужно сдать, у кого он есть, - послышалось несколько голосов.
Тогда я обратился прямо к старику-казаку. Его курень находился на краю хутора, даже несколько на отшибе, возле самого леса, поближе к хлебопункту "Заготзерно". Мне подсказали, что в июле 1942 г. старик несколько дней возил на лошади из хлебопункта зерно к себе на усадьбу и прятал его.
- У меня нет хлеба. Нам самим со старухой нечего есть, - ответил он.
- А если мы вот с председателем сельсовета пойдем к Вам и найдём у Вас спрятанный хлеб?
- Идите. Ищите. Только, клянусь Господом Богом, нет у меня хлеба, - и старик стал на колени и перекрестился.
Я заметил, что все с усмешкой поглядывали на него.
- Ну, хорошо! - сказал я. - Мы вот с представителем сельсовета и понятым сейчас пойдём к деду, а всех остальных я прошу расходиться по домам, хорошенько подумать и самим открыть припрятанное зерно. Тем, кто сам откроет ямы с хлебом, я гарантирую - оставим положенную норму, а если мы найдем припрятанное зерно - все заберём, ничего не оставим.
Со вздохами расходились женщины с собрания.
Я с представителем сельсовета и понятым от хуторян прямо с собрания пошёл к казаку, с которым говорил на собрании. У него в доме, в присутствии его жены, я еще раз предложил показать припрятанный хлеб. Он, уже вместе с хозяйкой, чуть ли не в слезах продолжал уверять меня, что хлеба у него нет.
- Тогда начнем искать и всё, что найдём, заберём.
Представитель сельсовета принёс мне специально изготовленный щуп - железный прут, метра полтора длиной с загнутой вверху ручкой и заострённый на нижнем конце. Я полез на чердак дома. Сразу же наткнулся на припрятанный под самой стрехой мешок белой муки, килограммов на 60. Вытащил его и спустил вниз, в сенцы дома. Спустился сам. Хозяйка - в слёзы. Старика берёт дрожь. Обращаюсь к нему:
- Вы же Христом-богом клялись! А это - что? Показывайте, где остальной хлеб спрятан.
- Христом-богом клянусь - это всё! Больше я ничего не прятал! - заикаясь, твердил старик.
- Кто же Вам поверит? - сказал я. - Не хотите показывать, сами найдём.
Со щупом в руках я направился на баз, и обнаружил яму с зерном. Затем вторую. Третью. В сарае в сене - мешки с просом. В бочке, зарытой в огороде, оказалась пшеница. Словом, по всей усадьбе было припрятано зерно. Пришлось вызывать специальную подводу, и к вечеру от старика вывезли свыше 120 пудов муки и разного зерна. А жил он вдвоём со старухой! У меня не было уверенности, что удалось найти весь запрятанный хлеб.
Когда закончили выгрузку обнаруженных ям с зерном, я зашёл в дом. Старик лежал на кровати и стонал. Старуха причитала и просила его не трогать. Я сказал, что никто его трогать не будет. Но разве он не боится, что его за это бог накажет? Ведь мы же по-хорошему советовали показать спрятанный хлеб и вернуть его государству.
Вечером опять созвал хуторское собрание. Рассказал, сколько нашли хлеба у старика. Сказал, что будем проверять каждый дом.

