Город Шахты (до революции назывался Александровск-Грушевский) немцы заняли в июле 1942 г. и находились в нём до февраля 1943 года. За это время гитлеровцы, при содействии "полицаев" из местных жителей, умертвили и сбросили в ствол шахты имени Красина по неофициальным данным от 2,5 до 4,5 тыс. советских граждан - военнопленных и актива города. Особую активность и жестокость в убийстве и зверствах по отношению к советским людям проявляли "полицаи". Однако при этом в городе проживало некоторое число рядовых коммунистов (главным образом из рабочих), которых гитлеровцы не тронули - от этих коммунистов требовалось, чтобы они зарегистрировались в полиции и приняли участие в восстановлении угольных шахт, взорванных советскими властями при оставлении города.
После освобождения города от немецких оккупантов остававшиеся на оккупированной территории были учтены и вновь стали числиться членами партии; первое время их назначали на некоторые руководящие и административные посты. Но в последующем по Указанию ЦК ВКП(б) коммунисты, находившиеся на оккупированной территории и не проявившие себя в активной борьбе против оккупантов, постепенно снимались со всех должностей и, как правило, исключались из партии.
Местных полицаев во время оккупации города возглавлял некто Пискунов. По окончании войны его поймали где-то в Донбассе и судили в г.Шахты. По приговору суда его повесили в центре города как предателя. В какой-то связи с этим событием в городе произошел такой случай: мальчишки играли в войну и заставили одного малыша играть роль "предателя". Игра закончилась тем, что малыша судили и решили повесить. Когда старший братишка пришел домой, мать его спросила о младшем. И получила ответ: "Он предатель и мы его повесили". Мальчика уже мёртвого вытащили из петли…

В числе коммунистов, проживавших в Шахтах во время оккупации, был и Василий Митрофанович Боев. До войны он работал в редакции одной из районных газет Ростовской области. В июле 1942 г. пытался эвакуироваться за Волгу на подводе, но где-то в Сальской степи немецкие танки опередили его. Боев с семьей оказался в тылу у гитлеровцев. По его рассказу, он решил не возвращаться в район, где работал, а направился к своим родственникам в г.Шахты, где его никто не знал. Здесь и прожил весь период оккупации. Он был уже немолод и сильно хромал (одна нога была намного короче другой), без палки не мог ходить. Поэтому никто из оккупационных властей не обращал на него внимания. После освобождения города В.М.Боев явился в Шахтинский горком партии и был назначен редактором городской газеты "Красный Шахтёр" - никого другого на эту работу в то время не могли найти, а газету нужно было выпускать. Боев проработал редактором примерно год. В апреле 1944 года Обком решил освободить его от этой обязанности и редактором "Красного Шахтёра" назначил меня. Боев протестовал против своего смещения; писал письма в Обком, потом в ЦК, объявлял голодовку, но ничего не добился. В партии его оставили и некоторое время он работал моим заместителем.

В Шахтах я узнал о судьбе одного из знакомых по ДПЗ - Вячеслава Васильевича Смольникова. По специальности он был горным инженером. Увлекался спортом. Любил выпить и нередко проявлял дебош и хулиганские поступки. В конце 1936 г. он был арестован по обвинению в антисоветской агитации. Находясь в ДПЗ, он не скрывал своего отрицательного отношения к некоторым сторонам советской жизни. За антисоветские анекдоты по 58 ст. УК РСФСР пункт 10, его осудили на 5 лет. По отбытии этого срока в лагерях, в начале 1942 г. он вернулся в Шахты. Заняв город, немцы назначили Смольникова, как пострадавшего от Советской власти, мэром. Однако вскоре гестапо установило, что В.В.Смольников имел связь с партизанским подпольем, и он был расстрелян.

В Шахтах меня хорошо приняли. С уважением ко мне относились и в горкоме партии, и в тресте "Шахтантрацит", и в комбинате "Ростовуголь", и непосредственно на шахтах. По-братски встретили многие "друзья по несчастью" - по пребыванию в 1937-39 гг. в ДПЗ. Значительная часть партийно-хозяйственного актива города, арестованная НКВД в 1937-38 гг. была расстреляна или погибла в лагерях. Часть же, пробыв "под следствием" от года до двух и больше, была освобождена и реабилитирована. Некоторые из реабилитированных в начале войны ушли на фронт и честно сражались за Родину. Погиб на фронте бывший зам.предгорисполкома В.Сендек, Семерников (имя и отчество забыл) вернулся с войны Героем Советского Союза и т.д. Те же, которые по возрасту, состоянию здоровья и другим причинам не могли служить в армии, работали на шахтах, в городских предприятиях и учреждениях. Так, Александр Федорович Рожков, вернувшись из эвакуации, управлял трестом очистки, Федор Васильевич Стародубцев был начальником шахты "Красненькая", Василий Дмитриевич Власов - начальником шахты "Ново-Азовская", Юров - секретарем парторганизации этой шахты, Александр Кузнецов - зам. управляющего трестом "Шахтантрацит", Иван Николаевич Хищенко - зав. горторготделом, Михаил Яковлевич Боровков - директором одного из торгов, Михаил Григорьевич Бондаренко (меня вместе с ним вместе судили и освободили) - зав.горземотделом и т.д. Эти друзья по несчастью оказали мне, всей семье большую материальную помощь и поддержку (в рамках строгой законности).

Рожков имел в городе собственный домик, под его опекой находился и другой домик с небольшим двориком и сараями, ранее принадлежавший другу Рожкова - Василию Калюжному, с которым они вместе партизанили в гражданскую войну. Тогда они дали клятву друг другу - если что случится с одним из них, другой не оставит семью друга на произвол судьбы. И этой клятве друзья были верны. Калюжный, так же как и Рожков, в 1937 г. был арестован; просидел в ДПЗ два года и был реабилитирован. Незадолго до войны умерла жена Калюжного. Осталось двое малолетних детей: сын Вова и дочь Валя. В 1942 г. Рожков эвакуировался из города. Калюжный остался в Шахтах и, как активный красный партизан, был расстрелян гитлеровцами. Дети-сироты остались на попечении какой-то тётеньки. После освобождения города, вернувшись из эвакуации, Александр Федорович и его жена Валентина Кирилловна усыновили детей Калюжного. Таким образом, и домик Калюжного перешёл под опеку Рожкова.
Когда я приехал на работу в Шахты, в городе было крайне трудно с квартирами. Рожков выручил меня. Издательство газеты "Красный Шахтёр" заключило с ним договор на аренду домика Калюжного и предоставило этот домик мне под квартиру. Это устраивало нас, отдельный домик с двориком и сараями был нам нужен - мы привезли с собой из Вешенской дойную козу и двух козлят, которых надо было где-то держать.

Как уже говорил, из эвакуации Нина Павловна с Темой, Наташей, Асей и Таней вернулись в Вешенскую оборванные. У меня тоже не было одежды, кроме старого пиджака, фрицевских брюк (которые мне дали в райкоме, когда я вернулся из-за Волги) и латаного полушубка. О белье и постельных принадлежностях и речи не было. В таком виде из Вешенской мы приехали в г.Шахты. Здесь мои друзья сразу нам помогли чем могли. К тому времени на шахты поступили американские подарки - собранные среди населения США поношенные пальто, пиджаки, брюки, платья и прочее. И вот этими подарками нас всех (и меня, и Нину Павловну, и малышей) приодели. Была оказана и другая помощь.

В городе Шахты я встретился и кое с кем и из тех, кто был не причиною, а орудием несчастья, т.е. с теми, кто в течение 2,5 лет держал меня в ДПЗ под замком. Вскоре после прибытия в Шахты ко мне в кабинет вошел бывший старший надзиратель ДПЗ Фесенко. Верный служака тогдашнего НКВД. С его лица никогда не сходила иезуитская улыбочка при всей жестокости его отношения к заключенным. Заключенные ненавидели его. Войдя в кабинет, широко улыбаясь, он приветствовал меня, заявив, что, дескать, узнав о моем назначении редактором "Красного Шахтёра", он чуть ли не обрадовался и пришел навестить как "хорошего знакомого". Мне неприятна была эта встреча и я, не подав ему руки, холодно ответил, что крайне занят и не могу уделить ему внимания. Он понял меня и с недовольной гримасой на лице покинул кабинет. Интересна дальнейшая судьба Фесенко. После XX съезда ВКП(б), когда к ответственности стали привлекать наиболее "отличившихся" зверствами и издевательствами над арестованными в 1937-38 гг. бывших работников НКВД, Фесенко (работавшего на шахте "Нежданная") нашли с петлей на шее. Следствие сделало заключение, что Фесенко покончил жизнь самоубийством. Но А.Ф.Рожков впоследствии говорил мне, что несколько человек из тех, кто сидели в НКВД, поймали его ночью в нетрезвом состоянии и повесили.
Как-то, разбирая редакционную почту, я наткнулся на письмо бывшего следователя НКВД, арестовавшего меня, Шемякина. Мне он запомнился ещё и потому, что однажды ночью уже перед самым рассветом, Шемякин вызвал меня на очередной допрос и заявил: "Мы сгноим тебя здесь в подвале, если ты не подпишешь показаний". В 1944 г. Шемякин находился в армии. Он, как фронтовик, просил редакцию газеты "Красный Шахтёр" помочь его семье устроиться с квартирой. Я поручил одному из работников редакции заняться этим делом, и семья Шемякина вселилась в ту квартиру, которую занимала до эвакуации города. По окончании войны я встретил Шемякина на шахте "Ново-Азовская". Он работал там, если не ошибаюсь, пом. начальника участка и был членом партбюро шахты. Я прибыл на отчетно-выборное партсобрание шахты как член бюро горкома партии. Я не считал нужным разговаривать с ним. Он тоже сделал вид, что мы не знаем друг друга. О дальнейшей судьбе Шемякина ничего не знаю. Случайно встречался и с бывшими надзирателями ДПЗ - Шляхтиным, Денисенко и Баевым, но мне с ними не о чем было говорить. При встрече они прятали глаза…

