ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ (1904-1922 годы)

Мемуары Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1973 году.

 

Украинские крестьяне

Появился я на свет на берегу украинской речки Псёл, в слободе Малая Ворожба Лебединского уезда Харьковской губернии, в той части слободы, которая именовалась Чернущиной. Произошло это в 1904 году, но точная дата - месяц и число рождения - неизвестна. Мать запомнила только, что родился я на третий день Троицы. Уже после окончания сельской школы по святцам я установил, что третий день Троицы в 1904 году приходился на 17 мая (по новому стилю - 30 мая). На это же число приходится и день святого Стефана, в честь которого мне дали имя. С того времени я стал писать: время рождения - 30 мая 1904 года, а имя не Стефан, которое мне не нравилось, а Степан.

Моего деда по отцу - Фёдора Бондаренко, называли "барином". Отца - тоже. Не будь Октябрьской революции я тоже был бы "барином". По рассказам отца, мои деды и прадеды не были крепостными. Эта часть Украины, где я родился, считалась Слободской Украиной. Здесь жили, как говорил отец, казенные крестьяне. Основные земельные угодья принадлежали помещикам (отец нередко вспоминал такие фамилии помещиков: Хрущёв, Суханов, граф Капнист и др.). На помещичьих плантациях выращивалась в дни моих родителей сахарная свекла. Неподалеку находились сахарные заводы. Казённые крестьяне имели небольшие наделы, которые год от года дробились и не могли прокормить их владельцев. Часть же мужиков постепенно совсем становилась безземельными. Поэтому большинство "свободных" крестьян вынуждено было работать у помещиков на сахарных плантациях и сахарных заводах.
Крестьянские дети с самых малых лет привлекались к труду. Мальчики с 7-8 лет часто становились свинопасами. Летом каждый пас определенное количество свиней, смотрел за тем, чтобы они не попали на помещичьи поля и крестьянские огороды. Свинопасом был и мой дед. Но среди своих товарищей-свинопасов он был старше, больше ростом и сильнее. Однажды во время какой-то игры дед сказал своим друзьям-свинопасам: "Вы будете моими работниками, а я буду вашим барином". С тех пор его мальчишки и прозвали "барином". Это прозвище утвердилось на всю жизнь. От деда оно по наследству перешло к отцу, а от отца могло бы достаться и мне...

Мой отец, Василий Фёдорович, как и дед, в школе не учился и начинал свою "карьеру" также со свинопаса, а когда подрос - стал работать подёнщиком на бураках у помещиков. <Бурак - от польского "свекла".> Когда исполнился 21 год, его призвали в солдаты. Отслужил пять лет. Вернувшись со службы, видимо вскоре, женился на моей матери Анне Тимофеевне Парасочка. Дат рождения отца и матери не знаю. Отец говорил, что его призвали на службу в солдаты в 1891 г. Значит, он родился, видимо, в 1870 г. Мать была моложе его на 7 или 8 лет - она говорила, что вышла замуж 18 лет.
Мать также была совершенно неграмотной и, в отличие от отца, очень религиозной (молилась, строго соблюдала все праздники и посты, постилась даже по средам и пятницам!). Подростком её отдали в прислуги в г.Сумы в семью барыни-вдовы, у которой было два сына - офицеры. Как жилось ей там, она об этом не рассказывала, но она научилась там прекрасно стряпать. Когда я стал уже взрослым, помню, никто у нас в деревне не мог печь такой пышный, душистый и вкусный хлеб, какой пекла она на опаре. Никто не мог изготовить столько разнообразных и аппетитных блюд, сколько умела готовить она из "ничего". Например, какие вкусные зелёные щи получались у неё из обыкновенной крапивы и лебеды! На всю жизнь в моей памяти осталась кутья (каша из перловой крупы и редко - из риса), которую мать готовила каждый год накануне Рождества и Крещения. С каким нетерпением в детстве я ждал того дня, когда мать сварит кутью, постные щи со свежей капустой - специально берегла к этим дням вилки свежей капусты - и напечет пирогов с горохом на конопляном масле! Как все это было неповторимо вкусно! А какие чудесные куличи пекла она к пасхе! Я никогда больше не ел таких куличей. А в обычные дни картофельный суп, заправленный яичком! А по воскресным дням молочные кисели! А украинские галушки и вареники! Она сама умела кроить и шить. Пряла пряжу из льна и конопли. На деревянном станке, который сделал отец, ткала холст, из которого шила для всей семьи рубашки и штаны. Всё детство я проходил в холщовых рубашках и брюках, целиком изготовленных руками матери. Замечательно вышивала рушники.
Но тяжелой и горькой была её доля. Как припоминается по отдельным высказываниям матери, свекровь невзлюбила её и всячески натравливала на неё сына. Отец часто избивал мать. Через какое-то время он отделился, получил свою часть земельного надела - 1,5 десятины (это с усадьбой и выпасами). Построил избу. Но... по-прежнему он и мать вынуждены были работать подёнщиками на бураках у помещиков...

Первые годы у родителей не было детей. Но, видимо, где-то через год после их свадьбы умерла сестра отца. После её смерти остался 6-ти месячный ребёнок - Пётр. Мои родители взяли его и усыновили. Через четыре или пять лет у матери появился первенец - Афанасий, который вскоре умер. А ещё через 2 года появился на свет я. Семья прибавилась. Жить становилось труднее. Прошла слава о вольной жизни в Сибири - земли занимай сколько угодно, леса тоже... И в 1907 г. отец вместе с матерью, Петром и мною направляется за счастьем в Сибирь. Отец спешил уехать в Сибирь ещё и потому, что был в какой-то мере замешан в крестьянских волнениях, проходивших после революции 1905 г., и боялся, что за участие в них его могли привлечь к ответственности.

Увезли меня в Сибирь, когда мне было 3 года. Естественно, о родине в памяти сохранилось только что-то смутное: дом с соломенной крышей. Смутно представляется ещё одна картина: изба, в избе справа - печь, пол земляной, по праздничному смазан и покрыт песочком. В переднем левом углу иконы, накрытые вышитыми рушниками, теплится лампада. Отец, видимо, вернувшись из церкви, закладывает в какую-то жестянку горячие угольки и ладан. По всей избе распространяется благовонный дымок. Мать и отец становятся перед иконами на колени. Меня и Петра тоже ставят на колени и заставляют за ними повторять "Отче наш". После молитвы, как правило, бывал вкусный обед. Так, видимо, всегда было по большим праздникам. Вот всё, что я помню о своей родине.

 

Столыпинские переселенцы

Ехали в Сибирь, видимо, несколько недель. На каждой станции долго стояли. Ехали в красных товарных вагонах, по несколько семей переселенцев в каждом; размещались на нарах и прямо на полу.

Остановились на станции Тулюшка Иркутской губернии. Недалеко от станции находится село Тулюшка. Там жил двоюродный брат моей матери Захар Парасочка, за что-то раньше сосланный сюда. К нему-то мы и пожаловали на временный постой. Из Тулюшки переехали в село Чеботарёвку <Чеботариху> и там зазимовали. Всю зиму отец готовился к поселению на постоянное место жительства: сам сделал телегу, связал хомуты, сшил сбрую для лошадей, в кузне отбил лемеха для привезённого из Украины старенького железного плуга... Словом, настраивался хозяйствовать на вольной сибирской земле.

В те годы - 1907-1908, шло массовое переселение крестьян из Украины, Белоруссии и Центральной России на необжитые глухие сибирские просторы. В Иркутской губернии в тайге для переселенцев были нарезаны так называемые "участки", т.е. места для поселений. В том числе, Батаминский участок - нынешнее село Батама. Здесь и решил поселиться отец, получив соответствующее разрешение от переселенческого начальника, находившегося в селе Старая Зима (нынешний город Зима). Каждой семье, переселявшейся в эти места, царское правительство выдавало на обзаведение хозяйством долгосрочную ссуду - 150 рублей. По тем временам это были большие деньги; средняя лошадь или корова стоили тогда здесь 25-30 рублей, пуд ржаной муки - 40-50 коп. и т.д.. На полученную ссуду весной 1908 г. отец купил две лошади, корову, поросенка, кур. Закупил также муки, картофеля. Когда сборы были закончены, 8 мая отец погрузил весь скарб на телегу, посадил сверху мать, Петра и меня, запряг лошадей, привязал к телеге корову, перекрестился и вместе со своим другом Денисом Бобокало, с которым приехал с Украины, с Чеботарёвки двинулся на Батаму... К концу второго дня утомительного пути мы остановились на "обетованной земле".

 

Вольная жизнь в Сибири

На всю жизнь запомнилось мне 9 мая (по старому стилю, христианский праздник св.Николая Мирликийского, чудотворца) 1908 г. - день прибытия на Батаминский участок. Вот даже сейчас перед моими глазами: на бугре, где остановились мы, это ближе к ручью от сохранившейся старой школы села Батама, густой зелёный нетронутый лес - вековые лиственницы, сосны и берёзы, между ними молодые поросли и кустарник, а ниже - в яру - кочка и непролазный ельник. Кругом глухая тайга! Наши повозки расположились под огромными лиственницами у небольшого шалаша из берёзовых веток, оставленного нарезавшими участок землемерами. С утра в этот день, когда мы находились ещё в пути, ласково светило солнышко, а к вечеру, когда подъехали к шалашу, видневшиеся сквозь ветки деревьев кусочки голубого неба заволокло тучами и пошёл обильный дождь! Куда деваться? Мы с Петром и дети Бобокало, 2 парнишек и 4 дочери, попытались спрятаться в шалаше, но он протекал как решето! Пришлось из шалаша залезать под телеги, загруженные всяким домашним скарбом. Отец и его друг, пустив на попас спутанных проголодавшихся лошадей, быстро спилили большую лиственницу, стали сдирать с неё кору и этой корой (лубками) накрывать шалаш и телеги. К ночи кое-как удалось прикрыться от дождя. Спать всем пришлось в шалаше и под телегами, сбившись в кучу почти сидя, укутавшись чем пришлось. К утру 10 мая дождь стих, но было свежо и пасмурно. Чуть свет отец с товарищем, взяв топоры и лопаты, перешли на правую сторону ярка на свои, рядом расположенные усадьбы, и занялись строительством уже капитальных шалашей, накрытых лиственничными лубками и дёрном. К половине дня они расчистили дорогу через яр и переправились на правую сторону с телегами и всем скарбом - к шалашам, на постоянное место жительства, где, как мечталось, находится давно искомое счастье...