На утро пошли по домам. Мало было таких, которые показывали ямы с зерном. Но буквально в каждом доме находили спрятанный хлеб. Я строго выполнял свое обещание: тем, кто добровольно показывал, где спрятаны зерно или мука, оставлял норму. И к концу второго дня, и в последующие дни, таких хозяев становилось больше.
Жил я и столовался у колхозного пчеловода. Молодого, но в армию не взяли - хромой на одну ногу, без палки не мог ходить. Кормил меня хорошо, угощал мёдом. Мне было ясно, что и у него есть припрятанный хлеб. Я решил "побеспокоить" его последним. Он, видимо, догадывался об этом, и в предпоследний день моего пребывания на хуторе, повёл меня на свой огород: "Здесь яма с зерном".
Я пригласил представителя сельсовета и понятого. В яме было не менее тонны пшеницы. Отделили хозяину то, что полагалось на его семью из трёх человек, остальное вывезли на склад.
На прощанье пчеловод обратился ко мне:
- Прошу ответить мне честно на один вопрос.
- Пожалуйста! - сказал я.
- Вам ведь тоже нужен хлеб. Скоро семья вернется. Я хотел предложить Вам поделить зерно, которое находилось в яме: половину Вам, а половина бы осталась мне. Вы согласились бы на это?
- А как Вы сами считаете?
- Я всё время наблюдал за Вами, и пришёл к выводу, что Вы не пойдёте на это. Потому и не решился сделать Вам такого предложения.
- Правильно сделали, - сказал я. - Я коммунист, а коммуниста нельзя подкупить.
Из всех уполномоченных райкома, я больше всех собрал зерна.

Война требовала всё больше и больше "пушечного мяса" - солдат. Беспрерывно проводилась мобилизация в армию. В начале лета райвоенкомат организовал мобилизационные пункты по кустам. Один из таких пунктов был в станице Еланской. Туда выехала мобилизационная комиссия - врачи, работники военкомата. Райком послал и меня, чтобы я выступил там с докладом о положении на фронте и международной обстановке. К назначенному сроку возле станичного клуба собралось, видимо, более сотни подлежащих мобилизации, их жены, дети, другие родственники. Признанные годными тут же комплектовались в команды для отправки в город Миллерово, в воинские части. Готовились их проводы. Все понимали, что многие из них уедут навсегда.
Часа в два дня в работе мобилизационной комиссии был объявлен перерыв на обед. К этому времени для членов комиссии в отдельном помещении был приготовлен специальный обед. Со свежей рыбкой. Со спиртом и самогоном. За столами поднимались тосты, раздавался весёлый смех. А там, на улице, слышались рыдания, лились слёзы. Мне было не по себе: я считал кощунством со стороны райвоенкомата и остальных членов комиссии устраивать на глазах у всех веселье в то время, когда сотни людей, находившихся тут же, на улице, были в безутешном горе.
Я ничего не стал говорить в райкоме - П.К.Луговой по-прежнему почти никогда не бывал трезвым, а написал письмо в ЦК КПСС, в котором осуждал подобные обеды с выпивкой членов мобилизационных комиссий и работников военкомата. В этом письме я коснулся и такого вопроса. В каждом хуторе часто получали "похоронки" - сообщения о гибели казаков на фронте. Семьи погибших обычно устраивали поминки. На них приглашали попа; он, кажется, жил в станице Еланской. Я считал необходимым, чтобы в этих поминках принимали участие председатели сельсоветов, председатели колхозов и секретари парторганизаций, которые бы разделили бы горе каждой семьи, оказывали бы моральную и другую поддержку овдовевшим жёнам и осиротевшим детям защитников Родины. Не знаю, как реагировали на письмо в ЦК. Но знаю, что о нём было известно в райкоме партии. Знаю, что после этого резко изменилось отношение ко мне райвоенкома Глушко.

Я не знаю, почему вообще меня не взяли в армию.
Возможно, имели значение следующие обстоятельства: а) при объявлении мобилизации в первый день войны мой год не подлежал призыву; б) затем, видимо, меня не брали в армию потому, что в случае оккупации района я должен был партизанить; в) при каждой очередной мобилизации райвоенкомат получал наряд, какой специальности нужны люди. Я числился на учёте ст.лейтенантом, должность - зам.редактора дивизионной газеты. Видимо, наряда на такую специальность военком не имел. А во второй половине 1943 г. вышло решение ЦК КПСС о бронировании редакторов районных и городских газет.

