ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ (1904-1922 годы)
Мемуары
Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1973 году.
|
Украинские крестьяне
Появился я на свет на берегу украинской речки
Псёл, в слободе Малая Ворожба Лебединского уезда Харьковской губернии, в
той части слободы, которая именовалась Чернущиной. Произошло это в 1904
году, но точная дата - месяц и число рождения - неизвестна. Мать запомнила
только, что родился я на третий день Троицы. Уже после окончания сельской
школы по святцам я установил, что третий день Троицы в 1904 году приходился
на 17 мая (по новому стилю - 30 мая). На это же число приходится и день
святого Стефана, в честь которого мне дали имя. С того времени я стал писать:
время рождения - 30 мая 1904 года, а имя не Стефан, которое мне не нравилось,
а Степан.
Моего деда по отцу - Фёдора Бондаренко, называли
"барином". Отца - тоже. Не будь Октябрьской революции я тоже
был бы "барином". По рассказам отца, мои деды и прадеды не были
крепостными. Эта часть Украины, где я родился, считалась Слободской Украиной.
Здесь жили, как говорил отец, казенные крестьяне. Основные земельные угодья
принадлежали помещикам (отец нередко вспоминал такие фамилии помещиков:
Хрущёв, Суханов, граф Капнист и др.). На помещичьих плантациях выращивалась
в дни моих родителей сахарная свекла. Неподалеку находились сахарные заводы.
Казённые крестьяне имели небольшие наделы, которые год от года дробились
и не могли прокормить их владельцев. Часть же мужиков постепенно совсем
становилась безземельными. Поэтому большинство "свободных" крестьян
вынуждено было работать у помещиков на сахарных плантациях и сахарных
заводах. Мой отец, Василий Фёдорович, как и дед, в
школе не учился и начинал свою "карьеру" также со свинопаса,
а когда подрос - стал работать подёнщиком на бураках у помещиков. <Бурак
- от польского "свекла".> Когда исполнился 21 год, его призвали
в солдаты. Отслужил пять лет. Вернувшись со службы, видимо вскоре, женился
на моей матери Анне Тимофеевне Парасочка. Дат рождения отца и матери не
знаю. Отец говорил, что его призвали на службу в солдаты в 1891 г. Значит,
он родился, видимо, в 1870 г. Мать была моложе его на 7 или 8 лет - она
говорила, что вышла замуж 18 лет. Первые годы у родителей не было детей. Но, видимо, где-то через год после их свадьбы умерла сестра отца. После её смерти остался 6-ти месячный ребёнок - Пётр. Мои родители взяли его и усыновили. Через четыре или пять лет у матери появился первенец - Афанасий, который вскоре умер. А ещё через 2 года появился на свет я. Семья прибавилась. Жить становилось труднее. Прошла слава о вольной жизни в Сибири - земли занимай сколько угодно, леса тоже... И в 1907 г. отец вместе с матерью, Петром и мною направляется за счастьем в Сибирь. Отец спешил уехать в Сибирь ещё и потому, что был в какой-то мере замешан в крестьянских волнениях, проходивших после революции 1905 г., и боялся, что за участие в них его могли привлечь к ответственности. Увезли меня в Сибирь, когда мне было 3 года. Естественно, о родине в памяти сохранилось только что-то смутное: дом с соломенной крышей. Смутно представляется ещё одна картина: изба, в избе справа - печь, пол земляной, по праздничному смазан и покрыт песочком. В переднем левом углу иконы, накрытые вышитыми рушниками, теплится лампада. Отец, видимо, вернувшись из церкви, закладывает в какую-то жестянку горячие угольки и ладан. По всей избе распространяется благовонный дымок. Мать и отец становятся перед иконами на колени. Меня и Петра тоже ставят на колени и заставляют за ними повторять "Отче наш". После молитвы, как правило, бывал вкусный обед. Так, видимо, всегда было по большим праздникам. Вот всё, что я помню о своей родине. |
Столыпинские переселенцы