Шёл четвёртый год войны. Город ещё не оправился от оккупации. Перед ним стояла главная задача - быстрее завершить восстановление угольных шахт и с каждым днём наращивать добычу угля, так необходимого тогда стране для победы. Этим должна была заниматься и городская газета. Я не знал шахтёрского дела - никогда не был в шахте. Но у меня был опыт политической работы с людьми, опыт организаторской работы в массах. Этот опыт очень пригодился мне в газете.
Конечно, мне надо было ознакомиться с шахтами, и вскоре я побывал в забоях ряда шахт: "Комсомольская правда" (начальником её в то время был нынешний - на 1977 г. - министр угольной промышленности Б.Ф.Братченко), "Красненькой", "Октябрьской революции", "Ново-Азовской", "Пролетарской диктатуры", "Нежданной" и др. Но основное состояло в том: как лучше использовать страницы газеты для мобилизации шахтёров на упорный самоотверженный труд. Я предложил в горкоме на всех шахтах учредить "Книгу почёта дней Великой Отечественной войны", в которую заносить имена шахтёров, наиболее отличившихся в борьбе за восстановление шахт и увеличение угледобычи. Мое предложение нашло одобрение и в горкоме, и в тресте "Шахтантрацит", и в комбинате "Ростовуголь". Я подготовил образец этой книги. Наша типография изготовила их не только для шахт города, но и для всех остальных угольных шахт комбината "Ростовуголь". Заносились в эту книгу имена лучших шахтёров по решению общих горняцких собраний и записывались в торжественной обстановке в присутствии не только рабочих шахт, но и их жён, других членов семей. И это имело большое мобилизующее значение. Занесение передовиков в "Книгу почета дней Великой Отечественной войны" считалось на шахтах большим событием и широко освещалось в городской газете "Красный Шахтёр". Книга хранилась под стеклом в нарядной шахты как реликвия.

Об учреждении "Книги почета дней Великой Отечественной войны" на шахтах комбината начальник комбината "Ростовуголь" К.К.Карташов доложил Л.П.Берия, который был членом Политбюро ЦК ВКП(б) и членом Комитета Обороны, ведавшим вопросами работы угольной промышленности, вручил ему образец этой книги. Берия одобрил, и затем уже Москва изготовила подобную книгу для других предприятий страны.

С моим приходом в "Красный Шахтёр" газета стала в каждом номере публиковать "Дневник угледобычи", в котором сообщалось о выполнении заданий по угледобыче каждой шахтой города (газета выходила 5 раз в неделю). По инициативе редакции было организовано соревнование шахтёров по профессиям - шахтёров ведущих профессий: врубмашинистов, навалоотбойщиков, крепильщиков и проходчиков. Каждый месяц подводились итоги этого соревнования: определялись победители - по три человека каждой профессии, которым присуждались денежные премии (треста и горкома профсоюза). Газета публиковала сообщения об итогах соревнования, печатала фотопортреты победителей, помещала рассказы об опыте их работы. Для этих рассказов иногда отводились целые полосы. А в последующем редакция стала выпускать отдельные листовки-плакаты с подробным описанием приёмов и методов работы того или иного передовика с его портретом.
При редакции газеты (во время войны и после неё) систематически проводились встречи-совещания победителей соревнований на шахтах отдельно по профессиям. Приглашалось обычно по 30-40 человек. Беседы проходили за чашкой чая и иногда - за рюмкой вина (деньги для этого выделяли трест и горком профсоюза угольщиков). На этих встречах присутствовали представители треста, комбината, горкома профсоюза, а кое-когда и первый секретарь горкома партии. Докладов никто никаких не делал. Выступали шахтёры, говорили об оплате своей работы, без стеснения критиковали недостатки, мешавшие еще производительней трудиться. Представители треста, комбината, горкома брали критические замечания на заметку и, как правило, оперативно на них реагировали. Газета публиковала подробные отчёты об этих встречах.
В таком же духе при редакции состоялись встречи женщин-горнячек, работавших в дни войны на подземных работах. Помню имена некоторых: Мария Колчева - врубмашинист шахты "Красненькая"; Клавдия Блинова - бригадир бригады навалоотбойщиц шахты "Октябрьская революция", жена советского офицера, умная, очень симпатичная и культурная, всеми уважаемая женщина (при ней шахтёры стеснялись ругаться); Мария Богданова - крепильщица шахты имени Петровского… После войны женщины были выведены из шахт.
Редакция проводила встречи-совещания также строителей, работников местной промышленности, коммунальных предприятий, работников шахтёрских клубов и др. Регулярно проводились массовые рабкоровские рейды с привлечением передовиков производства по наиболее важным вопросам производства и культурно-бытового обслуживания трудящихся. Ежегодно проводились широкие рабкоровские конференции. Все это расширяло и укрепляло связи редакции с массами, способствовало повышению авторитета газеты в городе.

Но, пожалуй, самым главным в этом отношении была публикация писем трудящихся. Я стремился к тому, чтобы газета делалась в основном самими читателями, чтобы она являлась органом трудящихся (в этом должен состоять демократизм нашей печати), чтобы с её страниц громко звучал голос тружеников города. Газета часто выпускала не только страницы, но целые номера, от строчки до строчки состоящие из писем. Мы печатали корреспонденции и письма без всякой предварительной проверки (проверялись лишь материалы, в которых речь шла об уголовных преступлениях). Редакция доверяла тем, кто писал в газету. И за восемь с лишним лет работы в г.Шахты было всего два или три случая, когда факты, изложенные в опубликованных письмах, были преднамеренными измышлениями, клеветой.
В письмах и выступлениях на собраниях, которые печатались в газете, критике подвергались не только хозяйственные и партийные руководители шахт, треста и других предприятий, но и горисполком, председатель горисполкома и его заместители, секретари райкомов партии и даже заведующие отделами горкома партии. Нельзя было критиковать горком партии. Количество получаемых редакцией писем непрерывно росло, и к концу моей работы в Шахтах превышало 600 писем в месяц. Такого количества писем газета уже не могла публиковать. Поэтому часть критических писем и заметок направлялась в соответствующие организации для расследования и принятия мер.

Редакция исходила из указаний И.Сталина: "Критиковать невзирая на лица". "Если критика содержит хоть 5% правды, ее следует поддерживать!" За производственные недостатки на шахтах и других предприятиях газета подвергала критике не рабочих, а руководящие кадры, исходя опять таки из сталинского тезиса: "Нет плохих рабочих, есть плохие руководители!" В развёртывании критики газета находила нужную поддержку горкома партии, партийных организаций на местах, рядовых читателей. Газета в меру своих сил и возможностей боролась за действенность критики - устраивала специальные рабкоровские рейды по проверке того, что сделано по критическим выступлениям.
Кроме того, редакция "Красного Шахтёра" (единственная в области) составляла ежемесячно обзор неопубликованных писем. В этом обзоре приводились данные о количестве полученных редакцией писем не только в целом по городу, но и с каждой шахты в отдельности; давалась характеристика этих писем; приводились выдержки из неопубликованных писем, а некоторые из них, наиболее важные и характерные, приводились в обзоре полностью. Обзор редакция направляла для сведения секретарям горкома и в обком партии. Этими обзорами писем, в которых в известной мере отражались настроения шахтеров и положение на шахтах, особенно интересовался первый секретарь Ростовского обкома ВКП(б) Николай Семенович Патоличев.

Бывший в то время начальником шахты "Пролетарская диктатура" Овчаров как-то сказал: "Критика - это все равно что жена - её ты можешь не любить, но терпеть обязан". Но, пожалуй, большинство не могло её терпеть. И мой рабочий день обычно начинался с ответов на телефонные звонки по поводу опубликованных в газете критических корреспонденций и писем трудящихся. И мало было "обиженных" газетой, которые бы говорили спокойно. И мне, редактору, надо было проявлять максимум спокойствия и выдержки. Давалось это нелегко. Не всегда дело кончалось телефонными разговорами. Иногда они писали жалобы в горком, в обком, даже в Москву. Но газета всегда находила поддержку со стороны партийных органов.