 

Вопросы продовольственный и жилищный

До войны издательство газеты "Большевистский Дон" имело в центре станицы усадьбу, свой огороженный двор. Вдоль главной улицы тянулось деревянное здание типографии. Далее - дом, занятый под квартиры редактора и зам.редактора. В противоположной стороне стоял длинный сарай, крытый камышом. Часть сарая была отведена под склад бумаги и других типографских материалов. В остальной части размещались конюшня с сеновалом, навес для сбруи и упряжи и хлев для индивидуального животноводства. Бомбардировками с воздуха и минометным обстрелом с правой стороны Дона здание типографии и жилой дом были разрушены, а сарай уцелел. Нашими солдатами, когда брали бумагу, со склада были сорваны только замки. После того, как я вернулся из-за Волги, сарай привели в порядок, и с наступлением лета я поселился в нём. Так на первых порах был решён для меня жилищный вопрос.
Намного сложнее оказалась продовольственная проблема. По карточке я получал 500 или 400 граммов хлеба в день, - и больше ничего. Магазины продуктами не торговали. Рынок, базар, больше не существовал. Голодно становилось в станице! Работницы типографии, у которых дома были свои коровы, иногда приносили мне молоко. Старуха, "невеста" наборщика Николая, из хутора Гороховского, доставляла понемногу картошки. Помогал мне кормиться в то время и директор Вёшенского лесхоза Александр Яковлевич Душко.
По возрасту Душко был немного моложе меня. В армию его не взяли - на левой руке не хватало трёх пальцев. Познакомились, сблизились и подружились мы с ним в истребительном батальоне. Вместе осваивали по инструкции "взрывное дело" - учились, как пользоваться взрывчаткой и ручными гранатами; в случае оккупации района он так же должен был партизанить. Семья его - жена и сын, сверстник нашего Артёма, из района не выезжала, только на время покидала станицу и жила в одном из хуторов. У лесхоза было небольшое подсобное хозяйство. Душко имел и свое личное хозяйство - корову, куриц, свиней. По окончании рабочего дня я частенько хаживал к нему и подкармливался у него. У Душко была своя лодка и сети. Он стал брать меня с собой на рыбалку. Не всегда она была удачной, но никогда без добычи не возвращались. Это было моё первое знакомство с рыбалкой вообще. Впервые я держал в руках сети. Впервые увидел стерлядь, рыбца и другую замечательную донскую рыбу. Кое-что из улова Душко выделял мне. Я "дома" варил уху, просто варил и ел рыбу. А то, что не мог съесть, солил и вялил: надо было готовить запас на зиму. И не только для себя, но и для семьи.

На суходольном лугу возле хутора Пигаревка для работников типографии и редакции районные организации выделили земельный участок под огороды. На нём я посадил несколько соток картофеля, но весна и лето оказались засушливыми, и урожай здесь оказался плохой. Лесхоз выделил мне под огород 15 соток на заливном лугу. Там урожай получился замечательный. К сожалению, этот участок я не смог освоить, засадил всего сотки две. Надо было его вручную вскопать, а главное - у меня не было картошки для посадки.
Во дворе издательства я посадил несколько зёрен тыквы. Земля - песок, но посреди двора сохранилась водопроводная колонка, и я все лето поливал посадки. И тыквы выросли на славу! Огромные, белые, плоские как колеса, и сладкие. Осенью на молоке из этих тыкв пополам с пшеном варили кашу. Такой вкусной каши, кажется, я до и после этого никогда не ел! Лакомились и дети. Сахара не было, и пареная в русской печи тыква заменяла сладости.