Ехали в Сибирь, видимо, несколько недель. На каждой станции долго стояли. Ехали в красных товарных вагонах, по несколько семей переселенцев в каждом; размещались на нарах и прямо на полу. Остановились на станции Тулюшка Иркутской губернии. Недалеко от станции находится село Тулюшка. Там жил двоюродный брат моей матери Захар Парасочка, за что-то раньше сосланный сюда. К нему-то мы и пожаловали на временный постой. Из Тулюшки переехали в село Чеботарёвку <Чеботариху> и там зазимовали. Всю зиму отец готовился к поселению на постоянное место жительства: сам сделал телегу, связал хомуты, сшил сбрую для лошадей, в кузне отбил лемеха для привезённого из Украины старенького железного плуга... Словом, настраивался хозяйствовать на вольной сибирской земле. В те годы - 1907-1908, шло массовое переселение крестьян из Украины, Белоруссии и Центральной России на необжитые глухие сибирские просторы. В Иркутской губернии в тайге для переселенцев были нарезаны так называемые "участки", т.е. места для поселений. В том числе, Батаминский участок - нынешнее село Батама. Здесь и решил поселиться отец, получив соответствующее разрешение от переселенческого начальника, находившегося в селе Старая Зима (нынешний город Зима). Каждой семье, переселявшейся в эти места, царское правительство выдавало на обзаведение хозяйством долгосрочную ссуду - 150 рублей. По тем временам это были большие деньги; средняя лошадь или корова стоили тогда здесь 25-30 рублей, пуд ржаной муки - 40-50 коп. и т.д.. На полученную ссуду весной 1908 г. отец купил две лошади, корову, поросенка, кур. Закупил также муки, картофеля. Когда сборы были закончены, 8 мая отец погрузил весь скарб на телегу, посадил сверху мать, Петра и меня, запряг лошадей, привязал к телеге корову, перекрестился и вместе со своим другом Денисом Бобокало, с которым приехал с Украины, с Чеботарёвки двинулся на Батаму... К концу второго дня утомительного пути мы остановились на "обетованной земле". |
Вольная жизнь в Сибири
На всю жизнь запомнилось мне 9 мая (по старому стилю, христианский праздник св.Николая Мирликийского, чудотворца) 1908 г. - день прибытия на Батаминский участок. Вот даже сейчас перед моими глазами: на бугре, где остановились мы, это ближе к ручью от сохранившейся старой школы села Батама, густой зелёный нетронутый лес - вековые лиственницы, сосны и берёзы, между ними молодые поросли и кустарник, а ниже - в яру - кочка и непролазный ельник. Кругом глухая тайга! Наши повозки расположились под огромными лиственницами у небольшого шалаша из берёзовых веток, оставленного нарезавшими участок землемерами. С утра в этот день, когда мы находились ещё в пути, ласково светило солнышко, а к вечеру, когда подъехали к шалашу, видневшиеся сквозь ветки деревьев кусочки голубого неба заволокло тучами и пошёл обильный дождь! Куда деваться? Мы с Петром и дети Бобокало, 2 парнишек и 4 дочери, попытались спрятаться в шалаше, но он протекал как решето! Пришлось из шалаша залезать под телеги, загруженные всяким домашним скарбом. Отец и его друг, пустив на попас спутанных проголодавшихся лошадей, быстро спилили большую лиственницу, стали сдирать с неё кору и этой корой (лубками) накрывать шалаш и телеги. К ночи кое-как удалось прикрыться от дождя. Спать всем пришлось в шалаше и под телегами, сбившись в кучу почти сидя, укутавшись чем пришлось. К утру 10 мая дождь стих, но было свежо и пасмурно. Чуть свет отец с товарищем, взяв топоры и лопаты, перешли на правую сторону ярка на свои, рядом расположенные усадьбы, и занялись строительством уже капитальных шалашей, накрытых лиственничными лубками и дёрном. К половине дня они расчистили дорогу через яр и переправились на правую сторону с телегами и всем скарбом - к шалашам, на постоянное место жительства, где, как мечталось, находится давно искомое счастье... Через несколько дней на месте нынешнего села
Батама появились десятки новых переселенцев, главным образом волынцев,
и тайга заговорила человеческими голосами, стуком топоров, треском падающих
деревьев, многочисленными яркими кострами... В 1914 г. в селе было проведено землеустройство. На каждую мужскую душу выделялось по 15 десятин земли; из них 5 десятин под пашню, 5 под сенокос, 2 десятины под усадьбу и под поскотину, т.е. под общественный выпас вокруг села и 3 десятины - запасной лесной фонд, которым не могли пользоваться крестьяне без особого разрешения государства. У нас в семье, к моменту переселения, было 3 мужских души: на них и выделили землю, но освоить полученные наделы не было сил.