С начала индустриализации, во время войны и после её окончания ежегодно выпускался Государственный Заём. По решению ВЦСПС каждый трудящийся должен был отдать взаймы государству свой трехнедельный заработок. Фактически же на практике требовалась подписка в размере месячного заработка. Таким образом, каждый советский гражданин получал в году только одиннадцатимесячный заработок. Подписка на Заём называлась добровольной, но обязательной, и от неё никто не мог уклониться, в том числе инвалиды и др., и во время войны многие голодовали, не имели нужной одежды и обуви, но месячный (или трехнедельный) заработок отдавали государству - подписную сумму ежемесячно высчитывали из зарплаты. Подписка считалась патриотическим долгом каждого советского гражданина. Официальная пропаганда, в том числе и газеты, высоко поднимали "на щит" тех, кто подписывался на сумму, превышающую месячный заработок.
Постановление Правительства о выпуске нового Займа объявлялось ежегодно 5 мая. К этому дню велась большая подготовка с тем, чтобы быстрее завершить подписку. На многих предприятиях и в учреждениях неофициально подписку проводили досрочно, с тем, чтобы через несколько часов после обнародования постановления рапортовать о завершении подписки. Постановление Правительства передавалось по радио всегда в 4 часа, т.е. сразу же по окончании рабочего дня; тут же проводились митинги и официально развёртывалась подписка. Газеты должны были вместе с опубликованием постановления сообщить уже о первых часах подписки, отметить передовые коллективы по проведению подписки и самых активных подписчиков.
И вот, кажись, накануне окончания войны, 6 мая 1945 г. вышел очередной номер "Красного Шахтёра" с материалами о Займе. Газета, как обычно, вышла из печати к утру, и в начале рабочего дня её уже читали в городе. Я, как всегда, пришёл на работу к 9 утра. Взял свежий номер своей газеты, бегло просмотрел - как будто всё в порядке! Но через полчаса зазвонил телефон. Поднимаю трубку - говорит первый секретарь горкома партии Василий Филимонович Шибаев:
- Товарищ редактор? Здравствуйте! Что же это ты надумал детей подписывать на Заём?
Я в недоумении.
- На второй странице заметка. Нашёл? "К столу подошла четырёхлетняя девочка (имя и фамилия), попросила подписать её на заём и внесла наличными…"
Да, в потоке телефонной информации, которую редакция получала сразу же после объявления о выпуске Займа, проскочило и это сообщение! Никто из работников редакции, в том числе и я, не обратил внимания на возраст "патриотки-подписчицы". А объяснялось появление этой заметки просто: мать девочки, чтобы обратили на неё внимание, дала ей деньги и послала к столу. Уполномоченный по подписке (очевидно, заранее знал) оформил подписку и тот же час позвонил в редакцию. Мне пришлось каяться перед секретарем горкома, который ограничился только замечанием по телефону.

Но больше всего одолевали опечатки, без которых не обходится ни одна газета. Что характерно, бывало, нет опечаток месяц, два, даже больше времени. А потом, как будто бы по какому-то предначертанию, подряд одна за другой. И чем больше повышаешь бдительность всех работников редакции, тем чаще появляются опечатки... Главный спрос за них с корректоров. Корректорами работали серьёзные и грамотные работницы. Я знал, что они честно, добросовестно относятся к своему делу, "дрожат" над каждой строкой, всматриваются в каждую букву. Как редактор, я должен был строго спрашивать с них за каждую пропущенную ошибку. Но я понимал положение корректоров, и у меня рука не поднималась всякий раз писать приказ, наказывать виновных. Большинство опечаток носило безобидный характер, но проскальзывали и такие, которые могли стоить "головы" редактора.
Уже по окончании войны, кажется, в 1951 году было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) и Правительства о строительстве Волго-Донского канала. О нём много писали, пожалуй, все газеты страны. Естественно, много материалов об этом строительстве печатал и "Красный Шахтёр". Однажды прихожу в редакцию и сразу же меня зовут к телефону. Беру трубку и слышу спокойный голос:
- Товарищ редактор? Вы читали свою сегодняшнюю газету?
- Безусловно, - отвечал я.
- Прочитайте ещё раз на первой странице заметку о строительстве Волго-Донского канала… Я жду у телефона.
Читаю с напряжённым вниманием всю заметку и ничего не нахожу.
- Прочитал и ничего не нашёл плохого. Всё правильно.
- А вот прочтите по буквам, - звонивший назвал точные строки и повесил трубку, так и оставшись неизвестным.
У меня, как говорят, волос дыбом поднялся на голове. В заметке была фраза: "...строительство Волго-Донского канала - этого величественного сооружения социализма." И вот, слово канала в газетной полосе было напечатано с переносом: слог "ка" - находился в конце одной строки, а наборщик (я уверен - без умысла, просто механически) при переносе пропустил слог "на" и вышло почти нецензурное слово. Причем в сочетании с окончанием фразы.
Я поднялся и пошёл в горком. Там ничего ещё не знали, значит, звонок был не из учреждения, наблюдающего за газетой, а от читателя. Я подал секретарю горкома газету и попросил его внимательно прочитать эту злосчастную заметку. Он никакой крамолы не обнаружил. Мне пришлось показать ему допущенное извращение слова "канала".
Поехал я в Ростов-на-Дону, в обком партии. Там, в секторе печати тоже попросил прочитать заметку, предупредив, что в ней допущена серьёзная ошибка. Работники сектора несколько раз перечитали заметку и не нашли ошибки. Мне пришлось показать им. Обком предложил обсудить вопрос на бюро горкома, которое объявило мне выговор.
Этот выговор имел свои последствия. В то время газете "Известия" требовался собственный корреспондент по Ростовской области. За несколько дней до злополучной ошибки мне была предложена эта должность и я дал согласие. Но когда стало известно о выговоре, редакция "Известий" отказалась от моей кандидатуры.

Каждый раз, подписав газету в печать, я шёл домой с тревожной мыслью: "А не пропустил ли какой-нибудь ошибки?" и частенько с полдороги возвращался в типографию и снова перечитывал некоторые материалы, проверял подписи под клише, проверял переносы, особенно при опубликовании официальных документов. Придя домой не раньше полуночи, долго не мог уснуть, уже в постели мысленно проверял: всю ли газету внимательно прочёл. С такой же тревогой утром шёл на работу. Успокаивался только в редакции, по выходе газеты в свет, убедившись, что всё обошлось благополучно.

Редакторская работа требовала постоянного большого напряжения (в газетном деле ничего нельзя отложить "на завтра") и отнимала много времени. Помимо основных должностных обязанностей надо было выполнять и большую общественную работу. На протяжении всего пребывания в Шахтах я был бессменным членом бюро горкома партии, членом Октябрьского (городского) райкома ВКП(б), депутатом городского Совета. Приходилось участвовать в различного рода конференциях, собраниях, заседаниях и совещаниях (комсомольских, профсоюзных и пр.) На всё это также уходило немало времени. Во времена Сталина вся общественная работа, в том числе заседания бюро горкома, даже партийные конференции, проводились только в нерабочее время. В рабочие часы категорически запрещались какие бы то ни было общественные мероприятия. Заседания бюро горкома начинались по окончании рабочего дня и, как правило, продолжались до полуночи, а то прихватывали и начало следующих суток. Точно так же по несколько часов длились и другие заседания и совещания. А наутро каждый работник должен был находиться на своём рабочем месте. В комбинате "Ростовуголь" и в тресте "Шахтантрацит" совещания начальников шахт и других работников угольной промышленности во время войны и долгое время по её окончании проводились, как правило, в ночное время. От усталости и изнеможения люди часто засыпали.
Теперь же для работников райкомов, горкомов, горисполкомов и др. руководящих работников прямо-таки благодать: днём они заседают или совещаются - вся их деятельность, по существу, сводится к этому, а после 5-6 часов дня - они дома, в гостях, в театре, на дачах. Им некогда заниматься с людьми; эти "слуги народа" принимают "хозяев страны" только по расписанию несколько часов в месяц.

После второго мая 1945 года, когда было сообщено, что над зданием гитлеровского Рейхстага водружено Красное Знамя, знамя победы, все советские люди с часу на час ждали окончания войны. И вот, в ночь с 8 на 9 мая, насколько помню, в 2 часа ночи в доме заговорило радио. Мы в это время спали. Мощный голос знаменитого диктора Всесоюзного радио Левитана разбудил меня: "Внимание. Говорит Москва. Говорит Москва. Сейчас будет передано важное сообщение." И через несколько минут Левитан с особым подъёмом зачитал подписанный гитлеровцами акт о безоговорочной капитуляции Германии и некоторые другие сообщения об окончании войны с Германией.
Не дождавшись конца радиопередачи, я оделся и пошёл в редакцию готовить внеочередной выпуск "Красного Шахтёра". Когда я вышел из дома, город уже проснулся. От дома к дому ходили люди, стучали к соседям в ставни (больших многоквартирных домов в то время в Шахтах почти не было), и радостно восклицали: "Вставайте! Война кончилась! Кончилась война!" Вслед за мной в редакцию безо всякого вызова явились с торжественно радостным настроением сотрудники редакции и работники типографии. Машинистки стали принимать, записывать радиопередачи, каждая страничка тут же вычитывалась и отправлялась в набор.
Несколько сотрудников редакции в этот предрассветный час направились на городскую площадь - там, вокруг памятника В.И.Ленину, были уже сотни горожан. Они со слезами радости обнимали друг друга, поздравляли с победой и, как раньше в Христов день, целовались. Начинались песни и пляски. Я был занят выпуском газеты и, к сожалению, не смог побывать на площади; узнал о том, что там происходило только по рассказам. Это был день Великой Всенародной радости и Великой скорби и слёз тысяч и миллионов людей, потерявших в этой страшной войне близких.
Во второй половине дня я подписал в печать внеочередной номер "Красного Шахтёра". Сверху названия газеты, через всю полосу первой страницы крупными буквами был набран аншлаг: "С победой, товарищи!" До войны и в дни войны я очень много курил, даже ночью в постели. Подписывал этот номер газеты в свет тоже с папиросой во рту, но подписав его, я бросил на пол недокуренную папиросу, затоптал её и дал себе слово больше не курить. С того момента вот уже 33-й год я некурящий.