Рыбу мы с Душко ловили не только сетями. Занялись, было, и браконьерством - глушили её. Когда линия фронта проходила по Дону, повсюду вдоль неё была разбросана взрывчатка. Кое-кто из жителей подбирал. Известные запасы взрывчатки оказались и у Душко. Глушили рыбу несколько раз в самом Дону и в озерах на лугу.
Мне нравились ночёвки на рыбалке, но пришлось пережить немало и тревожных ночей. С наступлением темноты и до самого рассвета высоко в небе не смолкал терзающий душу гул вражеских самолётов. С вечера одна эскадрилья за другой летела на восток бомбить Саратов и его окрестности. А после полуночи и до рассвета они возвращались на свои базы, которые находились где-то на Украине. В такие ночи мы не смыкали глаз, не спала и станица. С тревогой спрашивали себя: что же будет дальше, как будут дальше развиваться события на фронтах?
Но вот поступили первые сообщения о начале одной из решающих и самых кровопролитных битв - о сражениях на так называемой Курской дуге. В этих сообщениях говорилось, что гитлеровцам на некоторых участках удалось вклиниться в глубину нашей обороны до 25 км. Это ещё больше встревожило всех: неужели врагу опять удастся взять верх? Но последующие дни заменили тревогу радостью! С каким торжеством мы встретили весть об освобождении нашими войсками Орла и Белгорода!

Я стал ждать скорого возвращения Нины Павловны с детьми из эвакуации домой, в Вёшки.
Теперь передо мной встал вопрос: а где мы будем жить, когда они возвратятся? Свободных квартир не было. За время, пока станица была фронтовой, жилых домов в ней намного поубавилось. Уцелевшие дома были перенаселены. Надеяться было не на что. Надо было самому о себе позаботиться. И я взялся за восстановление разрушенной квартиры, в которой раньше жил зам.редактора (восстановить свою не было возможности). Занимался этим после окончания рабочего дня. Сам восстанавливал потолок и крышу. Отремонтировал оконные рамы; оставил только два окна вместо четырех, остальные заложил кирпичом и замазал глиной. По кусочкам собирал битое стекло и кое-как застеклил оставшиеся два окна. Отремонтировал и навесил дверь, которая валялась во дворе. Разобрал, а затем снова сложил разрушенную печь. Настелил пол. Остававшиеся после эвакуации в нашей квартире мебель и кровати были растащены. Пришлось строить в квартире сплошные нары, где можно было спать всей семье. Словом, пришлось чуть ли не заново соорудить квартиру из различных оставшихся обломков.

 


"Справка. Дана сия Вильрат Нине Павловне в том, что она с 1 октября 1942 года по 1 июля 1943 года работала в колхозе "Ленинский клич". В 1942 г. выработала 130 трудодней, в 1943 г. 318 трудодней. Против выезда со стороны колхоза возражений нет. Предколхоза Глушко. 5 июля 1943 г." (Печать: "РСФСР. Сталинградская область. Сельско-хозяйственная артель "Ленинский клич" по совместной обработке земли Ст.-Полтавского района.")

Село Песчанка расположено на речке Еруслан, небольшом притоке Волги. В те времена речка кишела рыбой. Тёма и Наташа ловили её обыкновенной корзиной. Налавливали столько, что не могли съедать. Часть тоже солили и вялили. Часть же шла на корм - после моего отбытия из Песчанки Нина Павловна достала второго поросёнка. За лето вырастили хорошего подсвинка. Перед самым отъездом из Песчанки продали его, и у них появились деньги на дорогу.
Покинули они Песчанку недели через две после разгрома немцев на Курской дуге. Возвращались домой так же, на волах. Так же на бричке устроили "цыганскую" будку, которая в дороге спасала, прикрывала от дождя и солнца. На дорогу получили положенный паёк муки. Колхоз, в котором работала Нина Павловна, отпустил немного пшена и других продуктов. Путь лежал через село Беляевку, где находился скот, эвакуированный из поповского колхоза Вёшенского района. Председатель этого колхоза Федотов, живший в Беляевке, дал на дорогу дойную корову, которую по прибытии в Вёшенскую надо было передать колхозу. Она шла на привязи, сзади за арбой.
Возвращались они домой уже в спокойной обстановке. В небе было тихо. Нигде не было видно солдат. Ночи стояли тёплые, чудные, а дни - солнечные. Отдыхали и ночевали под открытым небом. Подъезжали к речке или ручью, выбирали удобное место. Распрягали волов и пускали их на попас. Доили корову. Разжигали костёр, варили кашу, кипятили чай. Купались. Отдыхали и ехали дальше. А вечером также доили корову, пили молоко и ложились спать. Утром поднимались, умывались прямо из речки или ручья. Завтракали, и снова в путь. По рассказам Нины Павловны, Наташи и Артёма, это было интересное путешествие. Но однажды сильно перепугались. Утром поднялись, а волов - нет. Искали до обеда и не нашли. Что делать? На чём дальше ехать? Решили продолжить поиски, и, к счастью, под вечер нашли. Как обрадовались! С того времени особенно зорко стали следить за волами, а ночью - дежурить.