Как мы жили на вольной земле? Пока не была
разработана пашня, негде было сеять и, естественно, хлеб приходилось покупать.
Потом, когда уже была пашня, её плохо обрабатывали, посевы зарастали сорняками,
прополка мало помогала, и хлеб по-прежнему
пришлось покупать. Нужны были спички, соль, мыло и другое, без чего
нельзя обойтись. Летом отец драл лыко - кору с лозы, плёл из этой коры
себе и всем остальным постолы. В сухую погоду в них можно было ходить.
А на весну, осень и зиму надо было приобретать обувь - сапоги или сибирские
ичиги и валенки, которые удивительно быстро снашивались. Нужна была и
одежда - на зиму обязательно шуба. На всё нужны были деньги. А где их
брать? Ссуда, полученная на переселение, быстро иссякла. Нужно было как-то
выкручиваться. Зимой отец с Петром тесал шпалы и возил их сдавать на ст.Зима.
Каждая шпала, доставленная к железной дороге, стоила 15-20 коп. За день
вытёсывали 8-10 штук. На следующий день отвозили их на станцию. Выезжали
в полночь и возвращались в полночь. За два-три дня зарабатывали 2-3 руб.
В июне иногда ездили в тайгу, километров за 30-40, за черемшой. Рвали
её, вязали в пучки. Затем везли её по ближайшим чалдонским селам и меняли,
за пуд черемши - пуд ржи. Осенью отец, мать и Петро ходили в бор, километров
10-15, за брусникой, а я оставался домовничать с Настей и Тимофеем; нередко
оставлял их одних, убегал куда-нибудь играть с мальчишками, а вечером
возвращалась мать, узнавала об этом и обычно драла веником. За неделю
набирали иногда вёдер 15-20, в воскресенье отвозили в Зиму на базар, продавали
по 20-30 коп. ведро. К тому же нас не раз постигало несчастье,
которое ещё больше осложняло жизнь. Так, где-то года через два или три
отец вынужден был продать вторую лошадь. Остался один, но добрый, сильный
буланый конь. Ночью его пускали на попас в поскотину. И вот, в одну ночь
он куда-то исчез. Исчез бесследно. Отец был уверен, что коня украли, и
подозревал, что его украл сын одного из соседей. На этой почве завязалась
вражда между отцом и соседом. Сейчас, в колхозе или совхозе, если пропадёт
лошадь, никто об этом и не пожалеет. А тогда, при единоличном хозяйстве,
пропажа лошади - это большое несчастье для бедняка, для всей его семьи.
Ну как мужику прожить без лошади? Пришлось отцу продать корову и купить
лошадь. Два года мы не видели молока, пока не подросла оставшаяся от коровы
тёлочка.
Большую роль, на мой взгляд, в развитии нарождавшегося в тайге села Батама играло переселенческое управление, находившееся в Зиме. Начальником его был некто Павел Александрович Попов. Сравнительно молодой. Интеллигент, землемер по образованию. По тому времени, как я теперь понимаю, человек либеральных взглядов. Он часто приезжал в Батаму и наши мужики считали, что он многое для неё сделал. Уже где-то на второй год с начала заселения был открыт фельдшерский медицинский пункт. Затем была открыта сельская трёхклассная церковно-приходская школа. Появился и священник - на скорую руку был построен молитвенный дом, который после сооружения церкви стал сторожкой. К 1914 г., началу первой мировой войны, за счет переселенческого управления были построены школа, медпункт, церковь и дома для попа и псаломщика - это были самые лучшие в селе дома с надворными постройками. Был построен также тракт, соединивший Зиму с Батамой, что имело очень важное значение для развития села. Приезжая в Батаму, Павел Александрович гостил у более состоятельных мужиков; иногда, обычно по окончании сельской сходки, сам угощал мужиков. Батаминцы и переселенцы других подведомственных участков уважали его. Он был вежлив, со всеми обходителен, вообще спокойный по натуре. Вскоре после февральской революции, в 1917 г. в Батаме была образована самостоятельная волость, которую в честь Павла Александровича Попова назвали Ново-Павловской. Об отношении мужиков к Попову свидетельствует и тот факт, что после революции и ликвидации колчаковщины его не тронули и взяли на работу в Зиминское уездное Земельное управление землеустроителем.