Через несколько дней на месте нынешнего села Батама появились десятки новых переселенцев, главным образом волынцев, и тайга заговорила человеческими голосами, стуком топоров, треском падающих деревьев, многочисленными яркими кострами...
Сколько сил, труда и пота нужно было затратить на то, чтобы обжиться на вольной земле, отвоевать её у тайги! Надо было строить избу, сарайчики, загородки для скотины и кур, и, одновременно, не теряя ни одного дня, раскорчевать, расчистить и вспахать огород, чтобы успеть посадить картошку, морковку, редьку, горох, капусту. Мать привезла также семена мака. Нужно было думать о предстоящей злой сибирской зиме. Отец и мать поднимались до солнца и, часто в изнеможении, ложились поздней ночью. Поднимаясь, родители будили и нас: Петро всё время был с отцом, помогал ему пилить деревья, строить, корчевать, а я "помогал" матери. Отец был среднего роста, но широк в плечах и обладал незаурядной силой. Он, как правило, не завтракал, чтобы не терять время, а сразу же после подъёма принимался за дело; в половине дня, где-то в 11-12 часов, одновременно завтракал и обедал, а после этого обычно немного отдыхал. Вечером ужинал и ложился спать. Он был мастер на все руки; мог делать всё, что требуется в хозяйстве: и плотничать, и столярничать, и шорничать, не умел только сапожничать, хотя валенки подшивал сам и мог плести постолы (лапти). Он первым срубил в Батаме избу; она дважды продавалась и переносилась с усадьбы на усадьбу и сохранилась до этих дней.
Надо было немедля занимать и расчищать земли под пашню и сенокос. Каждый переселенец мог занимать земли сколько угодно и где угодно. Каждый стремился захватить участки, которые легче бы поддавались расчистке: где меньше было деревьев и где лучше, плодородней была почва. Поэтому между переселенцами возникали из-за свободной земли споры, скандалы и даже драки. Занятый участок назывался заимкой. Чтобы добыть, расчистить десятину пашни нужно было выкорчевать не менее 150-200, а то и до 300 и больше деревьев разной величины. Корчевать надо было вручную: киркой и топором. Сваленные стволы надо было пилить, сваливать в кучи и сжигать. Всё это сделать в один-два года одному человеку и всей семье вместе было не под силу. Поэтому занятые участки под заимку "чертили", т.е. на каждом дереве кору отесывали кругом, в виде пояса. Дерево засыхало и уже на второй год под ним и возле него росла хорошая трава и можно было разрабатывать землю и сеять хлеб. "Поднимать залог", т.е. делать первую опашку целины, приходилось между деревьями, предварительно обрубая корни, мешавшие пахоте. Засохшие деревья, в частности берёзы, через 2-3 года начинали гнить: сначала с них осыпались ветки, сучья, а потом ветром валило и стволы. Свалившиеся сучья и стволы выбивали посевы, и каждый год весной и осенью, немало приходилось тратить сил и времени на очистку пахоты от валёжника.
В таких условиях отцу удалось за 12 лет разработать, кроме усадьбы и огорода, 3,5 десятины пашни, которые при плохой примитивной обработке не могли прокормить нашу возросшую семью: в 1908 г. родилась сестра Настя и в 1910 г. брат Тимофей.

В 1914 г. в селе было проведено землеустройство. На каждую мужскую душу выделялось по 15 десятин земли; из них 5 десятин под пашню, 5 под сенокос, 2 десятины под усадьбу и под поскотину, т.е. под общественный выпас вокруг села и 3 десятины - запасной лесной фонд, которым не могли пользоваться крестьяне без особого разрешения государства. У нас в семье, к моменту переселения, было 3 мужских души: на них и выделили землю, но освоить полученные наделы не было сил.

 

Как мы жили на вольной земле? Пока не была разработана пашня, негде было сеять и, естественно, хлеб приходилось покупать. Потом, когда уже была пашня, её плохо обрабатывали, посевы зарастали сорняками, прополка мало помогала, и хлеб по-прежнему пришлось покупать. Нужны были спички, соль, мыло и другое, без чего нельзя обойтись. Летом отец драл лыко - кору с лозы, плёл из этой коры себе и всем остальным постолы. В сухую погоду в них можно было ходить. А на весну, осень и зиму надо было приобретать обувь - сапоги или сибирские ичиги и валенки, которые удивительно быстро снашивались. Нужна была и одежда - на зиму обязательно шуба. На всё нужны были деньги. А где их брать? Ссуда, полученная на переселение, быстро иссякла. Нужно было как-то выкручиваться. Зимой отец с Петром тесал шпалы и возил их сдавать на ст.Зима. Каждая шпала, доставленная к железной дороге, стоила 15-20 коп. За день вытёсывали 8-10 штук. На следующий день отвозили их на станцию. Выезжали в полночь и возвращались в полночь. За два-три дня зарабатывали 2-3 руб. В июне иногда ездили в тайгу, километров за 30-40, за черемшой. Рвали её, вязали в пучки. Затем везли её по ближайшим чалдонским селам и меняли, за пуд черемши - пуд ржи. Осенью отец, мать и Петро ходили в бор, километров 10-15, за брусникой, а я оставался домовничать с Настей и Тимофеем; нередко оставлял их одних, убегал куда-нибудь играть с мальчишками, а вечером возвращалась мать, узнавала об этом и обычно драла веником. За неделю набирали иногда вёдер 15-20, в воскресенье отвозили в Зиму на базар, продавали по 20-30 коп. ведро.
Была корова, но мы почти никогда не ели масла. Мать снимала с молока сливки, била из них масло и относила его в лавку или отвозила на базар в Зиму, чтобы на вырученные гроши купить несколько аршин материи или на барахолке какую-нибудь старенькую, поношенную одежонку или поношенную обувь. Как правило, новых вещей не покупали. Держали 7-8, иногда до 10 кур, но яйца попадали даже нам, детишкам, только ко Христову дню - пасхе. Мать собирала, варила, красила и на пасху выдавала нам по счёту по 3-5 штук каждому - какая это была радость! Остальные яички тоже попадали в лавку или на базар - на мыло, на спички, на сахар. Керосиновую лампу со стеклом, как правило, зажигали зимой только по праздникам, в будние дни изба освещалась лучиной, для этого в русской печи был сделан специальный камин. Но и при такой экономии скудных доходов не хватало на жизнь, и были времена, когда мы по несколько дней подряд сидели без хлеба, питались картошкой и квашеной капустой, мать готовила из них всевозможные оладьи, лепёшки и т.д.. И это ещё хорошо! У нас хоть были картошка и капуста. А вот, например, через два дома от нас жила семья переселенца Дмитрия Ярошенко - я дружил с его сыном Елисеем - они не имели даже этого. У них не было ни лошади, ни коровы, ничего. Летом сам Ярошенко и его жена подённо работали у более состоятельных односельчан. Зимой же негде было и копейки заработать. Своего ничего не было. Их мать вынуждена была собирать у соседей картофельную кожуру, сушить её, толочь в ступе и из такой муки стряпать лепешки...

К тому же нас не раз постигало несчастье, которое ещё больше осложняло жизнь. Так, где-то года через два или три отец вынужден был продать вторую лошадь. Остался один, но добрый, сильный буланый конь. Ночью его пускали на попас в поскотину. И вот, в одну ночь он куда-то исчез. Исчез бесследно. Отец был уверен, что коня украли, и подозревал, что его украл сын одного из соседей. На этой почве завязалась вражда между отцом и соседом. Сейчас, в колхозе или совхозе, если пропадёт лошадь, никто об этом и не пожалеет. А тогда, при единоличном хозяйстве, пропажа лошади - это большое несчастье для бедняка, для всей его семьи. Ну как мужику прожить без лошади? Пришлось отцу продать корову и купить лошадь. Два года мы не видели молока, пока не подросла оставшаяся от коровы тёлочка.
Ещё запомнилось одно тех времен несчастье. Отец был человеком крутого характера. Не пил. Если когда бывало и выпьет - на свадьбе или ещё по какому-либо особому случаю - то становился исключительно мягок и добр. Тогда становился весел и пел, он вообще любил петь, и потом спокойно ложился спать. Никогда ни с кем в таком состоянии не скандалил. А вот трезвым никому не уступал, легко возбуждался и шёл на драку. Поехал он как-то со своим другом и соседом Бобокало на водяную мельницу, которая находилась в сосновом бору, примерно в 18 верстах от села. Смололи зерно. Стали уезжать домой. Пьяный мельник пристал к отцу, обвиняя его в том, что он якобы не заплатил за помол. Что и как там произошло - не знаю. Отец говорил, что когда он стал трогать лошадь, мельник ухватился за вожжи и остановил коня. Отец вырвал вожжи и так толкнул мельника, что тот упал на лёд и, видимо, стукнулся головой. Отец с другом уехал. А утром мельника нашли на пруду мертвым. Отца заподозрили в убийстве и арестовали. Через некоторое время до суда выпустили на поруки. Куда только не обращался отец, чтобы доказать свою невиновность. Кому-то даже дал взятку, собрав на неё последние гроши... На суде жена мельника подтвердила, что в тот день мельник действительно был сильно пьян. Судебная экспертиза сделала заключение, что мельник умер от алкоголя, а не от ушиба. Суд отца оправдал. Но дело тянулось, очевидно, с год. Сколько за это время пришлось пережить моей бедной матери!

 

Большую роль, на мой взгляд, в развитии нарождавшегося в тайге села Батама играло переселенческое управление, находившееся в Зиме. Начальником его был некто Павел Александрович Попов. Сравнительно молодой. Интеллигент, землемер по образованию. По тому времени, как я теперь понимаю, человек либеральных взглядов. Он часто приезжал в Батаму и наши мужики считали, что он многое для неё сделал. Уже где-то на второй год с начала заселения был открыт фельдшерский медицинский пункт. Затем была открыта сельская трёхклассная церковно-приходская школа. Появился и священник - на скорую руку был построен молитвенный дом, который после сооружения церкви стал сторожкой. К 1914 г., началу первой мировой войны, за счет переселенческого управления были построены школа, медпункт, церковь и дома для попа и псаломщика - это были самые лучшие в селе дома с надворными постройками. Был построен также тракт, соединивший Зиму с Батамой, что имело очень важное значение для развития села. Приезжая в Батаму, Павел Александрович гостил у более состоятельных мужиков; иногда, обычно по окончании сельской сходки, сам угощал мужиков. Батаминцы и переселенцы других подведомственных участков уважали его. Он был вежлив, со всеми обходителен, вообще спокойный по натуре. Вскоре после февральской революции, в 1917 г. в Батаме была образована самостоятельная волость, которую в честь Павла Александровича Попова назвали Ново-Павловской. Об отношении мужиков к Попову свидетельствует и тот факт, что после революции и ликвидации колчаковщины его не тронули и взяли на работу в Зиминское уездное Земельное управление землеустроителем.