Где-то через месяц после выезда из Песчанки они благополучно прибыли домой, в Вешенскую. Ребятишкам так понравилось это путешествие, что, пробыв дома несколько дней, Наташа и Ася стали просить маму ехать дальше. Нина Павловна говорила: "Я бы сама с удовольствием поехала. Привычка. Теперь я понимаю, почему цыгане не сидят на одном месте, и живут, находясь всю жизнь в пути..."
Вернулись все здоровые, за год с лишним пребывания в эвакуации Артём, Наташа, Ася и Таня намного подросли. Сколько сил, энергии и заботы пришлось затратить Нине Павловне, чтобы их уберечь! Но внешне они выглядели как беспризорники - одеты почти в лохмотья. Не было ни верхней одежды, ни белья, ни постели - ничего! Нары в квартире были, а что стелить, на чём спать? В Песчанке спали в соломе. А здесь и соломы не было, надо было везти её из хутора. Пришлось из камыша связать маты (циновки), расстелить их на нарах и спать без подушек, без простыней и одеял.
И всё-таки было радостно - все были вместе!


Теперь, когда все были вместе, главная забота состояла в том, как прокормиться. Ведь семья была - шесть человек. Выкопали картошку, которую посадил весной, сняли урожай тыквы. На какое-то время было чем питаться. Но впереди предстояла зима.
Своей картошки и тыквы могло хватить на два-три месяца. А дальше как? Я и Нина Павловна по карточкам получали по 500 или даже по 400, на детей - по 200 г хлеба. Но зимой труднее будет раздобыть хоть что-нибудь. Что-то надо было делать с осени. Появилась такая "идея". В типографии уже печаталась не только газета, выполнялись заказы на изготовление различных бланков колхозам и районным организациям. Оставались какие-то обрезки бумаги. Я надумал из этих обрезков делать самодельные игральные карты. Приготовил трафареты. Чёрная и красная краски были в типографии. Был и клей, чтобы склеивать тонкую бумагу вдвое. И на ней-то можно печатать карты. И мы с Тёмой занялись их производством. Из обрезков, которые были побольше, наделали конвертов.
Тёма несколько раз садился на редакционную подводу и ездил по хуторам менять карты и конверты на картошку, тыкву, морковку, свёклу. В развалинах нашей квартиры сохранились остатки нашей домашней библиотеки. Тёма брал с собой старые растрёпанные книги. Их тоже брали в хуторах. Казаки - на курение: самосад был, а бумаги на цигарки не было, газет не получали, а наша районная газета все ещё выходила на оберточной бумаге. Казачки брали старые книги для писем. Использовали их также вместо тетрадей в школах. В то время на старых книгах печатались в районе и хлебные карточки!
Наш "товар" пользовался в хуторах спросом, и Тёма каждый раз привозил понемногу картошки, тыквы, овощей... Душа протестовала против такой коммерции. Мне стыдно было перед самим собой. Когда я шёл по улице, мне казалось, что все смотрят на меня и про себя говорят: "Чем он занимается? Делает карты и меняет. А ещё редактор газеты!" Но что было делать? Ведь голод не тётка. Старшее начальство района наверняка знало, но, видимо, понимало, в каком положении находилась наша семья, и делало вид, что ничего не замечает.
Однако и карты и обменные операции не спасали от голодовки. Как-то я выпросил у председателя дударевского колхоза Ушакова килограммов 20 шелухи из-под пшена - в колхозе была просорушка. Тёма съездил в этот колхоз и привез шелуху. Мы смешивали её пополам с мукой и пекли лепешки, от которых болели животы.
Зимой, когда замёрз Дон, мы с Темой каждый выходной день, и частью в будни, ездили на саночках на речку. Делали проруби. Железными граблями, на зубья которых нашивали кусок овчины, вылавливали со дна ракушки. Набивали ими мешок. Вода попадала на обувь, на брюки, на рукава и замерзала. Дома ракушки промывали и обливали кипятком, они раскрывались. Всей семьей выковыривали из "брони" их мясо, жарили и ели. Жареные ракушки казались тогда питательными и вкусными - всё же белки!
Тёма вместе с некоторыми жителями станицы ходил на озёра, на лугу ниже станицы. Там так же делали лунки, и доставали из грязи земляные болотные "орехи", напоминающие каштаны, и какие-то корни. "Орехи" и корни мыли, чистили, сушили, затем на ручной мельнице мололи, делали муку и тоже стряпали лепешки. А чаще "орехи" и корни просто сушили в печке как сухари, и поедали.
Так жили всю зиму 1943-1944 года.