По своей политической наивности я думал, что по окончании войны снабжение населения улучшится. Я рассчитывал, что в этом нам помогут наши союзники по войне против гитлеризма, в частности США. Однако особенно тяжёлыми были первые два послевоенных года - 1946 и 1947. Как известно, после разгрома гитлеровской Германии и капитуляции Японии, капиталистические государства объявили нам "холодную войну", и всякие экономические связи с ними были фактически прерваны. Экономика нашей страны была сильно подорвана войной. Особенно пострадало сельское хозяйство. Посевные площади намного сократились, многие поля пустовали. Обработка земли ухудшилась (кое-где сеяли прямо по стерне, без вспашки), урожайность ещё больше снизилась. Продовольственное положение резко обострилось. Правительство вынуждено было даже для шахтёров - которые во время войны снабжались значительно лучше, чем остальные категории трудящихся, - снизить и без того нежирные пайки. Снижение это коснулось и нашей семьи - на 100 граммов в день на каждую карточку.

По окончании войны я был награждён медалью "За доблестный труд в дни Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.", орденом "Знак Почёта" и медалью "За восстановление угольных шахт Донбасса".

"Удостоверение. Предъявитель сего, Бондаренко Степан Васильевич, является корреспондентом ТАСС по гор.Шахты Ростовской области. На основании Постановления СНК СССР за №112 от 2 февраля 1938 г. тов.Бондаренко предоставляется право льготного тарифа передачи информации в ТАСС по телеграфу. Зам.ответственного руководителя ТАСС Н.Еселев. Действительно до 1 марта 1947 г. (..6) октября 1946 г."

Если память не изменяет, в начале 1946 года состоялись первые после войны выборы в Верховный Совет СССР. Шахтинскому горкому партии свыше было предложено подобрать кандидата в депутаты по Шахтинскому избирательному округу, причем были выдвинуты такие требования: это должна быть женщина-горнячка, обязательно беспартийная и не находившаяся на оккупированной немцами территории. Горком вместе с райкомами партии долго искали и не могли найти. Срок истекал, надо было представлять подобранную кандидатуру на рассмотрение и утверждение обкома и ЦК.
Ночью первый секретарь горкома В.С.Шибаев звонит мне в редакцию:
- Может, редакция газеты поможет? Вы же знаете многих людей на шахтах.
Я пригласил к себе заведующего промышленным отделом С.И.Семенова, он обратился к своим записям, и сказал:
- Вот на шахте "Октябрьская революция" есть Акулина Григорьевна Пироженко. Работает на подземных работах. Беспартийная. Во время оккупации города находилась в эвакуации в Сибири. Но малограмотная... Дочь рабочего.
- А другой подходящей горнячки не знаете?
- Нет. На той же "Октябрьской революции" есть Клавдия Васильевна Блинова - бригадир бригады навалоотбойщиц. Замечательная женщина. Грамотная. Умная. Но она оставалась в городе во время оккупации. Есть много таких достойных горнячек, однако все они были на оккупированной территории.
Я назвал Шибаеву Пироженко. Как мне показалось, он обрадовался. Тут же по телефону связался с шахтным начальством и оно похвалило её как работницу. Горотдел НКВД никаких данных, компрометирующих её, не имел. Её имя было сообщено в обком, а из обкома - в ЦК.

Так Акулина Григорьевна Пироженко стала кандидатом в депутаты, а затем и депутатом Верховного Совета СССР. Когда её кандидатура в верхах была одобрена, ко мне в редакцию зашёл В.Ф.Шибаев и мы с ним поехали на квартиру к Пироженко, чтобы посмотреть, как она живёт, и то, что мы увидели, неприятно поразило меня. Одинокая женщина, лет пятидесяти, с мужеподобным лицом, изрезанным морщинами, грубым мужским голосом, стрижеными волосами, внешне крайне неопрятная. Жила она в небольшой отдельной комнатушке. Когда мы пожаловали к ней, она только что пришла с работы; поднявшись из шахты, даже не помылась в душевой. На ней была стёганая, уже изрядно поношенная, пропитанная насквозь угольной пылью ватная куртка-телогрейка. Оказалось, что никакой другой верхней одежды у неё не было. В комнате, кроме грязного, ничем не прикрытого столика, деревянной табуретки и железной кровати, на которой лежали какие-то лохмотья, ничего не было. Я заметил, как перекосилось лицо секретаря горкома. В ходе беседы с Пироженко нельзя было не заметить её политической неграмотности, культурной отсталости, отсутствие простой женской сердечности. Но, как работница, она хорошо знала свое дело и отдавала ему свои силы.
Разочарованные, мы вышли от Акулины Григорьевны и направились прямо к начальнику шахты Чередниченко. Секретарь горкома пожурил его за то, что он даже после официального выдвижения Пироженко не побывал у неё на квартире, не поинтересовался, как она живёт. Ему было предложено немедленно привести в порядок комнату, поставить новую приличную кровать и выдать новую постельную принадлежность. От начальника шахты поехали к начальнику ОРСа треста "Шахтантрацит" и предложили ему срочно хорошо одеть Пироженко, сделав ей на заказ новое пальто (ОРС имел свою пошивочную мастерскую); послать на дом к ней парикмахера, чтобы привести в порядок её прическу.

Обком поручил мне написать биографию нашего кандидата в депутаты А.Г.Пироженко и явиться в Ростов, - там её, после корректировки, должны были издать листовкой. Вечером на станции Шахтная я сел в так называемый рабочий поезд. В вагоне было темно, много людей, переполнено. Я как-то забрался на верхнюю полку и там уснул. Утром приехал в Ростов. В обкоме сдал биографию и ночью вернулся в Шахты. Чувствовал уже какое-то недомогание. Подумал, что утомился в дороге; посплю, и всё пройдет. Однако к утру уже был в жару. Врач определил сыпной тиф и меня увезли в городскую больницу. Десять суток я пролежал без сознания. И всё-таки выжил. В больницу в те дни одновременно со мной привезли ещё трёх тифозных моего возраста, т.е. старше 40, - и все они "сыграли в ящик".

Когда я лежал в больнице, первый секретарь горкома часто звонил главврачу, справлялся о моём состоянии. Интересовались и некоторые другие руководящие работники города, в частности - начальник комбината "Ростовуголь" Константин Кириллович Карташёв. По образованию он был горным техником. Работал начальником участка одной из шахт Донбасса. Предложил прогрессивный для того времени способ отработки угольных пластов и этим прославился. Быстро выдвинулся в число крупных работников угольной промышленности. Стал депутатом Верховного Совета СССР и кандидатом в члены ЦК ВКП(б). После освобождения Ростовской области от немецких оккупантов был назначен начальником комбината "Ростовуголь", который находился в городе Шахты.
Карташёва подчиненные боялись как огня. Он был крайне груб и страшный матерщинник. Матерился в своём кабинете, при посещении шахт, трестов, на официальных совещаниях. Про него рассказывали: ночью вызывает к себе начальников шахт, не выполняющих заданий по добыче угля, выстраивает их в кабинете, ходит взад и вперёд вдоль шеренги и как только не обзывает вытянувшихся в струнку начальников! Каждого из них! Пушит их самой отвратительной, отборной многоэтажной площадной бранью! Требовал, чтобы и управляющие трестами, и начальники шахт таким же языком разговаривали со своими подчинёнными.
К моему приезду в Шахты управляющим головным трестом "Шахтантрацит" работал некто Джеломанов. Грамотный горный инженер. Умница, спокойный, выдержанный, обходительный с людьми. Он никогда не матерился, и это не нравилось Карташёву. Начальник комбината решил по-своему перевоспитать Джеломанова. Как-то в присутствии других управляющих трестами и ответственных работников комбината Карташёв, не стесняясь в выражениях, обрушился на Джеломанова (его трест как раз не выполнил плана): "Какой же ты в х... шахтёр, да ещё управляющий трестом, если даже материться не можешь?! А ну-ка, давай повторяй за мной!" И начальник комбината со смаком стал произносить самые похабные ругательства. Джеломанов молча стоял, несколько согнувшись, и стыдливо оглядывался по сторонам. Карташёв взбеленился, обозвал Джеломанова самым непристойным именем и закричал: "Я приказываю!" Время было военное, приказ надо было беспрекословно выполнять, и Джеломанов, заикаясь, стал повторять всякую похабщину. Вскоре Джеломанова сместили с поста управляющего трестом и направили начальником крупнейшей шахты "Нежданная" и там он старался "оправдать" звание горняка, пытался действовать в соответствии с требованием начальника комбината.