Со второго класса в школе учили древнеславянский язык и закон божий. Преподавал священник Фёдор Матюхин, красивый, лет 40. Я хорошо читал по-славянски и на отлично учил закон божий. Это нравилось отцу Фёдору. Он решил приблизить меня к себе - взял в алтарь служкой - во время богослужения в церкви я находился в алтаре, разжигал и подавал ему кадило, крошил просвирки для причастия и т.д. Он наряжал меня даже в стихарь. Я, конечно, первое время гордился этим, нравилось это матери, но мальчишки-школьники ещё больше невзлюбили меня. Однажды отец Фёдор вёл урок закона божьего в третьем классе. Задал какой-то вопрос. Все семеро третьеклассников не ответили на него. Поп обратился ко мне, хотя я был второклассником: "Ответь ты, Бондаренко!" Я ответил. Ответил на 5! Тогда батюшка приказал: "Иди и надери всем этим болванам уши!" Я был рад стараться и всех третьеклассников выдрал за уши. Они, естественно, были озлоблены, и когда поп ушёл из школы, во время перемены поймали меня и дали хорошую взбучку. Их семеро, а я - один, и все они постарше и покрепче меня! Я не стал жаловаться на них. Через некоторое время повторилось то же самое - никто из третьеклассников не ответил на вопрос священника, а я опять ответил на "пять". Отец Фёдор, как и в первый раз, предложил снова надрать уши балбесам. Я категорически отказался сделать это. Тогда, разозлённый моим непослушанием, поп приказал учительнице поставить меня на колени и по окончании занятий не отпускать меня домой пока не отобью 50 поклонов. Это было зимой. Надвигался уже вечер. После уроков ученики стали на вечернюю молитву; перед уроками, утром, пели "Отче наш", а после уроков - "Достойно есть". Я стоял на коленях и не отбивал поклонов - не хотел позорить себя перед ребятами, но к концу молитвы заплакал и в слезах отбил 50 поклонов, а счёт отбиваемых поклонов вёл дежурный по школе, один из третьеклассников, из-за которых я получил это наказание! С горькой обидой ушёл домой, но после этого батюшка уже больше не заставлял меня отвечать за третьеклассников и "отчислил" из алтаря. |
Карта местности
|
Избушка, в которой жила
семья Василия Федоровича Бондаренко в Батаме в 1908-19 гг. (съемка 1963
г.)
|
Первое в Батаме школьное
здание, построено в 1913-14 году (съемка 1963 г.)
|
Дом, в котором жила семья
Василия Федоровича Бондаренко в Батаме в 1919-30 гг. (съемка 1963 г.)
|
Осенью 1913 г. как-то отец, мать и Петро вернулись с поля поздно вечером. На телеге с собой привезли кусок сухого бревна на дрова. На улице уже была темень и отец втащил его в дом. С Петром распилил его на чурочки. Отец стал их колоть и поленья бросал к печке. Я хотел проскочить между отцом и кучей уже набросанных дров. Очередное полено попало мне на правую ступню, выше пальцев. От боли я долго прыгал на одной ноге, зажав руками другую. Но снаружи даже царапины на ноге не оказалось. Отец и мать успокоились, решив, что это просто ушиб, который скоро пройдёт. Успокоился и я, хотя боль не проходила. Наутро боль усилилась, а через несколько дней нога распухла и на месте ушиба стала синеть. Сходили к фельдшеру. Он сказал, что помочь не может, надо ехать к врачу в г.Зиму. Отец не повёз меня туда - врачу надо было платить! Родители надеялись, что всё и так пройдет. Но зимой я уже не мог становиться на ногу. На ней, выше суставов большого пальца образовалось два свища, из которых выделялся гной. Только тогда меня повезли к врачу. Раздроблена кость, идёт воспалительный процесс, нужно ампутировать раздробленную кость вместе с пальцами. Ничего другого сделать нельзя. Какое это было горе для родителей! Особенно убивалась мать. Сколько бессонных ночей провела она в слезах. Наконец решила: не дам отрезать ногу! Пусть будет что будет, на то божья воля! Это было уже в конце зимы, во время большого поста, незадолго до пасхи. На собранные гроши мать купила дорогой специальный платок-покрывало, видимо, шёлковый, в страстную пятницу пошла с ним в церковь и после выноса плащеницы накрыла её этим платком и на коленях в слезах стала умолять Иисуса Христа и Божью матерь исцелить "сына Стефана". Года два гноилась нога и я передвигался при помощи костылей или палки. Постепенно вместе с гноем выходили мелкие кусочки раздробленной кости, вместо раздробленного сустава большого пальца и повреждённой кости образовалась костная мозоль, свищи затянулись и зажили, и я остался с ногой - мог нормально ходить - молодость своё взяла! Но милая добрая мама верила, что это её молитва дошла до господа бога...