 

Редактор как минёр

Газета "Большевистский Дон" выходила три раза в неделю. Небольшим форматом. На обёрточной бумаге, - запас её сохранился. Но теперь были уже наборщики. Уборщицу научили печатать газету на плоской машине с ручным приводом. Сдавала материал в набор, исполняла роль выпускающего и корректора секретарь редакции.
Была и радистка. С возвращением в станицу, райком партии взял радиоприёмник, единственный в районе, который находился в распоряжении редакции, себе. Подобрал и радистку. Она там, в помещении райкома, записывала радиопередачи, и уже из райкома они попадали в редакцию.
Эта райкомовская радистка принимала и речь Сталина, произнесённую им на торжественном заседании в Москве 6 ноября 1943 года. Записала радистка речь плохо, с огромными пропусками, искажениями и ошибками. Я отказывался печатать речь в таком виде. Меня вызвали в райком и стали убеждать в необходимости опубликовать речь:
- Люди жаждут знать, что сказал Иосиф Виссарионович. Радио ведь нет. Центральные и областную газеты получим не раньше, чем через неделю, а то и позже! Нельзя держать народ в неведении. Надо напечатать то, что принято.
Указание райкома для редактора обязательно. Газета вышла увеличенным форматом, чтобы в одном номере поместить всю речь, пусть в том виде, в каком она была записана с радио. Население района с большим интересом читало её. Люди в то время верили Сталину, и ждали с нетерпением, и читали каждое его слово.
Прошло месяца два, может меньше. Меня пригласили на бюро райкома. В повестке дня стоял вопрос об опубликовании речи И.В.Сталина в искажённом виде. Я объяснил, что не хотел печатать речь в таком виде, но секретари райкома обязали меня сделать это. За приём речи по радио я не могу отвечать потому, что принимала радистка - работник райкома. Секретари райкома не оспаривали, что они обязали меня напечатать речь в таком виде. Но, дескать, за всё, что печатается в газете, отвечает редактор. Бюро райкома решило объявить мне выговор "за искажения, допущенные при опубликовании речи И.В.Сталина". В райкоме все сочувствовали мне, но объясняли: "ничего не могли поделать - обком предложил".
Решение райкома я обжаловал в обком, объяснил всё, как было. Из обкома мне ответили, что за газету - за то, что в ней печатается, отвечает редактор, а не райком. "Если райком обязал Вас печатать речь Иосифа Виссарионовича в таком виде, Вы должны были обратиться в обком". А как я мог обратиться в обком, если ещё нормальной связи с Ростовом не было? "Кроме того, по получении центральных газет, Вы должны были заново напечатать речь товарища Сталина". А вот этого я, конечно, не догадался сделать, и никто мне не подсказал. Однако месяцев через 5 или 6 бюро райкома сняло с меня выговор.
Впоследствии, при личной встрече, работник сектора печати обкома дал мне понять, что я легко отделался. Я и сам думал об этом. В то время среди редакторов газет в ходу была такая поговорка: "Редактор так же, как и минёр, ошибается только один раз". За малейшую ошибку, за недосмотр, особенно в вопросах, касающихся имени Сталина, редакторы и другие работники редакций подвергались жестокой расправе. В республиканской газете "Правда Востока" (Ташкент) в подписи приказа Сталина в слове "Главнокомандующий" выпала буква "л". В таком виде газета вышла в свет. Редактором был некто Александров. За него заступился первый секретарь ЦК Узбекистана Юлдаш Юсупов, пользовавшийся благосклонностью Сталина. И Александров уцелел: его только сняли с работы со строгим выговором, а четыре человека, работавшие над выпуском газеты: дежурный редактор, выпускающий-метранпаж, корректор и дежурный цензор были расстреляны. В одной из районных газет в слове "Ленинград" не оказалось буквы "р", и редактор получил 10 лет, и т.д.