Следует сказать, что Карташёв в стиле руководства не был оригинален. Грубость, матерщина, похабщина насаждались сверху. Утверждали, что непревзойдённым матерщинником считался сам министр угольной промышленности В.В.Вахрушев. После его смерти министром стал А.Ф.Засядько - протеже Н.С.Хрущева. Как-то в Шахтах в комбинате "Ростовуголь" проходило выездное заседание коллегии министерства, меня пригласили присутствовать на нём. Я был буквально поражён, когда в ходе заседания Засядько разразился многоэтажным матом, не стесняясь присутствовавших на коллегии женщин! И это на официальном заседании правительственного органа! Однако сведущие товарищи-горняки пояснили мне, что удивляться здесь нечему - сквернословие, отборная площадная брань считались чуть ли не признаками шахтёрской доблести.
Второй раз я видел А.Ф.Засядько немного позже. Во Дворце культуры шахты "Артём" проходило совещание хозяйственно-партийного актива комбината "Ростовуголь". На нём присутствовал и министр. После доклада начальника комбината Карташёва начались прения. Слово было предоставлено знатному молотоотбойщику шахты им.Фрунзе Щербатых. Он поднялся на трибуну, положил перед собой заранее подготовленную ему речь и стал читать. Часто запинался, неправильно произносил некоторые слова, заметно волновался, чувствовал себя не в своей тарелке. Засядько молча вышел из-за стола президиума (в президиуме сидел и я), подошёл к Щербатых и сказал: "Подожди читать. Дай-ка сюда эту бумажку. Кто тебе её написал?" И тут же на глазах у всех присутствующих разорвал на клочки шпаргалку. "А теперь без этой шпаргалки, по-шахтёрски расскажи нам, что делается у вас на шахте". Зал, человек 500, бурно аплодировал министру, и я в том числе. Щербатых было растерялся, но постепенно овладел собой и просто, интересно рассказал о положении дел на шахте.

Городская газета выступала против грубости и матерщины начальствующего состава шахт, но она не могла критиковать начальника комбината, депутата Верховного Совета СССР, кандидата в члены ЦК ВКП(б), - не имела на это права. Тем не менее, К.К.Карташёву нравился "Красный Шахтер", и он поддерживал его, по-хорошему относился и ко мне, как редактору газеты, интересовался, как я живу - хотя со мной никогда ни о чём не говорил.
В начале 1945 года комбинат получил большую партию зимних кожаных американских пальто (говорят, что в США такие пальто носили шоферы). В них одели начальников шахт, управляющих трестами, ответственных работников комбината. Карташёв распорядился такие пальто выдать также секретарям горкомов партии. К моему удивлению, не забыл и меня, - хотя я, как редактор городской газеты, прямого отношения к комбинату не имел. Ночью по телефону он пригласил меня зайти к нему. Я пошел, не представляя, зачем я ему понадобился. Он был в кабинете один. Предложил мне сесть на диване. Вызвал начальника ОРСа и приказал: "Сейчас же подберите пальто для редактора". Из комбината я вышел в кожаном пальто. Это была моя единственная личная встреча с Карташёвым.
Но когда к весне продовольственное снабжение в городе (и в стране) ещё больше осложнилось, от систематического недоедания я сильно ослаб, и об этом кто-то сказал Карташёву. Он сразу же велел с подсобного хозяйства комбината доставить мне на дом немного картофеля, капусты, других овощей. Следует ещё раз подчеркнуть, что я как редактор городской газеты прямого отношения к комбинату "Ростовуголь" не имел и не мог претендовать ни на какую помощь с его стороны; к Карташёву я никогда ни с какой личной просьбой не обращался, и всё, что он делал для меня, для нашей семьи, он делал, видимо, по собственной инициативе.
Карташёв был добр не только ко мне. Как начальник комбината и депутат Верховного Совета СССР, он многое делал в то трудное время для оказания помощи рабочим-шахтёрам, другим горожанам. Без должного образования, матершинник, грубиян до самодурства, и в то же время чуткий к нуждам простых людей, внимательный и заботливый к тем, кто честно трудился - таков был этот человек.

Летом 1947 г. при ЦК в Москве состоялся семинар редакторов городских газет крупных промышленных центров страны. От Ростовской области на нем было двое: редактор "Таганрогской правды" и я. Нас - участников семинара, выписав особые пропуска, допустили на Всесоюзный физкультурный праздник. Для меня это было чудесное, захватывающее зрелище. Праздник состоялся на стадионе "Динамо" и здесь я первый, и единственный, раз видел живого Сталина. Он находился в правительственной ложе, а мы сидели на противоположной трибуне, далеко от правительственной ложи, поэтому лицо Сталина невооруженным взглядом невозможно было рассмотреть (а пользоваться биноклем категорически запрещалось). Рядом со Сталиным сидел Ворошилов, несколько в стороне, отдельно сидел Молотов. Уже после открытия праздника в правительственной ложе появился Энвер Ходжа (Албания). Ворошилов тотчас же поднялся и уступил ему место рядом со Сталиным, а сам сел позади Сталина.
На следующий день мы совсем близко, рядом, видели Ходжу - он был в генеральской форме, пожалуй, ниже среднего роста, толстый, - в музее Ленина, где проходили занятия нашего семинара. Тогда в журналистских кругах говорили, что Сталин обожал Ходжу как родного сына, и, видимо, в этом одна из причин преклонения Ходжи перед Сталиным и разрыв - после осуждения на ХХ съезде ВКП(б) культа Сталина - отношений между Албанией и СССР. Сейчас в Албании у памятника Сталину все время стоит почетный караул, как в Мавзолее Ленина, и горит огонь вечной славы.
В ходе семинара меня пригласили в сектор печати ЦК для индивидуальной беседы. Оказалось, моя кандидатура числилась здесь в резерве для выдвижения редактором областной газеты. Однако в ходе беседы выяснилось одно "но" - недостаточность образования…

Радикулит не давал мне покоя. К зиме он снова обострился. Когда обострение несколько прошло, мне предоставили курортную путёвку, и в конце декабря я выехал в Сочи, в шахтёрский санаторий им.Орджоникидзе - один из лучших в то время сочинских санаториев. Прибыл в туда накануне денежной реформы. Сразу же по приезде имевшиеся при себе деньги в сберкассу не сдал, а на второй день было объявлено постановление правительства о денежной реформе, и я, по существу, остался без денег; пришлось по телеграфу просить Нину Павловну, чтобы она где-нибудь достала денег и прислала мне на обратную дорогу.
Суть денежной реформы состояла в обмене денег, имевших хождение во время войны и по окончании её и утративших намного свою номинальную стоимость, на новые деньги - чтобы уменьшить общее количество денег, находящихся в обращении. Обмен производился из следующего расчета: деньги, которые хранились в сберкассе в определенном размере, обменивались рубль на рубль; деньги, находившиеся в сберкассе сверх установленной суммы, а также все деньги, находившиеся на день обмена (вернее - на день объявления реформы) на руках, обменивались из расчета за 10 рублей только 1 рубль новых денег. Одновременно с объявлением денежной реформы была отменена карточная система, и народ, столько вынесший за время войны и первые два с лишним года после неё, наконец, легче вздохнул.

В Сочи я встретил главного инженера нашего треста "Шахтантрацит" (впоследствии министра угольной промышленности СССР) Бориса Федоровича Братченко. Он приехал отдыхать в санаторий раньше меня. Его поместили, как сейчас помню, в 17-ой двухместной палате вместе со знаменитым Алексеем Стахановым. Первый же день моего пребывания в санатории после обеда я и Братченко, с которым у нас были хорошие отношения, вместо "мёртвого часа" решили погулять в парке. Идём по аллее и о чем-то толкуем. Вдруг слышим пьяный крик и мат, затем милицейский свисток.
- Это Алёша Стаханов разоряется, - пояснил мне Братченко. - Каждый день пьёт, скандалит пьяный с милицией. Сегодня даже обедать в санаторий не пришёл. Часто ночью его пьяного доставляют в санаторий, и он не даёт мне покоя.
Далее Братченко подробно рассказал мне, как навалоотбойщик из Донбасса, Алёша Стаханов, стал знаменитым Алексеем Стахановым.
- Он силён, как бык. Учитывая его физическую силу и опыт работы навалоотбойщиком, Алёшу уговорили пойти на рекорд. К назначенному дню для него подготовили специальный забой, выделили подсобных рабочих (для других отбойщиков этого не делали) и он отбойным молотком за смену вырубил 102 тонны угля, т.е. выполнил четырнадцать с лишним норм и прогремел на всю страну. В верхах его решили сделать зачинателем "стахановского движения", т.е. движения рабочих за подъём производительности труда во всех отраслях народного хозяйства.
Стахановское движение сыграло важную роль в развитии промышленности страны, но заслуга в этом самого Стаханова небольшая - он ничуть не изменился. Как был Алешей, так и остался им; как был малограмотным, так и остался таким; как пил водку без меры, так и продолжал пить. Его хотели учить, дать ему хоть какое-то образование. По словам Братченко, к Стаханову прикрепили даже профессора, который должен был заниматься с ним на дому. Но когда профессор приехал, Алёша заявил своему учителю: "Брось ты эту х… Давай лучше выпьем." Поставил на стол коньяк и водку и потащил к столу профессора. Так с учебой Стаханова ничего и не вышло, хотя формально он вроде и учился.
О Стаханове, особенно в первый период стахановского движения, каждый день говорило радио, писали газеты; со всех концов страны шли письма и подарки; его чествовали в Москве, - и он возомнил себя подлинным героем. Для него всё было нипочем. Он продолжал чрезмерно пить и скандалить. Менял жён. Какая-то необычная история, по рассказу Братченко, была у Стаханова с цыганкой; и т.д.
Совсем близко я увидел Стаханова во время праздничного обеда в санатории: если память мне не изменяет, он выступал с новогодним поздравлением. Это был мужчина выше среднего роста, с широкими плечами и широкой грудью, с большими натруженными руками. Однако лицо его не отличалось "хорошей конструкцией и отделкой", под глазами заметны были мешки, и он не вызвал у меня симпатии (может быть и потому, что я уже кое-что знал о его аморальных поступках).
Работал тогда Стаханов, кажись, инструктором по внедрению передовых методов труда в угольной промышленности, во всяком случае - ходил в этой должности. Во времена Хрущева я слышал, что А.Стаханов работал в министерстве - ведал выдачей отличившимся шахтёрам значков министерства, присвоением званий "Почетный шахтер", вручением других наград и... по-прежнему пил.