В мае 1914 г. я на "пять" окончил
батаминскую сельскую трёхклассную церковно-приходскую школу. У меня и
сейчас о ней самая хорошая память. Я мог относительно грамотно и красиво
писать. Я мог любое предложение разобрать по частям речи: существительные,
прилагательные, глаголы, причастия и деепричастия, приставки и предлоги
и т.д. Я знал, какие слова надо писать через 'е' и какие через 'ять';
какие через 'ф', а какие через 'фиту'; какие через 'и простое', а какие
через 'и десятиричное'. Я хорошо знал простые и десятичные дроби и легко
решал задачи. (Учился арифметике по учебнику Цветкова.) Я наизусть знал
всех великих русских князей, начиная с Рюрика, а также всех царей и цариц
из дома Романовых. Я наизусть знал все основные города, реки и горы России.
Я умел читать по-славянски и знал закон божий - и Старый Завет и евангелия.
Этим всем я был обязан прежде всего моей учительнице - первой учительнице
села Батамы, Марии Васильевне Максимовой, светлая память о которой сохранилась
у меня по сей день.
Недалеко от церкви красовались новенькие,
под железом, дома с надворными постройками священника и псаломщика. В
одном ряду с ними находилась также законченная строительством в 1914 году
школа. Непосредственно строительство в селе медпункта, школы, церкви,
подворья для попа и псаломщика вёл подрядчик - известный в Зиме и Иркутске
купец Шадрин (имени его не помню, оба сына Шадрина - Павел и Иннокентий
были активными колчаковцами-карателями). В качестве рабочих - плотников
и столяров - на строительстве работали ссыльные поселенцы; несколько человек
из них жили некоторое время у нас в доме в качестве квартирантов. Среди
них были и политические ссыльные. Шадрин построил в Батаме и свой собственный
дом и открыл в нём не знаю какой уже по счёту магазин. Жил в этом доме
и торговал в качестве приказчика родственник Шадрина некто Григорий Кособоров.
|
Война и революции
В августе 1914 г. вспыхнула первая мировая
война. Для нашей семьи начало её нежданно-негаданно принесло приятный
сюрприз. Сразу же после объявления войны началась мобилизация лошадей
для артиллерии и кавалерии. Была назначена всеобщая выводка лошадей. Каждую
лошадь осматривала специальная комиссия. Из всего нашего села было отобрано
две лошади - конь Василия Бегуна и наш конь. За него отец получил 150
рублей. В то время это были большие деньги! На рынке такой конь стоил
35-40 рублей. Можно себе представить, как наживались те, кто специально
скупал лошадей и в качестве специальных подрядчиков поставлял их армии.
Придя домой с этими деньгами, отец был так взволнован привалившим "счастьем",
что не знал куда их спрятать - боялся, как бы не нагрянули грабители и
не отобрали деньги. Незадолго до этого на участке Скворцовском, что в
18 км от Батамы из-за денег грабители вырезали целую семью. Первую ночь
деньги пролежали в русской печи. Затем отец купил кобылу, пожалуй, не
хуже взятого в армию коня, заплатив за неё 35 или 38 рублей. Остальные
деньги пошли в оборот: на одежонку и обувь, на поправку хозяйства. Перед началом 1914-1915 учебного года прошёл
слух, что в нашей Батаминской школе будет открыт четвёртый класс. Я обрадовался.
Вместо Марии Васильевны, которую перевели в другое село, к нам учительницей
была назначена Глафира Ивановна. Она радушно встретила меня и настаивала,
чтобы я посещал школу, но не для того, чтобы учиться, а чтобы я помогал
ей учить детей. Я согласился, хотя это и не устраивало меня. Школу снова
стало посещать человек 40 или 50. Занятия проходили уже в новом специальном
здании, но по-прежнему все три класса занимались в одной комнате - ведь
учительница была одна. Глафира Ивановна обычно занималась с двумя классами,
а я, под её присмотром, занимался с каким-нибудь одним, обычно со вторым
или третьим - диктовал диктант, давал задачи, а потом подходил к партам
и смотрел как ученики их решали и т.д.. Так прошло больше половины зимы.