Школа была открыта в 1910 г. Помещалась она в одной комнате крестьянского дома. Сначала в доме Василия Бегуна, затем Ковальчука, затем ещё в чьем-то доме - уже не помню, словом, кочевала из дома в дом. В школу я пошёл осенью 1911 года. Петру в это время уже было 13 лет и он остался неграмотным. Когда я был уже во втором классе, мы учились в доме Ивана Шубина на второй, трактовой улице. Это была двухкомнатная изба. В первой комнате помещались все три класса, а во второй комнате жила наша учительница - Марья Васильевна Максимова. Насколько память не изменяет, в третьем классе училось 7 человек, во втором - 12 или 13 и в первом - 14 или 17. Чуть ли не все - мальчики, девочек во всех классах было не больше пяти. В деревне тогда считалось, что девочкам грамота не нужна. Учительница занималась одновременно со всеми тремя классами: одному что-то объясняла, другой решал задачи по арифметике, третий - что-нибудь писал. Два дня в неделю со вторым и третьим классами священник занимался законом божьим.
Я учился лучше всех и больше всех озорничал. Редко проходил день, чтобы учительница или поп не наказывали меня. Ставили в угол. Ставили на колени. Заставляли, стоя на коленях, обеими руками над головой держать грифельную доску. Нередко выгоняли из класса. Оставляли в школе после уроков... Два или три раза прогоняли из школы, но... снова принимали как самого способного ученика. Через много лет, когда уже самому пришлось воспитывать детей и людей, я часто вспоминал свои школьные годы, своё озорство в те дни. Почему я озорничал? Одна из причин состояла, видимо, в том, что мне просто нечем было заниматься на уроках. С первого же объяснения учительницы или попа я всё запоминал. Другие же плохо воспринимали объяснения учительницы. Она вынуждена была вдалбливать им. А что мне было делать в это время? Вот я и строил всякие рожицы, бросал в других во время уроков горошины, даже книжки и пр., тем самым отвлекал других, мешал учительнице вести урок. Ставили в угол или на колени - всё равно не унимался, продолжал выкидывать разные штучки, пока не выгоняли из класса. А мне это и нужно было! Но... я боялся родителей. Боялся отца. Однако Марья Васильевна не "доносила" на меня родителям - за что я был ей благодарен! - сама старалась воздействовать на меня. Думаю, она поступала правильно, ибо учитель, который на своего ученика жалуется родителям, теряет у детей всякое уважение и доверие. Как-то Марья Васильевна оставила в школе одного меня после уроков, сама из дому тоже куда-то ушла. Я стал размышлять: чем бы мне заняться? У классной доски увидел мел. И сразу осенила мысль: вымазать все парты мелом! Через некоторое время чёрные парты превратились в белые. Пришла сторожиха топить на ночь печь, увидела и ахнула! Тут уж Марья Васильевна не выдержала: на следующий день не пустила меня в школу и пригласила к себе отца. Вернувшись домой, он взял верёвку и... мне пришлось попрыгать и со слезами божиться, что больше никогда этого делать не буду (и больше никогда мелом парт не мазал).
Среди школьников я был, пожалуй, самый юный и среди сверстников самый маленький ростом, примерно с 8 до 16 лет почти не рос, и, в то же время, самый задиристый. Некоторые мальчики дразнили меня "недоноском", другие не любили просто потому, что я лучше их учился. Я никому не давал спуску, лез в драку и, как правило, мне всегда доставалось. Но я никому не жаловался. Сам придумывал, как мне отплатить обидчику. В школу ходил с занавеской от русской печи - зимой мать заматывала мне этой занавеской шею вместо шарфа. На двух концах занавески были пришиты большие железные крючки - они одевались на гвозди, когда занавешивалась печь. В драках я обычно оборонялся этой занавеской, стараясь угодить крючками по голове противника. Запомнился такой случай. Во втором классе со мной учился Тимофей Мельничук. Он был старше меня и больше ростом. Вот мы с ним как-то сцепились. Схватили друг друга за уши. Сели на парту, уперлись друг в друга ногами и хотели оборвать друг другу уши. И мои и его уши оказались расцарапаными до крови. Нас с трудом растащили. Но у меня на второй день царапины стали засыхать, а у моего противника уши сильно распухли и стали гноиться. Его отец, разгневанный, пришёл в школу и стал требовать расправы надо мной. Учительница удалила меня из школы. Опять мне крепко досталось от отца.

Со второго класса в школе учили древнеславянский язык и закон божий. Преподавал священник Фёдор Матюхин, красивый, лет 40. Я хорошо читал по-славянски и на отлично учил закон божий. Это нравилось отцу Фёдору. Он решил приблизить меня к себе - взял в алтарь служкой - во время богослужения в церкви я находился в алтаре, разжигал и подавал ему кадило, крошил просвирки для причастия и т.д. Он наряжал меня даже в стихарь. Я, конечно, первое время гордился этим, нравилось это матери, но мальчишки-школьники ещё больше невзлюбили меня. Однажды отец Фёдор вёл урок закона божьего в третьем классе. Задал какой-то вопрос. Все семеро третьеклассников не ответили на него. Поп обратился ко мне, хотя я был второклассником: "Ответь ты, Бондаренко!" Я ответил. Ответил на 5! Тогда батюшка приказал: "Иди и надери всем этим болванам уши!" Я был рад стараться и всех третьеклассников выдрал за уши. Они, естественно, были озлоблены, и когда поп ушёл из школы, во время перемены поймали меня и дали хорошую взбучку. Их семеро, а я - один, и все они постарше и покрепче меня! Я не стал жаловаться на них. Через некоторое время повторилось то же самое - никто из третьеклассников не ответил на вопрос священника, а я опять ответил на "пять". Отец Фёдор, как и в первый раз, предложил снова надрать уши балбесам. Я категорически отказался сделать это. Тогда, разозлённый моим непослушанием, поп приказал учительнице поставить меня на колени и по окончании занятий не отпускать меня домой пока не отобью 50 поклонов. Это было зимой. Надвигался уже вечер. После уроков ученики стали на вечернюю молитву; перед уроками, утром, пели "Отче наш", а после уроков - "Достойно есть". Я стоял на коленях и не отбивал поклонов - не хотел позорить себя перед ребятами, но к концу молитвы заплакал и в слезах отбил 50 поклонов, а счёт отбиваемых поклонов вёл дежурный по школе, один из третьеклассников, из-за которых я получил это наказание! С горькой обидой ушёл домой, но после этого батюшка уже больше не заставлял меня отвечать за третьеклассников и "отчислил" из алтаря.

 

Карта местности
Избушка, в которой жила семья Василия Федоровича Бондаренко в Батаме в 1908-19 гг. (съемка 1963 г.)
Первое в Батаме школьное здание, построено в 1913-14 году (съемка 1963 г.)
Дом, в котором жила семья Василия Федоровича Бондаренко в Батаме в 1919-30 гг. (съемка 1963 г.)

 

Осенью 1913 г. как-то отец, мать и Петро вернулись с поля поздно вечером. На телеге с собой привезли кусок сухого бревна на дрова. На улице уже была темень и отец втащил его в дом. С Петром распилил его на чурочки. Отец стал их колоть и поленья бросал к печке. Я хотел проскочить между отцом и кучей уже набросанных дров. Очередное полено попало мне на правую ступню, выше пальцев. От боли я долго прыгал на одной ноге, зажав руками другую. Но снаружи даже царапины на ноге не оказалось. Отец и мать успокоились, решив, что это просто ушиб, который скоро пройдёт. Успокоился и я, хотя боль не проходила. Наутро боль усилилась, а через несколько дней нога распухла и на месте ушиба стала синеть. Сходили к фельдшеру. Он сказал, что помочь не может, надо ехать к врачу в г.Зиму. Отец не повёз меня туда - врачу надо было платить! Родители надеялись, что всё и так пройдет. Но зимой я уже не мог становиться на ногу. На ней, выше суставов большого пальца образовалось два свища, из которых выделялся гной. Только тогда меня повезли к врачу. Раздроблена кость, идёт воспалительный процесс, нужно ампутировать раздробленную кость вместе с пальцами. Ничего другого сделать нельзя. Какое это было горе для родителей! Особенно убивалась мать. Сколько бессонных ночей провела она в слезах. Наконец решила: не дам отрезать ногу! Пусть будет что будет, на то божья воля! Это было уже в конце зимы, во время большого поста, незадолго до пасхи. На собранные гроши мать купила дорогой специальный платок-покрывало, видимо, шёлковый, в страстную пятницу пошла с ним в церковь и после выноса плащеницы накрыла её этим платком и на коленях в слезах стала умолять Иисуса Христа и Божью матерь исцелить "сына Стефана". Года два гноилась нога и я передвигался при помощи костылей или палки. Постепенно вместе с гноем выходили мелкие кусочки раздробленной кости, вместо раздробленного сустава большого пальца и повреждённой кости образовалась костная мозоль, свищи затянулись и зажили, и я остался с ногой - мог нормально ходить - молодость своё взяла! Но милая добрая мама верила, что это её молитва дошла до господа бога...


Подавляющее большинство жителей села состояло из волынцев - переселенцев из Волынской губернии. Дворов 80. Они жили по первой и второй улицам. Дворов 30 было каменец-подольцев - они жили в основном по третьей улице (позже поселились в Батаме), нас - харьковчан, было дворов 12, жили мы отдельно от остальных, за яром, и наш угол называли "харьковским кутком". По два двора было черниговцев и псковцев, один двор - курский и один - киевский.
Осенью 1913 г. волынцы устроили "бунт" против учительницы Марии Васильевны Максимовой, причины которого я так и не знаю. Они на сходке заявили, что не пустят своих детей, если она останется учительницей. Улаживать конфликт приезжал уже названный переселенческий начальник П.А.Попов. Пытался уговорить, но волынцы были непреклонны. Марья Васильевна осталась учительницей, но никто из волынцев не пустил своих детей в школу. И эту зиму - 1913-1914 гг. - в школе училось всего 7 человек: трое - в третьем классе: я, Степан Сипенятов - сын кузнеца, переселенца из Псковской губернии, и сын церковного сторожа-волынца; во втором классе двое - сын попа и один парень из каменец-подольцев, и в первом классе двое - девочка из каменец-подольцев и мой будущий друг Антон Вервейко - сын переселенца из Курской губернии, сын "курского соловья", как дразнили его все в селе.

В мае 1914 г. я на "пять" окончил батаминскую сельскую трёхклассную церковно-приходскую школу. У меня и сейчас о ней самая хорошая память. Я мог относительно грамотно и красиво писать. Я мог любое предложение разобрать по частям речи: существительные, прилагательные, глаголы, причастия и деепричастия, приставки и предлоги и т.д. Я знал, какие слова надо писать через 'е' и какие через 'ять'; какие через 'ф', а какие через 'фиту'; какие через 'и простое', а какие через 'и десятиричное'. Я хорошо знал простые и десятичные дроби и легко решал задачи. (Учился арифметике по учебнику Цветкова.) Я наизусть знал всех великих русских князей, начиная с Рюрика, а также всех царей и цариц из дома Романовых. Я наизусть знал все основные города, реки и горы России. Я умел читать по-славянски и знал закон божий - и Старый Завет и евангелия. Этим всем я был обязан прежде всего моей учительнице - первой учительнице села Батамы, Марии Васильевне Максимовой, светлая память о которой сохранилась у меня по сей день.
Итак, школа окончена, мне 10 лет. Что же дальше? Мне безумно хотелось учиться, об этом мечтала и мать, хотя сама была совсем неграмотной. Не поддерживал моего желания отец, хотя и признавал, что неграмотному человеку, особенно неграмотному солдату, плохо приходится. Он рассказывал, что когда был солдатом, его офицер часто посылал в город с поручениями. Но так как отец не знал ни букв, ни цифр, он часто не мог разыскать нужную улицу и нужный дом, или не успевал выполнить поручение в установленный срок и за это вне очереди попадал в наряд "с выкладкой". "Ну, а ты уже можешь прочитать название улицы и номер дома. И письмо сам можешь написать. Зачем же тебе ещё учиться?" - успокаивал он меня. Но говорил он это потому, что для дальнейшей моей учёбы нужны были деньги, за обучение в двухклассном училище нужно было платить. А чем отец мог платить, когда часто не было денег даже на хлеб? Окончивший со мной школу Степан Сипенятов уехал в Кутулик, в двухклассное училище - его отец был единственным в селе кузнецом и у него водились деньжата. Я же, горько поплакав вместе с матерью, должен был впрягаться в нелёгкий мужицкий труд.