В 1948 году наша семья неожиданно пополнилась. Из Батамы на постоянно к нам приехал мой племянник Василий Петрович Бондаренко, которому было уже 16 лет. Брат Петро умер в 1939 г. (работал конюхом в колхозе). Осталось трое детей: Ольга, Василий и Виктор. До войны Марина, жена Петра, кое-как перебивалась с детьми. Во время войны и сразу после семья питалась в основном картошкой, ягодами, различными травами и таёжными кореньями. Спасала корова - было молоко.
В городах в связи с отменой карточной системы стало легче жить, а в деревнях положение не улучшилось. За время войны резко снизились доходы колхозников от общественного хозяйства. До войны во многих колхозах получали до 20 кг хлеба на трудодень. Были случаи, когда колхозники отказывались получать сполна положенное им на трудодни зерно, а был у колхозников хлеб, - было у них и мясо, и молоко, и яички, и многое другое. В годы войны колхозы почти весь урожай сдавали государству. Первые послевоенные годы было то же самое. На выработанные трудодни колхозники многих колхозов получали всего по 200 граммов хлеба и 10-20 копеек деньгами, а то и меньше. Личное подсобное хозяйство колхозников облагалось натуральными поставками и большими денежными налогами. Так, каждый колхозный двор должен был поставлять государству: 50 кг мяса в живом весе, 250-300 литров молока, сотни яиц, шерсть и кожи, и помимо этого, платить денежные налоги. За невыполнение этих обязательств местные власти нередко описывали и выводили со двора последнюю корову. И только семьи фронтовиков - участников войны пользовались некоторыми льготами. Деревня все больше нищала и - разбегалась.
Такие натуральные поставки и денежные налоги должна была платить и семья Петра. Это было ей не под силу. Дело дошло до описи коровы. Марина вместе с детьми слёзно просила меня помочь им. Я несколько раз посылал деньги для уплаты налогов. Это помогало им сохранить корову. Однако семья крайне бедствовала. Однажды, когда от Марины получили очередное горестное письмо, Нина Павловна сказала: "Давай кого-нибудь из её ребят возьмем к себе. Ведь где живут девять человек, прокормится и десятый". Запросили Марину: кто хотел бы поехать к нам. Согласился Вася. Он в этом году кончал в Батаме семилетку и, чтобы продолжить учение, ему надо было выезжать из дома. А куда? Материальные возможности не позволяли. Мы послали ему на дорогу деньги, и он летом прибыл к нам в Шахты.

*** *** ***
Вопросы из Личного листка по учету кадров, сентябрь 1948

"Были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозициях.
Состоял ли ранее в других партиях (каких, где, в какое время).
Участвовал ли в революционном движении и подвергался ли репрессиям за революционную деятельность до Октябрьской революции (за что, когда и каким).
Участвовал ли в партизанском движении и подпольной работе (как вступил, где, когда и выполняемая работа).
Военная служба в старой армии (высший чин).
Военная служба в Красной армии.
Участвовал ли в боях во время гражданской или Отечественной войны (где, когда, в качестве кого).
Был ли в плену (где, когда, при каких обстоятельствах попал, как и когда освободился).
Служил ли в войсках или учреждениях белых правительств (с какого и по какое время, должность).
Находился ли на территории, временно оккупированной немцами в период Отечественной войны."

В 1948 г. обострился радикулит. Местные врачи рекомендовали мне поехать на курорт Цхалтубо, принять курс радоновых ванн. В ноябре я поехал туда в таком состоянии, что без палки не мог ходить. С первых же дней там, после купания в бассейне, я при возвращении в санаторий заходил на рынок. Покупал свежие фрукты, впервые познакомившись с хурмой и корольками. Стоили они дёшево. И вот, примерно дней через 12 пребывания на курорте, произошло "чудо". Как обычно, после купания зашёл на рынок. Когда рассчитывался за фрукты, костыль поставил к прилавку. Расплатившись, взял фрукты и ушёл - без палки! Вспомнил о ней далеко от рынка. Как я обрадовался! И поверил в чудодейственность цхалтубских радоновых источников.

Поездки в Цхалтубо позволили мне несколько ознакомиться с Грузией и грузинами.
Во время первой поездки находился в санатории ВЦСПС №2. Там подружился с начальником одной из шахт Донбасса, фамилию его уже забыл. Когда мне стало легче, мы пошли с ним погулять в окрестностях курорта. Места красивые: кругом горы, покрытые кавказским лесом, чудесный воздух, пропитанный осенними запахами. Между гор - одиночные дома колхозников, разбросанные на расстоянии 500-1000 метров друг от друга, с большими усадьбами, с виноградниками, фруктовыми деревьями. Усадьбы огорожены, как правило, жердями. Удалившись от санатория километра на полтора-два, мы оказались в одной из таких усадеб.
- Давай позовём хозяина, и попросим продать нам своего виноградного вина, - предложил мой спутник.
Я согласился. Мы остановились у ворот, сделанных тоже из жердей, которые задвигались и выдвигались между кольями. Стали звать хозяина. На наш зов со двора, в глубине которого виднелся дом, вышла сравнительно ещё молодая хозяйка. Она не говорила по-русски, но прекрасно поняла нас: пошла в дом и принесла на подносе бутылку вина, два стакана и две грозди винограда. Мы выпили вино, тогда от стакана натурального виноградного вина я не отказывался, взяли на закуску виноград, расплатились, и, поблагодарив, ушли. Никого кроме хозяйки на усадьбе мы не видели.
Через год в Цхалтубо я снова встретился со знакомым. Вспомнили, как прошлый раз пили на усадьбе колхозника вино. Взяли с собой ещё одного товарища, и уже втроём пошли к той же колхозной усадьбе. Нас встретил сам хозяин. Он хорошо говорил по-русски, и радушно приветствовал нас: "Заходите! Заходите, генацвале! Я знаю вас. Вы прошлый год приходили к нам пить вино". Оказывается, когда нас угощала вином его жена, мы не заметили его, а он видел и хорошо запомнил нас.
Зашли во двор. Хозяин провёл нас в открытую беседку, пригласил сесть за столик. Тут же отрыл в земле огромный глиняный горшок с вином, налил не три бутылки, как мы просили, а четыре. "Это будет моя бутылка," - сказал он и сел вместе с нами за стол. По-грузински что-то сказал уже знакомой нам хозяйке, вышедшей из дома, и она принесла на закуску жареную гусятину, белый хлеб, свежие фрукты. За столом состоялась приятная беседа. Хозяин, которому было под 60, оказался рядовым колхозником. Он тепло отзывался о русских людях. В то же время нелестно - о своих колхозных руководителях. "Если не дашь подарка бригадиру, то ничего не заработаешь. Я должен подносить подарки и председателю колхоза". Провожал нас хозяин как давних знакомых. Приглашал заходить к нему, если ещё приедем в Цхалтубо.
Хорошо запомнилась еще одна встреча. Как-то поехал я из Цхалтубо в Кутаиси (12 километров). Побывал в школе, где учился В.В.Маяковский, в музее Цулукидзе, на рынке. Надо было уже возвращаться в санаторий. Пришел на станцию, сижу в ожидании автобуса. Ко мне подходит старик-грузин. Он сказал: "Я был в России. Служил солдатом в царской армии в Полтаве. Люблю русских. Справедливые они люди." "А грузины разве хуже?" Он ответил: "Грузины нечестные. Конечно, не все. Но наши начальники все нечестные. Взяточники. Я работал продавцом. В киоске торговал газированной водой. Каждый месяц я должен был платить своему начальнику сто рублей. За подвозку воды в киоск я должен был платить тоже из своих денег. А откуда я их мог взять? Я должен был обманывать покупателей - не доливать сироп, не давать сдачи. Мне было стыдно. И я боялся. Каждый день, идя на работу, я молил бога, чтобы меня не разоблачили как обманщика". Подошел автобус, и мы расстались, пожав друг другу руки.