Никто четвёртого класса в нашей школе не собирался открывать. К тому же
и с ногой становилось всё хуже и хуже, и я перестал навещать школу, что
огорчило Глафиру Ивановну. Весной 1916 г. война коснулась и нашего дома - досрочно был призван в солдаты Петро. Тогда я первый раз и попробовал самогон - когда вместе с отцом ездил в тайгу варить на соседском аппарате самогон для проводов Петра. Несколько месяцев Петр пробыл в Иркутске, а осенью уже был на Карпатском фронте. Я должен был теперь полностью заменить его в качестве помощника отца. Мне пришлось уже не только погонять лошадей, бороновать и пр., но и вручную косить траву, учиться класть копны сена и вершить (выкладывать верх) скирды. Отец специально приготовил для меня небольшую косу. Я уже самостоятельно мог запрягать лошадей. Зимой 1916-1917 гг. с отцом валил деревья, помогал тесать шпалы и возить их на ст.Зима. Словом, вплотную впрягался в мужицкую лямку. Не знаю, когда и как, при каких обстоятельствах батаминцы узнали о февральской революции, свержении царя; кто принёс им эту весть. Помню только, что из Зимы кто-то приезжал в наше село. Созывал сход. На сходке кем-то выбрали из нашего харьковского кутка Прокопа Ульянченко по прозвищу Бурундук. Он ездил в Зиму (а может и в Иркутск), вернулся оттуда с красной повязкой на рукаве. В селе установили ночные дежурства - на каждой улице в порядке очереди выставлялись обходчики. Никакого оружия у них не было, ходили со специальными колотушками или с трещётками. По стуку колотушки или шуму трещётки можно было определить - есть ли обходчик, не спит ли он и в каком месте находится, чтобы и в темноте его можно было найти. И мне как-то вместо отца пришлось всю ночь бродить по своему кутку с колотушкой в руке. "Патрулирование" это продолжалось недолго. Как восприняли наши мужики весть о свержении царя? Ответить на этот вопрос не могу. Но, помнится, одни приветствовали, другие, особенно женщины, с растерянностью спрашивали: "А как же быть без царя?". Третьи говорили, что теперь никакой власти не будет и честных людей среди бела дня будут грабить и убивать... Вскоре с фронта стали возвращаться не только раненые, но и здоровые односельчане. Некоторые приехали домой даже с винтовками. Фронтовики заявляли, что наши русские солдаты больше не хотят воевать. Говорили об Учредительном собрании, которое должен избрать народ; о каких-то большевиках, меньшевиках, эсерах и кадетах. Большинство предупреждало, что при выборах надо голосовать за четвёртый список. Рассказывали что-то о царице и Распутине. Я тогда в этих делах не мог разобраться, но при всяком удобном случае внимательно прислушивался ко всем этим разговорам. Кроме этих разговоров ничего запоминающегося в селе не произошло. К большому огорчению, совсем не помню, как была воспринята в Батаме Октябрьская революция. Как-то незаметно прошла она для нашего таёжного села. Сейчас даже не могу сказать, был ли у нас в селе после Октября 1917 г. создан Совет рабочих и крестьянских депутатов, или же вплоть до Чехословацкого мятежа и Колчаковщины сохранялся староста. Правда, зимой 1917-1918 гг. в селе говорили о боях в Иркутске, о Красной гвардии и белогвардейцах. О Красной гвардии на нашем харьковском кутке говорили, видимо, ещё и потому, что в одном из её отрядов оказался единственный батаминец, наш сосед, двадцатилетний Трофим Ульянченко, родители котрого жили через дом от нас. Летом 1918 г. он вместе с отрядом отступал до "Байкала". Попал на ледокол "Байкал", который, кажись, чехи зажгли снарядом, и всё же спасся, вернулся в село и до ликвидации колчаковщины жил здесь полулегально. |
Другая война
Летом 1918 г., видимо, в июне, мы с отцом
поехали в деревню Хангатуй, которая находилась от нашего села примерно
в 35 км и совсем недалеко от села Большой Кашелак. Возвращались уже под
вечер. В деревне Малый Кашелак переехали речку Кимильтей. Отъехали от
моста с полкилометра и на лугу встретили около 15 вооружённых человек
с красными ленточками на шапках. Они не остановили нас и пошли по направлению
деревни Малый Кашелак, а мы поехали своим путём. Дорога на Батаму шла
через девственный сосновый бор. В этом бору, километрах в восьми-девяти
от Малого Кашелака и в 17-18 от Батамы, находилась водяная мельница. Мы
остановились на ней, чтобы перемолоть купленное зерно и уже утром направиться
домой. Я спал прямо на возу, зарывшись в скошенную для лошадей траву.