Батама постепенно разрасталась. В 1914 году в ней насчитывалось примерно 140 дворов - пожалуй, я смог бы по памяти перечислить фамилии их владельцев. На самом видном месте села стояла новенькая, только что отстроенная семиглавая деревянная церковь. Перед самой войной, в июле, состоялась церемония освящения и открытия её. На освящение из Иркутска приезжал сам архиерей, в закрытой карете, запряжённой тремя парами отменных коней. В ожидании его приезда вся дорога от станции Зима до Батамы была приведена в порядок: были засыпаны песочком все ухабы и ямы. С архиереем прибыла целая свита. Его сопровождали также стражники, урядник и становой пристав, уездные и волостные власти (волостное управление находилось в селе Зима), переселенческий начальник П.А.Попов. Сотни людей на это торжество прибыли из соседних деревень. Состоялось торжественное богослужение, а затем началось гулянье. Многие из гостей, в том числе некоторые попы, стражники и урядник перепились, и мужики решили "проучить" их. Кое-кого до крови избили. Стражники и урядник стали стрелять. Толпа их обезоружила, сорвала с них погоны. Всё село бурлило. Мы, ребятишки, всюду шныряли, стараясь своими глазами видеть происходящее. Архиерей поскорее постарался выбраться из села. Наутро Батама притихла. С тревогой ждала: что же теперь будет - ведь зачинщиков и участников разоружения и избиения стражников и урядника могли, по меньшей мере, угнать на каторгу. Вскоре началось следствие. Но никто не выдал тех, кто был инициатором и участником этого события, и всё закончилось благополучно. Говорили, что Попов приложил немало усилий, чтобы замять это дело.

Недалеко от церкви красовались новенькие, под железом, дома с надворными постройками священника и псаломщика. В одном ряду с ними находилась также законченная строительством в 1914 году школа. Непосредственно строительство в селе медпункта, школы, церкви, подворья для попа и псаломщика вёл подрядчик - известный в Зиме и Иркутске купец Шадрин (имени его не помню, оба сына Шадрина - Павел и Иннокентий были активными колчаковцами-карателями). В качестве рабочих - плотников и столяров - на строительстве работали ссыльные поселенцы; несколько человек из них жили некоторое время у нас в доме в качестве квартирантов. Среди них были и политические ссыльные. Шадрин построил в Батаме и свой собственный дом и открыл в нём не знаю какой уже по счёту магазин. Жил в этом доме и торговал в качестве приказчика родственник Шадрина некто Григорий Кособоров.
Первую же небольшую лавку в Батаме открыл один из волынских переселенцев - Емельян Ковальчук. С каждым годом усиливался процесс дифференциации поселенцев Батамы: одни обживались, набирались сил, понемногу богатели; другие, прожив полученную ссуду, всё больше и больше терпели нужду, превращались в подёнщиков и батраков. Братья Моисей и Каленик Степанчуки открыли маслобойку, давили растительное - конопляное, льняное и сурепное масло, и на этом неплохо подрабатывали. Алексей Охримчук привёз с собой из Украины конную молотилку и ручную веялку, которые тоже приносили ему определённый доход. Эти молотилка и веялка были единственными на всё село. Большинство мужиков жало хлеб серпами, вязало его в снопы, снопы обмолачивало ручными цепами и провеивало зерно на ветру - лопатой и вёдрами. Ковальчуки, Степанчуки, Охримчуки и немногие другие преуспевающие мужики верховодили в селе. На сельских сходках они проводили свою линию. Старостой избирали того, кого они хотели, хотя сами от этой должности отказывались. На всё село было не больше десятка грамотных людей - Архип Вокальчук, Фёдор Пастухов, Прокоп Бондарь и чуть ли не всё! Всё село не получало ни одной газеты. Только у попа и псаломщика были кое-какие книги. Только у попа и Кособорова имелись часы; остальные жители ложились спать и поднимались "по петуху".


Где и как развлекались батаминцы? На всё село был один гармонист - Антон Нечипоренко, по прозвищу Ушкан (заяц). Ревматик, не мог ходить, но играл, как говорили, здорово. На кларнете играл Онисим Мельничук, средних лет, который в армии служил в музыкальной команде, там и научился играть. Кроме того, в селе имелось две скрипки и два барабана. Одну скрипку и барабан имел Костя Касьянов, у которого часто молодежь нашего харьковского кутка собиралась на вечеринки. Музыканты обслуживали свадьбы и вечеринки. Обычно в паре выступали скрипка и барабан. А если к ним присоединялся ещё кларнет, то это уже был "большой" оркестр. Гармонист выступал отдельно и намного чаще. Музыканты играли польку, краковяк, казачка, барыню и, конечно, украинского гопака. Хотя верующими считались все, в церкви молящихся было не густо: только по большим праздникам - на пасху, рождество, крещение, троицын день - церковь наполнялась людьми. Днём взрослые по праздникам отсыпались, ведь всю неделю в страдное время мужики поднимались чуть свет и ложились спать около полуночи. Вечерами же собирались на посиделки. Молодежь, конечно, отдельно. Летом молодежь вечерами собиралась часто у костра, зимой - в частных домах. В будничные дни девушки по несколько человек вечерами сходились в определённых домах, приносили с собой прялки и веретёна и, обычно до поздней ночи, пряли пряжу. К девчатам приходили парни. Рубили и подкладывали в камин лучину (керосиновые лампы зажигали только по праздникам), играли в карты, рассказывали всякие невероятные истории, например, о колдунах, которые ночью выходят из могил и появляются в домах, и о прочей страшной чертовщине. В глубокую полночь в избу приносили солому, раскидывали её на полу и девушки ложились на эту солому спать. К ним приспосабливались и ребята. Но следует прямо сказать, что девушки держали себя целомудренно. На посиделки собирались и взрослые, тоже играли в карты - в дурака, шестьдесят шесть, фильку и др. Обсуждали своё житьё-бытьё.
Пили и напивались только по праздникам и на свадьбах. Доходило до драк. Если кто-нибудь в будничные дни из-за пьянки не поехал бы в поле и не работал вообще, его бы затюкали. Были, конечно, и пьяницы. Четыре или пять человек - Савка Коцюба, Никита Бутрик, церковный сторож Евтух Лукьянчук (или Лукьянченко), фамилии остальных уже не помню - но их и за людей не считали. <<В другой тетради, написанной лет через 5: ... церковный сторож Остап Лукьянчук, Савка Коцюба, Евтух Ковальчук, фамилию четвертого уже забыл.>> Мы, мальчишки, часто преследовали их, дразнили. Особому осуждению за выпивку подвергались женщины. Если по какому-либо случаю (могарыч и т.п.) мужчины садились выпивать, женщины участия не принимали. Мужики считали, что пьяная жена - это уже не твоя жена, а "чужая баба". Если бы в деревне узнали, что какая-то девушка пьёт водку или самогон, её никто бы замуж не взял. Таково было общественное мнение, и оно, конечно, оказывало свое влияние на сельчан, в частности на молодёжь.
У нас, на харьковском кутке, по вечерам мужики собирались в избе батрака-подёнщика Дмитрия Ярошенко. Я дружил с одним из его сыновей и был завсегдатаем в их доме. Здесь тоже мужики при лучине играли в карты. Но чаще всего говорили о жизни, слушали анекдоты и сказки "курского соловья" деда Евдокима Вервейко. Зимой он приходил сюда каждый вечер и каждый раз рассказывал что-нибудь новое. О русских богатырях, о колдунах, о проделках попов и монахов, о дурачке-Иванушке. Обо всём на свете! И откуда у него всё это бралось! Он был совершенно неграмотным. Жил на краю нашего кутка в огромной землянке. Никакого хозяйства, ни скота, ни птицы не имел. На усадьбе соорудил кирпичный "завод" и делал кирпич-сырец. Продавал, этим перебивался. Правда, ходили слухи, что якобы он занимается колдовством. После смерти жены он жил вдовцом со своим малолетним сыном Антоном. И вот, якобы, тайком к нему ходили женщины, у которых не ладились женские дела... Я любил слушать деда Евдокима! На этих посиделках мужики толковали и о политике. Это было, пожалуй, единственное место в селе, где можно было узнать о том, что происходило в стране. С ненавистью говорили о помещиках, купцах-мироедах, кулаках-богатеях, жадных попах, жандармах. Но о царе прямо не говорили. Считали, что царь просто не знает о нужде бедняков, не знает о том, как его стражники-слуги глумятся над народом. Здесь, на посиделках у дяди Дмитрия, я, можно сказать, проходил начальное политвоспитание, а в 1917 г., после февральской революции, я впервые услышал имена Плеханова и Ленина.

 

Война и революции

В августе 1914 г. вспыхнула первая мировая война. Для нашей семьи начало её нежданно-негаданно принесло приятный сюрприз. Сразу же после объявления войны началась мобилизация лошадей для артиллерии и кавалерии. Была назначена всеобщая выводка лошадей. Каждую лошадь осматривала специальная комиссия. Из всего нашего села было отобрано две лошади - конь Василия Бегуна и наш конь. За него отец получил 150 рублей. В то время это были большие деньги! На рынке такой конь стоил 35-40 рублей. Можно себе представить, как наживались те, кто специально скупал лошадей и в качестве специальных подрядчиков поставлял их армии. Придя домой с этими деньгами, отец был так взволнован привалившим "счастьем", что не знал куда их спрятать - боялся, как бы не нагрянули грабители и не отобрали деньги. Незадолго до этого на участке Скворцовском, что в 18 км от Батамы из-за денег грабители вырезали целую семью. Первую ночь деньги пролежали в русской печи. Затем отец купил кобылу, пожалуй, не хуже взятого в армию коня, заплатив за неё 35 или 38 рублей. Остальные деньги пошли в оборот: на одежонку и обувь, на поправку хозяйства.
Отца в армию не взяли - на его годе остановилась мобилизация.

Перед началом 1914-1915 учебного года прошёл слух, что в нашей Батаминской школе будет открыт четвёртый класс. Я обрадовался. Вместо Марии Васильевны, которую перевели в другое село, к нам учительницей была назначена Глафира Ивановна. Она радушно встретила меня и настаивала, чтобы я посещал школу, но не для того, чтобы учиться, а чтобы я помогал ей учить детей. Я согласился, хотя это и не устраивало меня. Школу снова стало посещать человек 40 или 50. Занятия проходили уже в новом специальном здании, но по-прежнему все три класса занимались в одной комнате - ведь учительница была одна. Глафира Ивановна обычно занималась с двумя классами, а я, под её присмотром, занимался с каким-нибудь одним, обычно со вторым или третьим - диктовал диктант, давал задачи, а потом подходил к партам и смотрел как ученики их решали и т.д.. Так прошло больше половины зимы. Никто четвёртого класса в нашей школе не собирался открывать. К тому же и с ногой становилось всё хуже и хуже, и я перестал навещать школу, что огорчило Глафиру Ивановну.
С тех пор, как я научился из слогов складывать слова, мне безумно хотелось читать. Но что читать? Где взять хоть какую-нибудь книгу? И как я обрадовался, когда один из ссыльных поселенцев, живших у нас на квартире, где-то достал и подарил мне три книжечки. Это были "Конёк-горбунок" (сокращенный текст), "Князь Серебряный" и из серии "Жития святых" - о Варваре великомученице. С какой жадностью я прочитал и затем перечитывал их! "Конька-горбунка" чуть ли не всего знал наизусть, и сейчас ещё кое-что помню. Летом 1915 г. на каникулы из Кутулика - двухклассного училища - приехал товарищ по школе Степан Сипенятов. Он привёз с собой несколько книг. Я почти каждый вечер ходил к нему и мы при каптюле на каком-то жиру буквально до утра просиживали с ним за чтением; шёпотом, чтоб не мешать спать его родителям и многочисленным братишкам и сестрёнкам, читали попеременно. Помню, с захватывающим интересом читали "Тиля Уленшпигеля". За пристрастие к чтению мне не раз крепко доставалось от отца. Как-то весной, кажется 1916 г., мы с отцом ехали в поле. Он сидел на телеге впереди, правил лошадьми, а я сидел в задней части телеги и читал какую-то книжку - иногда кое-что давал читать поповский сын, примерно мой ровесник. Я так увлёкся чтением, что не заметил когда мы приехали на место. Отец стал распрягать лошадей, чтобы тут же запрячь их в плуг. Одна лошадь вырвалась у него. Он вскипел, подскочил к телеге, сдёрнул меня с воза и с ожесточением начал полосовать бечёвкой: "Я тебе покажу, сукин ты сын, книжечку..."