В результате неоднократных посещений Цхалтубо у меня создалось впечатление, что простые грузины, рабочие, колхозники, в массе своей - это приветливый, исключительно гостеприимный народ, с уважением, по-братски относящийся к русским.
Иное отношение к нам, приезжим из России, пришлось наблюдать со стороны служилого люда - продавцов в магазинах, парикмахерских, других служащих. Приходилось сталкиваться с ярко выраженным национализмом и шовинизмом. С пренебрежительным, даже враждебным отношением. В магазине тебе ничего не отпустят, пока не обслужат всех своих - грузин. То же - в парикмахерских и других местах. При расчёте могут не дать сдачи. За малейшую услугу ты должен платить, т.е. давать взятку. При первом посещении Цхалтубо хорошо запомнился некто Додико (Давид), работавший в первом источнике фельдшером - он ведал пропуском больных в бассейн и ставил отметки в курортных книжках. Тех, кто платил ему каждый раз 50 копеек, а то и рубль, он пропускал в бассейн раньше других, вне очереди, чтобы могли захватить лучшее место. Пропускал в бассейн и "диких" курортников - без талонов и курортных книжек; брал за это по 1 рублю, и т.п. Когда я был в Цхалтубо последний раз, мне говорили, что Додико уже построил себе прекрасный дом.

В последующие приезды в Цхалтубо я побывал в экскурсиях на родине В.В.Маяковского - в доме-музее, где он родился; в сталактитовой пещере, где, по преданию, скрывалась от врагов, вторгшихся в Грузию, царица Русудан с сыном; в бывшем монастыре у могилы знаменитого грузинского царя Давида-Строителя, и в некоторых других местах.
По пути в Цхалтубо дважды заезжал в Тбилиси, поднимался на фуникулёре, побывал у могилы А.С.Грибоедова. Там же похоронена и мать И.В.Сталина. По моим наблюдениям, грузины высоко чтят имя Сталина. И при его жизни, и после смерти, и после того, как его останки были убраны из мавзолея В.И.Ленина. В Цхалтубо была специальная дача, где отдыхал И.В.Сталин. В ванном здании 6-го источника, построенном в конце 40-ых годов, было оборудовано специальное отделение, в котором Сталин принимал радоновые ванны. После смерти Сталина это отделение с ванной оберегается и почитается грузинским населением как святыня.

В г.Шахты мне довелось встретиться с высокопоставленной особой - специальным инспектором ЦК ВКП(б) Семеном Борисовичем Задионченко. Инспектора ЦК обладали особыми полномочиями; они подбирались лично Сталиным, выполняли его особые поручения и подчинялись только ему. До назначения инспектором, Задионченко работал первым секретарем Днепропетровского обкома партии, был членом ЦК. В город Шахты - в комбинат "Ростовуголь", Задионченко прибыл с поручением Сталина обеспечить увеличение добычи угля. Работники шахт, трестов, самого комбината "Ростовуголь", а также секретари горкомов и райкомов, дрожали перед ним. Он мог как угодно оскорбить, унизить человеческое достоинство, снять с должности и отдать под суд. Он никого не щадил.
На одном из заседаний бюро горкома он обрушился на начальника ОРСа треста "Шахтантрацит" Фейнбаума за то, что на одной из шахт в буфете на наряде не оказалось горячего чая для шахтёров. Как только он его не называл: и бездельником, и негодяем! И чуть ли не врагом народа! Начальник ОРСа стоял, вытянувшись в струнку, холодный пот струйками тёк по бледному лицу. Фейнбаум был ниже среднего роста, но полный. Задионченко подошёл к нему, и, ткнув рукой ему в живот, сказал: "Ишь, какое пузо отъел!"
На другом заседании бюро горкома партии Задионченко напустился на члена бюро горкома, начальника горотдела НКВД, подполковника N. Инспектор сделал какое-то замечание в адрес работников НКВД. Подполковник, видимо, хотел оправдаться, и что-то сказал. Задионченко разъярился и скомандовал: "Встать!". Подполковник поднялся. "Руки по швам!" - приказал инспектор. "Вы перед кем находитесь? Заелись, зажирели здесь!" (у подполковника тоже уже было брюшко) и т.д. Начальник горотдела НКВД, член бюро горкома на заседании бюро стоял навытяжку, и заметно было, как у него тряслись поджилки.
Ряд работников по приказу Задионченко был снят с работы и привлечён к ответственности. Задионченко свирепствовал с месяц, и уровень угледобычи, действительно, несколько увеличился. Начальник комбината за это время уступил инспектору свой кабинет. Здесь Задионченко устраивал "баню", особенно тем, у кого не ладилось дело с угледобычей. Однажды из комбината мне позвонили: "Вас приглашает к себе Семен Борисович".
Я подумал, что достанется и мне. Однако он принял меня приветливо. Предложил мне занять одну из свободных комнат комбината, сесть и написать проект обращения от имени коллектива передовой шахты к шахтёрам комбината. "Составить его надо так, чтобы оно дошло до души каждого горняка. Мне товарищи сказали, что лучше вас здесь никто не сможет написать."
Я не мог отказаться от предложения высокопоставленного представителя ЦК. После мне стало известно, что он пригласил меня по рекомендации начальника комбината К.К.Карташова. С неделю, если не больше, я бился над сочинением. Задионченко каждый день справлялся, как у меня идут дела. Предлагал вслух зачитывать то, что я успел набросать, и каждый раз браковал написанное. Я стал побаиваться, что он в конце концов разгневается и устроит мне разнос. Однако этого не случилось. Он где-то нашёл текст подобного обращения, и предложил мне написать по этому образцу. Я быстро сделал, и он отпустил меня. В комбинате были разговоры, что Задионченко якобы имел в виду взять меня к себе в секретари, если бы я по его вкусу составил обращение.

Мне хочется рассказать и о другом видном деятеле партии и государства, с которым в какой-то мере пришлось соприкасаться во время работы в г.Шахты, о Николае Семеновиче Патоличеве. Во время войны он работал первым секретарём Свердловского обкома партии. Сразу же по окончании войны, или даже в конце войны, его назначили вторым секретарем ЦК компартии Украины. Первым секретарем там был Лазарь Моисеевич Каганович. Патоличев не поладил с ним. По требованию Кагановича Патоличева освободили от работы на Украине и направили первым секретарем Ростовского обкома партии. В Ростове Н.С.Патоличев работал недолго - два или три года, 1947-1949 гг., но оставил о себе добрую память у большинства коммунистов и беспартийных трудящихся области.
Мне не приходилось лично говорить с Н.С.Патоличевым, но он знал меня, интересовался моей работой. Я уже говорил, что он внимательно читал ежемесячные обзоры писем, поступающих в редакцию "Красного шахтёра". И если случалось, что посылка обзоров в обком почему-либо задерживалась, через день-два мне звонил его помощник: "Николай Семенович интересуется, почему нет очередного обзора писем, и просит ускорить его отправку в обком."
Впервые я увидел Патоличева в 1948 году на областной партийной конференции, где я был делегатом. Отчетный доклад обкома он делал четыре часа, с одним перерывом. Он обстоятельно и просто рассказал о положении дел в области и в областной парторганизации. Резко осуждал администрирование, говорил о необходимости создать уверенность у наших кадров, чтобы любой честный работник не боялся, что "ему преподнесут оплеуху сегодня справа, а завтра - слева". Слушали его с большим вниманием.
Примерно за полтора года работы Патоличева обстановка в области, в частности в сельском хозяйстве, намного изменилась к лучшему. И вот, в прениях по отчету обкома один из секретарей райкома, и вслед за ним - старый коммунист, заведующий областным партийным архивом, начали петь дифирамбы в адрес Патоличева. Особое усердие в этом проявил зав.партархивом: дескать, не будь Патоличева, никакого улучшения бы не было. Сразу же после его выступления Николай Семёнович попросил у президиума слово для внеочередного заявления:
- Товарищи! - сказал он. - Мы находимся на партийной конференции, а не на предвыборном собрании домохозяек, где приходится выслушивать всяческие похвалы. Восхваление личностей нетерпимо в наших партийных рядах, и я решительно отвергаю все похвалы в мой адрес, которые только что раздавались с этой трибуны. Те успехи, которых достигла наша область - это не моя заслуга, а заслуга всей областной партийной организации, всех тружеников области. На партийной конференции нужны не дифирамбы в адрес руководителей, а острая, принципиальная, глубокая критика наших недостатков, чтобы мы могли быстрее двигаться вперед.
После такого заявления Патоличева тон прений изменился в сторону делового обсуждения нерешённых задач.
Будучи секретарем обкома, Н.С.Патоличев уважительно относился к работникам районов, колхозов, к руководящим кадрам вообще. От него никто не слышал окрика, грубости, оскорблений, необоснованных обвинений и упрёков. В то же время он был требовательным, принципиальным и непримиримым к недостаткам и к тем людям, которые нечестно, недобросовестно относились к работе, к выполнению возложенных на них обязанностей.