Рано утром меня разбудил топот лошадей и крики людей. Оказалось, что сюда
нагрянул конный отряд человек в 20, состоявший из жителей Большого и Малого
Кашелаков, вооружённых винтовками и частью охотничьими ружьями. Возглавлял
отряд сын известного богача из Большого Кашелака (фамилию не помню). Кашелакцы
заявили, что "красногвардейцы", которые нам с отцом попали навстречу
вечером, перед заходом солнца вошли в Малый Кашелак, блокировали несколько
домов побогаче, и ограбили их - отобрали у хозяев деньги, ценные вещи,
часть продуктов, и с награбленным добром направились по дороге, ведущей
через мельницу, на Батаму. За ночь сформированный конный отряд кашелакцев
решил преследовать "красногвардейцев". "Красногвардейцы"
ночью действительно прошли через плотину мельницы, но погоня не нашла
их в Батаме. Они, якобы, направились на участок Скворцовский. Там, якобы,
удалось грабителей нагнать и четырёх из них захватить. Захваченных и до
полусмерти избитых провезли через Батаму и по дороге на Кашелак, сразу
же за границей, где кончаются батаминские земли и начинался казённый сосновый
бор, в небольшой балке, метрах в двадцати от дороги, их ещё живых, сожгли
на костре. Через несколько дней мне пришлось посмотреть, что от них осталось:
бесформенные обугленные комки внутренностей и перегоревшие кости. Когда
я увидел это - на голове волос дыбом поднялся и мурашки поползли по всему
телу... В этой дикой расправе над безоружными и, возможно, ни в чём неповинными
людьми, участвовало и несколько человек батаминцев, в частности, как говорили
в селе, пьяница Никита Бутрик. Останки заживо сожжённых людей долго лежали
на месте костра, пока наш батаминский фельдшер и богобоязненная жена лавочника
не произвели захоронения - вырыли яму, сложили туда то, что осталось от
"красногвардейцев", засыпали землей и на холмике поставили небольшой
деревянный крест. Чехи оставили свой гарнизон в Зиме. К нам,
в Батаму, они не заглядывали. Но о них с ненавистью говорили батаминцы.
Рассказывали о том, как чехи на телеграфных столбах вдоль линии железной
дороги вешали членов Совдепов, большевиков, красногвардейцев, рабочих-железнодорожников.
Расположившиеся в Зиме, чехи вели весёлый образ жизни с податливыми зиминскими
барышнями - а таких оказалось не мало! Возмущение населения выражалось
разными способами. Запомнился рассказ, распространявшийся в Батаме, основанный
на подлинном факте. Многие жители Зимы держали в то время коз. Их стада
ходили по поскотине без пастухов. Каждый день вечером козы возвращались
в город и расходились по домам. И вот в один прекрасный летний вечер при
возвращении с пастбища в город у каждой козы к рогам оказалась привязанная
дощечка (или картинка) с надписью: "Все зиминские барышни и дамы
заняты чехами, одна лишь я свободная". Это вызвало в городе злые
насмешки над теми, кто водился с чехами. Говорят, что чехи долго старались
дознаться кто это сделал, но так и не смогли найти "виновного".