Весной 1916 г. война коснулась и нашего дома - досрочно был призван в солдаты Петро. Тогда я первый раз и попробовал самогон - когда вместе с отцом ездил в тайгу варить на соседском аппарате самогон для проводов Петра. Несколько месяцев Петр пробыл в Иркутске, а осенью уже был на Карпатском фронте. Я должен был теперь полностью заменить его в качестве помощника отца. Мне пришлось уже не только погонять лошадей, бороновать и пр., но и вручную косить траву, учиться класть копны сена и вершить (выкладывать верх) скирды. Отец специально приготовил для меня небольшую косу. Я уже самостоятельно мог запрягать лошадей. Зимой 1916-1917 гг. с отцом валил деревья, помогал тесать шпалы и возить их на ст.Зима. Словом, вплотную впрягался в мужицкую лямку.

Не знаю, когда и как, при каких обстоятельствах батаминцы узнали о февральской революции, свержении царя; кто принёс им эту весть. Помню только, что из Зимы кто-то приезжал в наше село. Созывал сход. На сходке кем-то выбрали из нашего харьковского кутка Прокопа Ульянченко по прозвищу Бурундук. Он ездил в Зиму (а может и в Иркутск), вернулся оттуда с красной повязкой на рукаве. В селе установили ночные дежурства - на каждой улице в порядке очереди выставлялись обходчики. Никакого оружия у них не было, ходили со специальными колотушками или с трещётками. По стуку колотушки или шуму трещётки можно было определить - есть ли обходчик, не спит ли он и в каком месте находится, чтобы и в темноте его можно было найти. И мне как-то вместо отца пришлось всю ночь бродить по своему кутку с колотушкой в руке. "Патрулирование" это продолжалось недолго.

Как восприняли наши мужики весть о свержении царя? Ответить на этот вопрос не могу. Но, помнится, одни приветствовали, другие, особенно женщины, с растерянностью спрашивали: "А как же быть без царя?". Третьи говорили, что теперь никакой власти не будет и честных людей среди бела дня будут грабить и убивать... Вскоре с фронта стали возвращаться не только раненые, но и здоровые односельчане. Некоторые приехали домой даже с винтовками. Фронтовики заявляли, что наши русские солдаты больше не хотят воевать. Говорили об Учредительном собрании, которое должен избрать народ; о каких-то большевиках, меньшевиках, эсерах и кадетах. Большинство предупреждало, что при выборах надо голосовать за четвёртый список. Рассказывали что-то о царице и Распутине. Я тогда в этих делах не мог разобраться, но при всяком удобном случае внимательно прислушивался ко всем этим разговорам. Кроме этих разговоров ничего запоминающегося в селе не произошло.

К большому огорчению, совсем не помню, как была воспринята в Батаме Октябрьская революция. Как-то незаметно прошла она для нашего таёжного села. Сейчас даже не могу сказать, был ли у нас в селе после Октября 1917 г. создан Совет рабочих и крестьянских депутатов, или же вплоть до Чехословацкого мятежа и Колчаковщины сохранялся староста. Правда, зимой 1917-1918 гг. в селе говорили о боях в Иркутске, о Красной гвардии и белогвардейцах. О Красной гвардии на нашем харьковском кутке говорили, видимо, ещё и потому, что в одном из её отрядов оказался единственный батаминец, наш сосед, двадцатилетний Трофим Ульянченко, родители котрого жили через дом от нас. Летом 1918 г. он вместе с отрядом отступал до "Байкала". Попал на ледокол "Байкал", который, кажись, чехи зажгли снарядом, и всё же спасся, вернулся в село и до ликвидации колчаковщины жил здесь полулегально.

 

Другая война

Летом 1918 г., видимо, в июне, мы с отцом поехали в деревню Хангатуй, которая находилась от нашего села примерно в 35 км и совсем недалеко от села Большой Кашелак. Возвращались уже под вечер. В деревне Малый Кашелак переехали речку Кимильтей. Отъехали от моста с полкилометра и на лугу встретили около 15 вооружённых человек с красными ленточками на шапках. Они не остановили нас и пошли по направлению деревни Малый Кашелак, а мы поехали своим путём. Дорога на Батаму шла через девственный сосновый бор. В этом бору, километрах в восьми-девяти от Малого Кашелака и в 17-18 от Батамы, находилась водяная мельница. Мы остановились на ней, чтобы перемолоть купленное зерно и уже утром направиться домой. Я спал прямо на возу, зарывшись в скошенную для лошадей траву. Рано утром меня разбудил топот лошадей и крики людей. Оказалось, что сюда нагрянул конный отряд человек в 20, состоявший из жителей Большого и Малого Кашелаков, вооружённых винтовками и частью охотничьими ружьями. Возглавлял отряд сын известного богача из Большого Кашелака (фамилию не помню). Кашелакцы заявили, что "красногвардейцы", которые нам с отцом попали навстречу вечером, перед заходом солнца вошли в Малый Кашелак, блокировали несколько домов побогаче, и ограбили их - отобрали у хозяев деньги, ценные вещи, часть продуктов, и с награбленным добром направились по дороге, ведущей через мельницу, на Батаму. За ночь сформированный конный отряд кашелакцев решил преследовать "красногвардейцев". "Красногвардейцы" ночью действительно прошли через плотину мельницы, но погоня не нашла их в Батаме. Они, якобы, направились на участок Скворцовский. Там, якобы, удалось грабителей нагнать и четырёх из них захватить. Захваченных и до полусмерти избитых провезли через Батаму и по дороге на Кашелак, сразу же за границей, где кончаются батаминские земли и начинался казённый сосновый бор, в небольшой балке, метрах в двадцати от дороги, их ещё живых, сожгли на костре. Через несколько дней мне пришлось посмотреть, что от них осталось: бесформенные обугленные комки внутренностей и перегоревшие кости. Когда я увидел это - на голове волос дыбом поднялся и мурашки поползли по всему телу... В этой дикой расправе над безоружными и, возможно, ни в чём неповинными людьми, участвовало и несколько человек батаминцев, в частности, как говорили в селе, пьяница Никита Бутрик. Останки заживо сожжённых людей долго лежали на месте костра, пока наш батаминский фельдшер и богобоязненная жена лавочника не произвели захоронения - вырыли яму, сложили туда то, что осталось от "красногвардейцев", засыпали землей и на холмике поставили небольшой деревянный крест.
После мне не один раз приходилось ездить на мельницу, и когда проезжал мимо этого места, мне всегда было не по себе, становилось жутко. В народе говорили, что будто бы по ночам с места сожжения слышны были стоны, вопли и рыдания загубленных душ. И, проезжая мимо этого места ночью, я невольно затыкал себе уши, чтобы ничего не слышать. Кто были эти самосудом казнённые люди? Навсегда осталось тайной. Были ли они участниками ограбления? Это, как утверждали многие батаминцы, тоже не было доказано; их забрали и умертвили просто по подозрению. Остался без ответа и другой вопрос: кто были те, с красными ленточками, которые обобрали богатых мужиков Малого Кашелака - действительно ли красногвардейцы или просто шайка грабителей. Не исключено, что это была группа красногвардейцев. Дело в том, что в тот день, когда произошло ограбление Малого Кашелака, белочехами была занята ближайшая от Малого Кашелака железнодорожная станция Кимильтей. Потом белочехи заняли ст.Зима и продвигались дальше, к Иркутску. Отступающие вдоль железной дороги под натиском белочехов и местной белогвардейщины разрозненные красноармейские группы не имели средств, чтобы обеспечить себя продовольствием. Поэтому вынуждены были прибегать к экспроприации. Этим пользовалась белогвардейщина для того, чтобы представить Красную гвардию как шайки грабителей и натравливать на них население.

Чехи оставили свой гарнизон в Зиме. К нам, в Батаму, они не заглядывали. Но о них с ненавистью говорили батаминцы. Рассказывали о том, как чехи на телеграфных столбах вдоль линии железной дороги вешали членов Совдепов, большевиков, красногвардейцев, рабочих-железнодорожников. Расположившиеся в Зиме, чехи вели весёлый образ жизни с податливыми зиминскими барышнями - а таких оказалось не мало! Возмущение населения выражалось разными способами. Запомнился рассказ, распространявшийся в Батаме, основанный на подлинном факте. Многие жители Зимы держали в то время коз. Их стада ходили по поскотине без пастухов. Каждый день вечером козы возвращались в город и расходились по домам. И вот в один прекрасный летний вечер при возвращении с пастбища в город у каждой козы к рогам оказалась привязанная дощечка (или картинка) с надписью: "Все зиминские барышни и дамы заняты чехами, одна лишь я свободная". Это вызвало в городе злые насмешки над теми, кто водился с чехами. Говорят, что чехи долго старались дознаться кто это сделал, но так и не смогли найти "виновного".
Когда и как появился в Сибири Колчак - батаминцы не ведали. Они узнали о нём позже, когда началась мобилизация в Колчаковскую армию. Однако из всего села пошли ему служить только два парня, которые больше уже не появлялись в селе. Остальные мобилизованные, более 30 человек, видимо, сбежали со сборного пункта в Зиме. Словом, дезертировали и жили по домам. Когда из Зимы временами наезжали отряды колчаковской милиции и устраивали облавы в селе, все дезертиры заранее прятались в тайге. А тайга ведь сразу за огородами начиналась. Кажется, сразу же после февральской революции была создана новая волость Балаганского (а впоследствии Зиминского) уезда с центром в Батаме. Называлась она Новопавловской. При волостном правлении находился милиционер, некто Долматов. Он знал всех батаминских дезертиров в лицо, знал, что все они живут по домам, но никого не трогал. Больше того, он предупреждал их о готовящихся облавах. Поэтому все облавы кончались безрезультатно. О том, что дезертиры живут по домам, знали в Батаме все: и старые и малые, но среди них не нашлось никого, кто бы выдал дезертиров или донёс на них. Только поп в одной из проповедей заявил, что всякая власть - от бога, поэтому ей надо подчиняться и грешно дезертировать из армии. Эта проповедь вызвала такое негодование среди мужиков, что отец Фёдор ещё задолго до разгрома Колчака бежал на Дальний Восток... Чем ещё мне запомнилась колчаковщина? Массой фальшивых колчаковских денег, особенно зелёных трёхрублёвых бумажек, которыми наших мужиков наделяли различные проходимцы на зиминском базаре. Многие, вернувшись с базара, обнаруживали, что им там всучили фальшивые деньги, хватались за голову.