Несколько примеров.
В 1947 г. на бюро обкома партии слушался отчёт нашего горкома. На это заседание пригласили всех членов бюро горкома, в том числе и меня. Заседание вёл Николай Семенович. Я удивлялся его спокойствию, принципиальности и деловитости. Во время войны первенец пятилеток - завод "Ростсельмаш" был эвакуирован в Ташкент. Там он и остался. Сразу после войны на его месте стали возводить новый завод. Работы шли туго - не хватало рук. Руководители завода и райком партии жаловались, что не могут набрать рабочих. Патоличев попросил соответствующие органы, и они временно выдали ему паспорт на имя Иванова. С этим паспортом, надев рабочую одежду, он пошёл на завод наниматься слесарем. 14 дней "слесарь Иванов" ходил оформляться на работу, пока, наконец, не попал к начальнику цеха, который опознал его. Тут же Патоличев созвал руководящий состав завода, пригласил секретаря райкома, и подробно информировал о том, у кого и сколько раз побывал, кто и что ему отвечал, когда он ходил "наниматься", и в заключение сказал:
- Я мог две недели ходить, чтобы поступить на завод, у меня и моей семьи есть продовольственные карточки. А разве настоящий слесарь Иванов мог бы 14 дней ходить голодный? У него ведь могла быть и семья, и у неё тоже нет продкарточек. При таком бюрократическом "порядке", неуважительном отношении к людям, у вас, конечно, не будет рабочих.
Этот случай послужил предметным уроком для руководителей завода.
Недалеко от города Шахты есть станица Раздорская. Секретарём Раздорского райкома работал мой знакомый тов.Горячев. В 1948 году район успешно выполнил установленный план хлебозаготовок. Руководство района, исходя из реальных возможностей, наметило сдать сверх плана две тысячи центнеров зерна (цифра - условна). В район приехал второй секретарь обкома, кажется, Матвеев. По его подсчётам выходило, что район может сдать вдвое больше. И Матвеев обвинил руководителей района в укрывательстве хлеба от государства, в антигосударственной практике. Потребовал, чтобы секретарь райкома и председатель райисполкома явились в обком к Патоличеву.
- Мы было струсили, когда ехали в Ростов, - рассказывал мне Горячев. - С волнением заходили в кабинет Патоличева. Он пожал нам руки и предложил сесть. Пригласил в кабинет Матвеева. Тот повторил свои обвинения. Патоличев обратился к нам: "Молодцы, что выполнили план хлебозаготовок. Сколько собирались сдать сверх плана?" Я хотел уже было сказать, что допустили ошибку, что можем сдать больше. Патоличев прервал меня: "Обещали сверх плана 2 тысячи? Ну и хорошо! Больше не надо. Возвращайтесь домой и продолжайте спокойно работать".
Патоличев потребовал от партийных работников чутко относиться к нуждам и жалобам трудящихся. Тогда в большинстве домов Ростова стояли печки, которые топились углём. Угля было недостаточно. И складские работники Гортопа "отоваривали" ордера на уголь только тем, кто давал взятку. Об этом писали люди в обком. Инструкторам обкома было поручено проверить эти жалобы. Проверка продолжалась несколько дней. В результате проверявшие заявили: "Факты взяточничества не подтверждаются". Однако жалобы на имя первого секретаря обкома продолжали поступать. Николай Семёнович решил сам проверить их. Он снова взял паспорт на имя слесаря Иванова, надел робу, взял ордер на получение угля и пошёл на склад Гортопа. Ему ответили: "Угля сейчас нет, отпустить не можем". Когда стал особенно настойчиво просить, ему прямо сказали: "Дашь 500 рублей - получишь уголь". Он вынул и отдал 500 рублей. И, конечно, взяточники тут же были схвачены за руку. Собрав после этого аппарат обкома, Николай Семёнович сказал: "Советские люди зря жаловаться не будут. Надо тщательно, умело проверять их жалобы".
Патоличев нередко заглядывал в магазины, столовые, другие учреждения бытового обслуживания населения. Как-то он зашёл в продовольственный магазин, уже после отмены карточной системы. Там продавали макароны без оберточной бумаги.
- У меня нет с собой бумаги или сумочки. Во что же мне взять макароны? - спросил он.
- Сними шляпу, и я тебе насыплю в неё макарон! - бойко ответила продавщица.
Николай Семёнович снял шляпу, и продавщица насыпала в неё макароны. Патоличев, не уходя из магазина, вызвал начальника горторготдела и показал ему "культуру обслуживания" покупателей.

Ещё много интересного рассказывали в Ростове о Н.С.Патоличеве.
Город расположен на берегу Дона, но полюбоваться Тихим Доном, отдохнуть - не было возможности. Всё побережье издавна занимали лесные, дровяные, соляные и прочие склады, на которые разгружались пароходы. Почти у самой водной кромки вдоль берега проходила железнодорожная ветка, по ней также подвозились и отвозились грузы. Патоличев предложил все эти склады и железнодорожную ветку убрать, очистить берег, и превратить его в место отдыха ростовчан. Против сноса железнодорожной ветки решительно восстал Л.М.Каганович, который уже был министром путей сообщения. Однако, как говорили, Патоличева поддержал Маленков, игравший тогда чуть ли не вторую роль в ЦК. Берег Дона был очищен, были разбиты цветники, высажены деревья и многолетние кустарники, построены грибки, поставлены скамейки - и Ростов имеет сейчас замечательную набережную, прекрасное место отдыха.
Из Ростова Н.С.Патоличева перевели первым секретарём ЦК компартии Белоруссии, и там он за короткий срок заслужил большое уважение. После смерти Сталина НКВД, Берия и его подручные, сфабриковали против Патоличева дело, обвинив его в национализме. Президиум ЦК ВКП(б) вынес решение о его снятии. Собрали Пленум ЦК компартии Белоруссии с участием секретарей обкомов и райкомов, но партийный актив республики единодушно выступил в защиту Патоличева, и он остался на своем посту. Это был, пожалуй, беспрецедентный случай, когда парторганизация республики, по существу, выступила против решения ЦК ВКП(б).
Ещё один штрих. Н.С.Хрущёв хотел поставить зарплату секретарей райкомов и председателей райисполкомов в зависимость от выполнения районом народнохозяйственных планов. "Чтобы не только секретарь райкома, но и его жена была заинтересована в повышении урожайности, в развитии животноводства," - говорил Хрущёв на собрании партактива в Ташкенте, на котором я присутствовал. Был составлен соответствующий проект решения. Для предварительного обсуждения проекта в ЦК ВКП(б) вызвали первых секретарей ЦК нацкомпартий и некоторых обкомов. Зам.министра совхозов, присутствовавший при обсуждении, рассказывал мне, что в своём выступлении Патоличев не оставил камня на камне от проекта решения. Проект не получил поддержки большинства, и решающее значение здесь имело выступление Патоличева. По предложению Хрущёва он вскоре был смещён с поста первого секретаря ЦК Белоруссии. Я ничего не знаю о деятельности Н.С.Патоличева как министра внешней торговли СССР, но в 1975 г. в подмосковном санатории "Родина" я познакомился с работником среднего звена министерства, который тепло отзывался о нём.

Я рассказал о двух видных деятелях партии и государства - Задионченко и Патоличеве, чтобы у вас, мои потомки, имелось хоть какое-то представление о руководителях того времени, у которых мы должны были учиться, с которых мы обязаны были брать пример. Два деятеля, представители двух стилей руководства: Задионченко - сталинист; Патоличева, пожалуй, можно было отнести к тем, кто стремился сохранять ленинский стиль.

У меня не было даже среднего образования - я ведь окончил только трехклассную церковно-приходскую школу и первый курс основного трёхгодичного отделения Коммунистического института журналистики. Работая в Ростове, я было записался в вечернюю среднюю школу, но в связи с беспрерывными командировками по колхозам края не смог посещать занятий. Когда работал в Вёшенской, поступил в областную заочную среднюю школу (которая находилась в Ростове), но вскоре началась война и школа перестала существовать. И вот уже в Шахтах, несмотря на большую загрузку и домашние заботы, пришлось вплотную взяться за учебу. В 1945-47 гг. я на отлично окончил Вечерний университет марксизма-ленинизма при Шахтинском горкоме партии. Однако он не давал повышения общего образования.
Вопрос об образовании был поставлен передо мной обкомом партии. Мне предложили поступить или в областную заочную среднюю школу или на заочное отделение исторического факультета пединститута. Я сказал, что у меня нет никаких документов об образовании (даже свидетельство об окончании сельской школы при аресте в 1937 г. было изъято НКВД и уничтожено), и что я не знаю, куда мне поступать учиться и примут ли меня. В обкоме велели прислать анкету и заявление и вскоре мне сообщили, что я зачислен на заочное отделение исторического факультета пединститута. Срок обучения - пять лет; я освоил программу за 4 года. Занимался настойчиво, упорно. В течение четырёх лет все выходные дни, каждый свободный от работы и домашних дел час отдавал учебе. Позже заочникам предоставлялся дополнительный отпуск на время учебных сессий, а тогда на летние сессии я ездил за счёт своего трудового отпуска. В январе 1952 г. я успешно сдал государственные экзамены.
Одновременно со мной заочно в Ростовском пединституте училась и Нина Павловна. Она экстерном сдала экзамены за среднюю школу, получила аттестат зрелости и поступила на географический факультет, также досрочно окончила его и получила диплом с отличием.

В марте 1952 года мне позвонили из сектора печати ЦК ВКП(б): "Как Вы смотрите, если мы направим Вас редактором областной газеты на русском языке в Фергану, в Узбекистан?" Однако направление в Фергану не состоялось. Я был несколько разочарован.
В начале мая вновь звонок из сектора печати:
- Предлагаем вам Бухару, редактором такой же областной газеты. Если согласны, то выезжайте в Москву, в ЦК. Вызов мы сегодня же пошлём.
Где-то в двадцатых числах я побывал в Москве на беседе. В июне состоялось постановление секретариата ЦК ВКП(б) о назначении меня редактором газеты "Красная Бухара".