В марте 1944 года меня пригласили в райком и сказали: "Тебя вызывают в Ростов. Назначают редактором Таганрогской городской газеты." Тогда обком созывал первое после освобождения Дона от немецких оккупантов совещание редакторов районных и городских газет; таким образом, мне всё равно надо было ехать в Ростов. В те времена дело это было не лёгкое. Из Вёшенской до Миллерово, т.е. до железной дороги, 162 км. Машины не ходили, регулярной связи не было. Надо было искать попутный транспорт. Узнал, что из Базков в Миллерово отправляется грузовая автомашина. Она была перегружена грузами и людьми. Надо было упрашивать секретаря Базковского райкома партии, чтобы он посадил меня на эту машину.
В Обкоме со мной встретился представитель сектора печати ЦК. Поговорил со мной о работе в Вёшенской. Я ожидал, что он что-то скажет о посылке меня в Таганрог. Мои ожидания не оправдались. Заведующий сектором печати обкома Никитин тоже умолчал о Таганроге. Я был в недоумении. После мне стало известно следующее. Сектор печати обкома после освобождения Таганрога рекомендовал меня редактором "Таганрогской правды". Секретарь обкома по кадрам Н.Карпова согласилась с этим предложением, а когда узнала, что в 1937-39 гг. сидел как "враг народа", отклонила мою кандидатуру - выразила политическое недоверие.

В Ростове я заходил в областное управление полиграфии и издательств - облполиграфиздат. Доложил о положении дел в нашем районном издательстве. Рассказал о тяжёлом материальном положении семьи - приходится есть ракушки, добывать и есть болотные корни и пр. Начальник управления Тупото, по совету зав.сектором печати обкома Никитина, выписал лично для меня 15 кг обрезков и срыва белой бумаги, чтобы я мог приобрести на неё что-нибудь из продуктов. Бумага тогда дорого ценилась! Бумагой я расплачивался за проезд и за ночёвку, когда на попутных машинах возвращался из Миллерово в Вёшенскую.
Пришлось опять направлять Артёма по хуторам менять бумагу на картошку, морковь, квашеную капусту.

Прошло месяца два, и в мае 1944 года меня снова вызвали в обком и направили в город Шахты редактором городской газеты "Красный Шахтер" (той самой газеты, в редакцию которой 13 с лишним лет назад меня не допустили даже рядовым сотрудником).

Уже в г.Шахты мне вручили первую награду - медаль "За оборону Сталинграда", - за активное участие в борьбе против фашистских захватчиков "на дальних подступах к Сталинграду". Так была оценена моя работа в дни войны в станице Вёшенской.

<<<=== *********** ===>>>

 

© 2012 Тетради

Пожалуйста, не используйте материал без разрешения.