 

Никаких других запоминающихся событий в Батаме вплоть до начала 1920 года не произошло. Однако с конца лета 1919 г. с каждым днём всё упорней в селе распространялись слухи о поражениях колчаковского воинства, о приближающемся конце колчаковщины и зверских расправах колчаковских карателей с непокорными сибиряками; об уничтожении целых деревень и сёл, жители которых принимали участие в партизанской борьбе. Видимо, в конце 1919 - начале 1920 г. в Батаме стали поговаривать о том, что партизанские отряды появились в Иркутске и даже в Зиме.

Можно сказать, что до февраля 1920 г. Батама, в общем, жила спокойно. А в один из февральских дней с раннего утра по всему селу прошла волнующая весть о том, что в Батаме тоже создаётся партизанский отряд. Ночью состоялось собрание. На нём присутствовали дезертиры и другие мужики. Многие тут же на собрании записались в партизаны. Командиром избрали Бондаря Прокопия Кондратьевича, который в царской армии служил унтер-офицером и за храбрость был награждён Георгиевским крестом. Бондарь и ещё несколько человек сразу же уехали в Зиму за оружием для отряда; в Зиме власть находилась уже в руках партизан Новокшонова. Но Прокоп Бондарь и его товарищи не успели достать и привезти в Батаму оружие: поздно вечером этого же дня в село нагрянул первый эшелон каппелевцев (остатки разгромленной колчаковской армии). Сам генерал Каппель в это время уже был покойником, его труп в гробу провезли через Батаму. Каппелевцы разместились в центре села: на Первой и Трактовой улицах и сразу же потребовали у старосты немедленно, ночью, предоставить десятки подвод. Ночью и в наш дом явился десятник (помощник старосты) и предложил отцу запрягать коня и подъехать к назначенному месту. У нас в хозяйстве было две лошади. Один конь - видный высокого роста буланый жеребец, но у него был, с первого взгляда незаметный, большой изъян: при поездке, особенно рысью, пройдя 5-10 километров, он начинал прихрамывать, а иногда и здорово хромать на правую переднюю ногу. После отдыха он снова ходил нормально. Вторая лошадь - маленькая гнедая кобылка, худая, малосильная, но исключительно хитрая; при выезде из дома так и норовила куда-нибудь свернуть в сторону с дороги, а когда надо было возвращаться домой - того и смотри, как бы где-нибудь с горки не понесла так, что и сани вверх тормашками перевернёт! Отец запряг буланого и ещё до рассвета поехал куда ему было велено явиться с подводой. Утром и на наш харьковский куток понаехали каппелевцы. Весь наш огороженный забором двор забили подводами, а дом заполнили здоровые и больные - тифозные - солдаты. Старшим среди них был казачий вахмистр, здоровый мужчина, видимо лет 40. Он заставил меня запрячь в сани оставшуюся дома кобылёнку и ехать подводчиком до следующего села Масляногорского участка, это верстах в 30 от Батамы. Из соседнего двора вахмистр привёл соседскую кобылку и припряг её в пристяжку к моим саням. На сани навалили несколько мешков с овсом и ещё с чем-то. На мешки вахмистр посадил двух тифозных солдат и положил две винтовки с патронами. Выехал я со двора вместе с другими подводчиками уже к вечеру. Всё село было запружено подводами и кавалеристами-казаками. Наши подводы вахмистр, ехавший верхом, направил по дороге на деревню Хаты.
При выезде со двора у меня всё было нормально, но когда стали подниматься в гору, в моих санях выдернулась одна оглобля. Моя подвода остановилась. Остановились и все подводы, которые были позади меня, ибо объехать меня было невозможно - дорога узкая, по-над дорогой деревья, пни и валежник, засыпанный снегом чуть ли не в сажень толщиной. Застопорился почти весь обоз. Ко мне подскочил вахмистр. "Чего стал... такую твою и разэтакую!" - кричал он и огрел меня несколько раз плетью. "Живо привязывай оглоблю!" Я бросился привязывать оглоблю, но у меня ничего не получалось. Сначала не оказалось верёвки для завертки оглобли; нашёл верёвку - руки окоченели от мороза. Вахмистр было опять набросился на меня. Я - в слёзы. Поняв, видимо, что я ничего не смогу сделать, вахмистр слез с лошади, сам завязал и завернул оглоблю, запряг кобылу и я поехал, а за мной двинулись и остальные подводы, находившиеся позади. Когда проехали деревню Хаты, выехали в поле. Дорога стала ещё уже и пристяжная - соседская кобыла, то и дело сходила с дороги и тонула в снегу, или же сбивала в другую сторону мою, коренную кобылёнку. Я не смог поэтому ехать рысью и снова стал задерживать скорость движения обоза. Снова возле моей подводы очутился вахмистр и приказал отпрячь пристяжную соседскую лошадь и привязать её сзади к саням. Проехали ещё километра 4, до Дармидоновой заимки. За этой заимкой надо было подниматься в гору, и моя кобылёнка не смогла вытянуть гружёные сани. Стала. Сколько я не хлестал её прутом, она не двигалась. Погонять её взялись было сидевшие на санях тифозники. Но она, вся в мыле, не тянула саней... Опять вахмистр... Я весь дрожал от холода и страха. Он не стал даже материть меня, поняв, видимо, что с меня нечего взять. Пересадил с моих саней на другую подводу тифозных колчаковцев. Сам запряг в сани соседскую кобылёнку, а нашу привязал сзади к саням. К моим саням был привязан и свежий хороший жеребец, где-то прихваченный вахмистром на всякий случай. Когда проехали километров 20, пристала и соседская кобыла, не могла больше бежать рысью, часто останавливалась и снова я задерживал обоз. Вахмистр велел мне свернуть с дороги в сторону, прямо в снег и пропустить вперёд подводы, следовавшие сзади. Когда все подводы обогнали меня, вахмистр приказал: "Теперь выворачивай снова на дорогу и поезжай один вслед за нами. Возле Масляногорска я тебя встречу." И ускакал вперёд.
Только исчез вахмистр, привязанный к моим саням его жеребец оборвал поводья и галопом помчался вслед за обозом. "Что же будет теперь?- подумал я. - Ведь вахмистр обещал спустить шкуру, если кому-нибудь отдам или спущу его жеребца. Что же мне делать? Свернуть куда-нибудь в сторону и спрятаться? А где я могу спрятаться? Кругом - тайга. Место совсем незнакомое. Да и дорог-то других не видно. Попался было один развилок, но куда он приведёт? Нет, надо двигаться вперёд. Иначе где-нибудь просто замёрзну." Я слез с саней. Ярко светила луна. Мороз, видимо, превышал 40 градусов. При лунном свете в воздухе искрились снежинки. Я весь дрожал. Зуб на зуб не попадал. Правда, на ногах у меня были хоть и плохонькие, подшитые, но валенки. А вот сквозь штаны холодило тело. На плечи был натянут какой-то пиджак на "рыбьем меху", а сверху его - шуба из плохо выработанных телячьих шкурок. Мороз пронизывал насквозь. Но, оставшись один, я смог теперь бежать за санями и таким образом греться. Вахмистр не забыл обо мне. Он встретил меня, когда я уже подъезжал к поскотине Масляногорска. Сразу же сказал, что своего жеребца, оторвавшегося от моих саней, он поймал - это несколько успокоило меня. Проверил, всё ли цело на санях, а на них лежали и две винтовки с патронами. В деревне вахмистр указал мне двор, куда я должен заехать и там ночевать. Двор был забит подводами, прибывшими сюда раньше меня. Кое-как выбрал место куда поставить свои сани. С большим трудом распряг лошадей, привязал их на ночь к саням и зашёл в избу. В ней полно было колчаковцев и подводчиков. Посередине большой комнаты горела железная печка. Я протиснулся к ней, опустился, как и другие, прямо на пол и почуствовал сильный озноб, кружилась голова. В избе оказался один наш батаминец, Логвин Веревченко из нашего харьковского кутка. Он, видя мою беспомощность, пошёл во двор, где-то нашёл и дал корм моим кобылёнкам, а позже и напоил их. В жару и бреду я всю ночь провалялся на полу у железной печки. Перед рассветом колчаковцы стали заставлять подводчиков запрягать лошадей и ехать дальше. Один из колчаковцев подошёл ко мне и потребовал, чтобы я тоже поднимался. За меня заступились другие подводчики - сказали, что я заболел и всю ночь бредил. Появился вахмистр и сказал колчаковцам, чтобы меня не трогали.
Когда каппелевцы выехали из Масляногорска, ко мне в избу зашёл Веревченко, которому как-то удалось высвободиться от дальнейшей поездки. "Ну, что, Степан, давай как-нибудь поднимайся, да вместе поедем домой." Он запряг свою кобылёнку. Стал запрягать мою - не оказалось дуги и седёлки. Во дворе нашли какую-то надломанную дугу. А седёлки не смогли найти. Набили сеном мешок и положили на спину лошади. Сани мои оказались пустые. Кое-как собрались и двинулись в путь, домой. Но кобылёнка соседа оказалась более шустрой и быстрее шла вперёд. Мои отставали. В конце концов Веревченко оставил меня в дороге одного... Только к вечеру соседская кобылёнка дотащила меня домой. Встречала меня мать, её предупредил сосед. Она открыла и закрыла ворота. По всему двору было разбросано сено - от зарода почти ничего не осталось. Валялись также остатки необмолоченных снопов овса и пшеницы, которые лежали в сарае. Я еле держался на ногах и при помощи матери зашёл в дом. Отец, оказывается, был дома. Он сидел на лавке у стола и даже не поднялся с места, когда мать ввела меня в избу. Колчаковцы отобрали у него нашего кормильца буланого. Отец хотел было не давать коня. Его избили. И он пешком, незадолго до моего приезда, вернулся домой. Колчаковцы доехали на нашем буланом до села Зима. Он захромал и они его там бросили. Вскоре отцу удалось разыскать его и привести домой. Какая это была радость в доме!

Прошло немного времени, и к нам во двор наехали новые подводы с колчаковцами, которые сразу же обшарили чулан, весь дом. Вывели из сарая одну корову (у нас в то время было две коровы) и тут же зарезали ее. Отец по-прежнему неподвижно сидел у стола, а когда мать сказала, что зарезали корову, поднялся, подошел к деревянной кровати и беспомощно опустился на неё.
На четвёртый день с утра каппелевцев в Батаме не было. Те, что ночевали - уехали, другие еще не прибыли. Но к обеду в селе появились невооруженные всадники. Один из них зашел к нам в дом и предупредил: "К себе никого не пускайте, скажите, что дом ваш уже занят". К вечеру к нам во двор заехала только одна подвода - кошевка с будкой, запряженная парой добрых лошадей. Из нее вышли мужчина и женщина. Зайдя в дом, они сразу же обратили на меня внимание - я лежал на печи и стонал. Мать сказала, что я болен. Женщина, видимо, врач, расспросила маму, как и когда я заболел. Возможно, их встревожило: не тифозный ли я. Достала из сумки термометр. Измерила мне температуру. Прослушала меня и сказала мужчине: "Воспаление легких". Затем, устроившись во второй половине нашего дома, женщина достала и дала маме для меня какие-то порошки. На следующий день мне стало лучше. Эти мужчина и женщина и третий с ними - кучер, были последними в нашем доме из отступавших через Батаму каппелевцев. Переночевав, они выехали от нас. Судя по их разговорам, они собирались доехать до какой-то заимки возле Черемхово, где находился дом кучера, и там остаться на милость советской власти...

Через Батаму на восток двигались, видимо, обозы и различные вспомогательные службы (вернее, жалкие остатки) каппелевцев, преследуемые по пятам Красной армией и партизанскими отрядами. Боевые же части пробивались вдоль полотна железной дороги. И в Зиме в эти дни произошли кровавые события, о которых стало известно в Батаме по рассказам односельчан. Говорили, что дело обстояло так. Станцию Зима по-прежнему занимал чехословацкий гарнизон. Город же Зиму (поселок) заняли партизаны, руководимые, кажется, Новокшоновым, и на подступах к городу, где-то возле Ухтуя, решили преградить каппелевцам путь отступления - дать бой. Чехи обещали сохранять нейтралитет. Но, когда каппелевцы стали приближаться к городу и возникла угроза, что они не смогут пройти, чехи, нарушив свое обязательство, зашли в тыл партизанам и предложили им сложить оружие. У партизан не было возможности сражаться с окружившими их чехами, и часть партизан сдалась. Пленных чехи согнали в железнодорожный клуб и там продержали несколько дней, пока все каппелевцы не проследовали через город. Этих партизан чехи не выдали каппелевцам и, покидая Зиму, выпустили на свободу. Другие же партизаны, отказавшись сложить оружие, разбежались по городу, пытаясь скрыться в домах горожан. Некоторым это удалось. Многие же - часто по доносам домовладельцев - были схвачены колчаковцами и на окраине города у небольшого моста, где дорога выходит на Батаму, были изрублены шашками, приколоты штыками, застрелены. Замерзшие трупы казненных партизан и тех, кто оказывал им содействие, несколько дней лежали у дороги на Батаму. Говорили, что колчаковцы казнили свыше 350 человек, в том числе и несколько женщин. Неподалеку от ст.Зима на кладбище находится братская могила казненных колчаковцами партизан и зиминских подпольных работников, и над ней сейчас возвышается обелиск, напоминающий о грозных событиях тех дней.
Прокоп Бондарь, избранный командиром записавшихся в партизанский отряд батаминцев, находился в Зиме, когда туда ворвались каппелевцы, но ему удалось скрыться от них в одной из ближайших заимок. Как только прошли каппелевцы, Бондарь вернулся в Батаму. Теперь многие из записавшихся в партизаны решили идти добровольцами в Красную Армию. Через несколько дней батаминские добровольцы под командованием фельдфебеля царской службы Голованова из деревни Хаты отбыли в Иркутск. Прокоп Бондарь остался в Батаме в качестве волостного военного комиссара при созданном волостном революционном комитете.

Среди уцелевших каппелевцев были сотни тифознобольных. Всех тяжелобольных они не в состоянии были увозить с собой и бросали их по пути своего следования в деревнях и поселках. Больше двух десятков было брошено и в Батаме. Двое таких больных осталось в доме Супруновых - их было три брата, отец сгорел от водки. Больные каппелевцы стали упрашивать Супруновых отвезти их дальше, в следующее село. Обещали якобы заплатить за это золотом. Средний из братьев - Иван, которому было 18 лет, вывез их за Дармидоновскую заимку, километров 8 от Батамы, и там, в балке, обоих прикончил топором, свалил трупы в снег и вернулся домой. В селе говорили, что Иван убил каппелевцев с целью отобрать у них золото. Но было ли у них золото и действительно ли Иван прикончил их из-за золота - это осталось тайной. Вскоре Иван ушел добровольцем в Красную Армию и там погиб. А в 1958 г., когда отмечалось пятидесятилетие образования села Батама, этот случай был истолкован как подвиг молодого партизана Ивана Супруна.
Остальных больных тифом каппелевцев, брошенных в Батаме, уездными советскими властями было приказано собрать и отвезти в Зиму. Для этого были наряжены специальные подводы. Подводчики, доставившие тифозных колчаковцев в село Зиму, остались там ночевать. Рано утром, когда повели на речку поить лошадей, подводчики увидели на льду трупы привезенных ими вчера тифозных каппелевцев. Ночью они были расстреляны. Таков, видимо, неумолимый закон любой войны, гражданской - особенно. Мне в то время не было ещё 16 лет. Я не принимал участия в этих событиях и вспоминаю о них по тогдашним рассказам односельчан.


Через несколько дней после прохода каппелевцев прибыли представители советской власти из Зимы и в Батаме был образован волревком (волостной революционный комитет). Одновременно в Хатах была создана партийная коммунистическая ячейка, кажется из 4-х человек. Трое были из Хатов - Андрей Тимохин, Дмитрий Алексеевич Чупрунов, и один батаминец - вернувшийся с фронта, здоровяк батареец Давид Мельничук; вступив в партию, он сразу же переселился в Хаты, ближе к своим товарищам коммунистам. Он был первым коммунистом из батаминцев. Председателем волревкома назначили Дмитрия Чупрунова, который с трудом мог расписываться, но со своими председательскими обязанностями в общем справлялся неплохо. Волостным военным комиссаром, как уже сказано, стал Прокоп Бондарь, оставшийся беспартийным. Для волревкома требовались и "писаря" - грамотные люди, а их в то время в Батаме насчитывались буквально единицы: Архип Павленко - из мужиков, его назначили секретарем волревкома; Григорий Кособоров - приказчик и родственник купца Шадрина, ему поручили вести запись актов гражданского состояния: рождений, браков и смертей. Был еще Федор Пастухов, служивший писарем в царской армии, но после колчаковщины он куда-то исчез. Больше никого грамотных среди взрослых нельзя было отыскать. Среди молодежи самым большим "грамотеем" в Батаме считали меня и тоже привлекли для работы в ревкоме - определили делопроизводителем волостного военного комиссара.
Волревком временно разместился в церковной сторожке, до постройки церкви служившей молитвенным домом. Она разделялась на две части: алтарь и зал для молящихся. В бывшем алтаре разместились председатель и военный комиссар. Слева от входа в углу была отгорожена темная конура, использовавшаяся как каталажка, в ней побывал и я... Прослужив некоторое время делопроизводителем, я "забастовал", не пошел на работу, отказался работать. А тогда существовала так называемая трудгужповинность, т.е. каждый гражданин мог быть мобилизован на трудовой фронт и отбывать должен был трудовую повинность там, куда назначат. Вот за уклонение от выполнения повинности меня и арестовали. Пришел ко мне на дом милиционер, предложил следовать за ним и посадил в каталажку. Просидел я там в темноте, вероятно, часа 3 или 4. На выручку пришел отец. Меня выпустили, но с условием, что я не стану больше "бастовать". Делопроизводителем волостного военного комиссара я проработал до лета 1921 г., а летом меня назначили секретарем волисполкома.

1920 год явился тяжелейшим для батаминцев и для нашей семьи. Каппелевцы завезли в село сыпной тиф, который начал беспощадно косить, особенно людей старшего возраста, главным образом мужчин. В короткий срок на нашем харьковском кутке из 11 глав семейств умерло 4 человека. Остальные почти все поголовно, включая женщин и детей, переболели. Никакой медицинской помощи больные не получали. Тифом переболела и вся наша семья, кроме меня. Сначала заболел десятилетний Тимофей, потом двенадцатилетняя Настя. Затем, где-то в мае, заболел отец. Только он стал поправляться, слегла мать, она особенно тяжело переносила болезнь, несколько дней металась в бреду. И пока болели отец и мать, все хозяйство, все заботы о доме и семье лежали на мне. Я должен был ухаживать за лошадьми и другой живностью, печь хлеб, доить корову и выполнять полевые работы. А к тому же нужно было выполнять обязанности делопроизводителя волостного военного комиссара. Правда, непосредственный начальник - военком и председатель волисполкома с сочувствием относились ко мне и часто отпускали с работы, иногда на несколько дней подряд. Но, как говорит в народе, "не быть бы счастью, да несчастье помогло" . У нас в хозяйстве к этому времени было уже три десятины пахотной земли, однако своего хлеба едва хватало до масленицы, в течение примерно полугода приходилось хлеб прикупать. Пашня оказалась сильно запущенной, засоренной осотом, овсюгом, жабреем, сурепкой и другими злостными сорняками. Урожай собирали 20-30 пудов с десятины, и то наполовину с семенами сорняков. Дело в том, что отец никак не хотел признавать принятых в Сибири паров и по-российски - т.е. как делали на Украине - часть особенно засоренной земли на год оставлял под толоку (на отдых). Толока обычно еще больше зарастала бурьянами и на следующий год еще выше был урожай сорняков. Когда отец лежал в тифу, я самостоятельно хозяйничал и решил полдесятины пашни по примеру чалдонов <чалдоны - сибирские старожилы русского происхождения> оставить под пар. В конце мая вспахал эту площадь. Затем в течение лета несколько раз бороновал и два раза перепахал. Получился настоящий черный пар... А весной по пару посеяли "белоколоску" (безостую пшеницу), и она с полдесятины дала пудов 60 отборного зерна! Это был первый год, когда мы обошлись уже своим хлебом. С тех пор и отец признал черный майский пар.

 

Подавляющее большинство батаминцев с радостью и надеждой восприняло разгром колчаковщины и восстановление, вернее, установление Советской власти. Десятки молодых парней ушли добровольцами в Красную Армию.
1920 год был годом военного коммунизма. Частная торговля была запрещена. Существовала "потребиловка" (потребительская кооперация), но она ничего не продавала. Население не могло приобрести ни ситчик, ни мыло, ни даже соль. Спички стали заменять кресала, мыло - песок и глина, зола и т.д. Особенно люди страдали без соли. Кое-кто выменивал в Зиме соль на хлеб, сало и пр. Отдельные мужики ездили куда-то на солёные озера и там пробовали выпаривать соль. Часть же, оставаясь без соли, пыталась заменить ее кислым молоком... даже горькой полынью... Все это, естественно, "охлаждало" отношение к советской власти, даже тех, кто на первых порах её активно поддерживал.
Несмотря на чертовские трудности и сложности становления советской власти, жизнь села как-то даже незаметно, входила в новую колею. Осенью 1920 г. открылась школа. Возобновил работу фельдшерский пункт. Расширял свою деятельность волисполком. Из работников этих организаций складывалась сельская интеллигенция (если ее так можно было в то время назвать!) которая так или иначе выполняла задачи, поставленные советской властью. При школе из этой интеллигенции впервые в селе был создан кружок художественной самодеятельности. Ставились спектакли, устраивались вечера. Главньм "режиссёром" был уже не раз названный Прокоп Бондарь, он же играл главные роли. Фельдшер Григорий Тимченко руководил хором - разучивали и исполняли украинские народные песни. Были и чтецы-декламаторы. Спектакли и вечера устраивались в школе. В классе сами участники художественной самодеятельности из досок устроили помост для сцены. Вместо декораций навешивали одеяла, занавески и пр., что сами артисты приносили из дома. Гримом иногда служила даже обыкновенная сажа. Костюмы каждый сам себе доставал. И тем не менее, спектакли пользовались большим успехом среди сельской молодёжи и не только молодёжи, они были невиданной диковинкой! Я стал одним из главных артистов. Быстро разучивал и осваивал роли. Мог "вести" себя на сцене. Мне поручали роли основных героев. Помню: в пьесе Гоголя "Женитьба" играл роль жениха Подколесина; в пьесе Островского "Бедность - не порок" - роль Мити и т.д.. Одна из главных трудностей кружка состояла в том, что часто некому было играть женские роли - из деревенских девушек буквально никто не шёл в кружок; пришлось привлечь к этому делу попадью, которая охотно согласилась участвовать в спектаклях, и её муж - отец Яков не противился этому!

Однако политические настроения постепенно менялись к худшему. Первопричиной этого ухудшения послужило введение продразверстки. Правда, коснулась она сравнительно небольшой более состоятельной части батаминцев, у большинства нечего было взять в порядке продразверстки, но все же затронула и середнячков и, естественно, породила недовольство. В некоторых селах Зиминского уезда осенью <1920 г.> произошли массовые волнения и вооруженные выступления. Например, в селе Дмитриевка Дмитриевской волости озверевшие кулаки и их сподручные схватили бывшего штабс-капитана царской армии коммуниста Трифонова, которому было поручено проведение продразверстки в этой волости. Живому вырезали на лбу звезду, затем разрезали живот и набили его зерном.
Очаги выступлений были быстро ликвидированы, но их организаторы создавали банды, которые действовали на территории Иркутской губернии, в том числе и в Зиминском уезде. Банды Замащикова (ныне Заларинский район), Развозжаева (район Балаганска) и Донского (район села Евсеева) оперировали до конца 1926 г.: грабили кооперативы, убивали коммунистов и комсомольцев, работников советских учреждений, активистов. Ни один батаминец в мятежах и в бандах не участвовал и не был связан с ними.


Я любил мать. Самой большой, самой нежной сыновьей любовью, какая только может быть на свете. За неё я готов был на все. Однако наступил день, когда я должен был глубоко огорчить её, причинить ей тяжкую боль и страдание: она фанатично верила в бога, а я становился безбожником. Долго я скрывал это от неё, но подошло время, когда скрывать уже стало невозможно. У православных христиан перед самым большим праздником - Пасхой, бывает Великий, семинедельный пост. В течение поста каждый верующий обязан исповедоваться и причаститься, тем самым очиститься от грехов. Начиная с семилетнего возраста, я выполнял это требование церкви. Но вот подошёл великий пост 1921 г. Мать, видимо, чувствуя, что со мной что-то происходит - под всякими предлогами я перестал ходить в церковь - стала спрашивать, когда я буду говеть, т.е. исповедоваться и причащаться. Я откладывал с недели на неделю, дескать, ещё успею. Подошла последняя неделя великого поста. Откладывать уже было некуда. И я сказал матери, что говеть не пойду. Это был для неё такой удар, что я думал, она не перенесет его. Услышав мой ответ, она будто онемела, беспомощно опустилась на кровать и зарыдала... Наступил праздник - Пасха, народ веселился, а в нашей семье было такое состояние, словно только что из дома покойника вынесли. Мать не переставала плакать. Я слышал, как по ночам она становилась перед иконами на колени и просила Иисуса Христа и Матерь божию вернуть ей сына, образумить его, наставить на путь истинный. Мне тяжело было видеть страдание матери. Мрачным ходил и отец, хотя он и не был таким религиозным, как она. О моём отказе говеть узнало все село и все заговорили, что Степан Баринов стал коммунистом, хотя об этом ещё не могло быть речи. Мужики стали меня как-то сторониться, а некоторые открыто высказывали даже враждебность. Холодно стали принимать меня парни и девушки на вечеринках. Я стал для них как бы чужим... Я почувствовал себя одиноким. Но к прошлому возврата уже не могло быть.

Петра, как я уже сказал, в 1916 г. взяли в солдаты. Где-то уже под конец того года от него получили письмо из действующей армии откуда-то из Карпат. С тех пор мы ничего о нем не знали. Летом 1920 г. пришло письмо. Послал он его из Азербайджана, из Красной Армии. После от него пришло ещё письмо, в котором он писал, что, вероятно, скоро демобилизуется и вернется домой. Через несколько месяцев, уже весной 1921 г., Петро действительно приехал.

В то время усиленно стали распространяться разговоры о том, что, дескать, советская власть состоит из большевиков и коммунистов, что между ними идет борьба: большевики стоят за народ, за крестьян, а коммунисты все хотят отобрать у мужиков и загнать их в "коммунию". Таким образом сеялось недоверие и враждебность к коммунистам, в том числе и к местным - хатынским коммунистам, участвовавшим в работе волисполкома. Так, в 1921 г. ушёл с поста волостного военного комиссара Прокоп Бондарь и занялся пошивкой обуви - он был хороший сапожник. Отбоярился от работы в волисполкоме Архип Павленко и вместо него секретарем волисполкома назначили меня. Неподалеку от Батамы, в районе села Кимильтей летом и осенью 1921 г. бродила сравнительно небольшая, человек 30-40, банда Сенотрусова. Она иногда появлялась в тайге всего в 3-4 километрах от Батамы, однако ни разу не решилась появиться в селе. Тем не менее, когда поступали сообщения о приближении банды, мы, работники волисполкома, неоднократно разбегались из исполкома и прятались, даже ночевали в лесу. Вскоре эта банда была ликвидирована.

Осенью 1921 г. в Батаму прислали вторую, молодую учительницу - Серафиму Павловну Карнаухову. Мы познакомились на сугубо официальной основе - я был секретарём волисполкома и ей иногда приходилось обращаться ко мне по служебным делам. Затем стали встречаться на репетициях, на сцене и за кулисами во время спектаклей в школе. Наше знакомство как-то незаметно переросло в дружбу. Настоящую. Искреннюю. Целомудренную. Я стал даже заходить на квартиру к Серафиме Павловне, которая жила с матерью. Мать в своё время работала простой работницей на Ленских золотых приисках и на её глазах произошел расстрел ленских рабочих в 1912 г., рассказ об этом событии произвел на меня сильное впечатление. Между нами не было секретов: мы делились друг с другом всем, вплоть до самого сокровенного, но наши отношения никогда не шли дальше дружбы. Она рассказала мне, что является комсомолкой и коммунисткой, но об этом никто в Батаме не должен знать. Её послали сюда учительницей с тем, что она должна выполнять обязанности секретного осведомителя Политбюро (так тогда называли ЧК). Она объяснила мне, что такое партия, комсомол. Словом, она явилась моим первым политическим воспитателем. Я был рад каждой встрече с ней. Я перестал себя чувствовать одиноким. У меня появился первый в моей жизни верный друг, товарищ, перед которым я, неотесанный деревенский парень, готов был преклоняться, и который несколько позже сыграл большую роль в очень важном для меня деле.
Под влиянием Серафимы Павловны я подал заявление о вступлении в партию. Уком партии отклонил мою просьбу - мне не было ещё 18 лет, и предложил вступать в партию через комсомол. А комсомольской ячейки ни в Батаме, ни в Хатах не было. В Батаме мне удалось её организовать только в 1924 году.

1921 год был годом страшного голода, разразившегося в Поволжье, охватившего затем почти всю страну. В Иркутской же губернии был собран хороший урожай. Продразверстка уже была заменена продналогом. Хлеб-зерно у мужиков было. И вот, наш кружок художественной самодеятельности стал ставить спектакли в помощь голодающим Поволжья. Билеты продавались не на деньги, а на зерно: за 1 билет брали 2 или 3 фунта зерна. Собранное таким образом зерно сдавали в фонд помощи голодающим. В конце 1921 г. с такими спектаклями мы выезжали в дер. Новоникольскую и в село Верхняя Зима нашей волости. Сколько было собрало при помощи этих спектаклей зерна - не помню. Но о наших спектаклях в пользу голодающих Поволжья я написал первую заметку в газету "Красный пахарь", которая издавалась политотделом 5-й Красной Армии в Иркутске. Заметка была напечатана где-то в начале 1922 г. Так я стал селькором, что сыграло свою роль в последующей моей жизни.


В январе 1922 г. с новым волостным военкомом Иваном Васильевичем Пятиковым, который был одновременно и зам. председателя волисполкома, я, тогда уже секретарь волисполкома, поехал в село Новоникольское, верст 20 от Батамы, проводить сельский сход, кажется, по поводу самообложения. Сход состоялся вечером 18 января. После схода мы остались ночевать. Я ночевал у знакомых моего отца. Утром меня угостили тарасуном - это бурятский самогон, еще более отвратительный, чем русский, пахнет гарью, но намного слабее. Выпил меньше стакана и не был пьян, но меня начало от него немного мутить. В таком состоянии выехал из Новоникольска. Доехали до дер.Игнай. Здесь нужно было сменить подводу: возили тогда в порядке гужповинности от села до села. Пока готовилась подвода, член сельского совета пригласил нас к себе на чай, а на столе оказался… самогон. Иван Васильевич с удовольствием выпил стакан, второй... Я долго отнекивался. В конце концов все же выпил стакан. Мне сразу же стало дурно. Я немедленно вышел во двор, на свежий воздух и уселся в сани подъехавшей подводы. Через некоторое время вышел и Иван Васильевич, и мы поехали. Зимний день склонился к вечеру. Крещенский мороз усиливался. Мне становилось все хуже и хуже, и я заплакал. Иван Васильевич пытался меня успокоить, но его уговоры не помогали. Наконец, он вскипел, обдал меня матом и закричал: "Да перестанешь ты или нет? Не то выброшу вон из саней и тогда вой, сколько угодно!" Подводчик не вмешивался. Я подумал: "А что, если и в самом деле выбросит из саней? Что я тогда буду делать? Идти пешком не смогу." Вспомнил, что за несколько дней до этого здесь, на этой же дороге из Игная в Батаму, был такой случай. Ехали двое пьяных. Один из них выбросил другого из кошевы и сам уехал. Оставшийся на снегу обморозил ноги. Это же могло произойти со мной. Мне стало ещё горше. Я с головой завернулся в тулуп и... уснул. Очнулся, когда приехали в Батаму. Было уже темно. Опьянение прошло, но не совсем. Являться домой нельзя - нельзя показываться родителям в таком виде. Сойдя с саней, поплёлся прямо на вечеринку. Там до полуночи просидел у порога. В полночь пришёл домой, все уже спали и я тихо тоже улегся в надежде, что родители ничего не будут знать. Но только стоило мне утром подняться с постели, мать, взглянув на меня, с тревогой спросила: "Ты где был вчера весь день? Что случилось? Лица на тебе нет." Я не мог врать матери. Признался. Покаялся. Обещал никогда больше в рот не брать самогон. И слово своё держу и по сей день.

***** ===>>>

 

© 2009 Тетради

Пожалуйста, не используйте материал без разрешения.


Hosted by uCoz