Никаких других запоминающихся событий в Батаме вплоть до начала 1920 года не произошло. Однако с конца лета 1919 г. с каждым днём всё упорней в селе распространялись слухи о поражениях колчаковского воинства, о приближающемся конце колчаковщины и зверских расправах колчаковских карателей с непокорными сибиряками; об уничтожении целых деревень и сёл, жители которых принимали участие в партизанской борьбе. Видимо, в конце 1919 - начале 1920 г. в Батаме стали поговаривать о том, что партизанские отряды появились в Иркутске и даже в Зиме. Можно сказать, что до февраля 1920 г. Батама,
в общем, жила спокойно. А в один из февральских дней с раннего утра по
всему селу прошла волнующая весть о том, что в Батаме тоже создаётся партизанский
отряд. Ночью состоялось собрание. На нём присутствовали дезертиры и другие
мужики. Многие тут же на собрании записались в партизаны. Командиром избрали
Бондаря Прокопия Кондратьевича, который в царской армии служил унтер-офицером
и за храбрость был награждён Георгиевским крестом. Бондарь и ещё несколько
человек сразу же уехали в Зиму за оружием для отряда; в Зиме власть находилась
уже в руках партизан Новокшонова. Но Прокоп Бондарь и его товарищи не
успели достать и привезти в Батаму оружие: поздно вечером этого же дня
в село нагрянул первый эшелон каппелевцев
(остатки разгромленной колчаковской армии). Сам генерал Каппель в это
время уже был покойником, его труп в гробу провезли через Батаму. Каппелевцы
разместились в центре села: на Первой и Трактовой улицах и сразу же потребовали
у старосты немедленно, ночью, предоставить десятки подвод. Ночью и в наш
дом явился десятник (помощник старосты) и предложил отцу запрягать коня
и подъехать к назначенному месту. У нас в хозяйстве было две лошади. Один
конь - видный высокого роста буланый жеребец, но у него был, с первого
взгляда незаметный, большой изъян: при поездке, особенно рысью, пройдя
5-10 километров, он начинал прихрамывать, а иногда и здорово хромать на
правую переднюю ногу. После отдыха он снова ходил нормально. Вторая лошадь
- маленькая гнедая кобылка, худая, малосильная, но исключительно хитрая;
при выезде из дома так и норовила куда-нибудь свернуть в сторону с дороги,
а когда надо было возвращаться домой - того и смотри, как бы где-нибудь
с горки не понесла так, что и сани вверх тормашками перевернёт! Отец запряг
буланого и ещё до рассвета поехал куда ему было велено явиться с подводой.
Утром и на наш харьковский куток понаехали каппелевцы. Весь наш огороженный
забором двор забили подводами, а дом заполнили здоровые и больные - тифозные
- солдаты. Старшим среди них был казачий вахмистр, здоровый мужчина, видимо
лет 40. Он заставил меня запрячь в сани оставшуюся дома кобылёнку и ехать
подводчиком до следующего села Масляногорского участка, это верстах в
30 от Батамы. Из соседнего двора вахмистр привёл соседскую кобылку и припряг
её в пристяжку к моим саням. На сани навалили несколько мешков с овсом
и ещё с чем-то. На мешки вахмистр посадил двух тифозных солдат и положил
две винтовки с патронами. Выехал я со двора вместе с другими подводчиками
уже к вечеру. Всё село было запружено подводами и кавалеристами-казаками.
Наши подводы вахмистр, ехавший верхом, направил по дороге на деревню Хаты.
Прошло немного времени, и к нам во двор наехали
новые подводы с колчаковцами, которые сразу же обшарили чулан, весь дом.
Вывели из сарая одну корову (у нас в то время было две коровы) и тут же
зарезали ее. Отец по-прежнему неподвижно сидел у стола, а когда мать сказала,
что зарезали корову, поднялся, подошел к деревянной кровати и беспомощно
опустился на неё. Через Батаму на восток двигались, видимо,
обозы и различные вспомогательные службы (вернее, жалкие остатки) каппелевцев,
преследуемые по пятам Красной армией и партизанскими отрядами. Боевые
же части пробивались вдоль полотна железной дороги. И в Зиме в эти дни
произошли кровавые события, о которых стало известно в Батаме по рассказам
односельчан. Говорили, что дело обстояло так. Станцию Зима по-прежнему
занимал чехословацкий гарнизон. Город же Зиму (поселок) заняли партизаны,
руководимые, кажется, Новокшоновым, и на подступах к городу, где-то
возле Ухтуя, решили преградить каппелевцам путь отступления - дать бой.
Чехи обещали сохранять нейтралитет. Но, когда каппелевцы стали приближаться
к городу и возникла угроза, что они не смогут пройти, чехи, нарушив свое
обязательство, зашли в тыл партизанам и предложили им сложить оружие.
У партизан не было возможности сражаться с окружившими их чехами, и часть
партизан сдалась. Пленных чехи согнали в железнодорожный клуб и там продержали
несколько дней, пока все каппелевцы не проследовали через город. Этих
партизан чехи не выдали каппелевцам и, покидая Зиму, выпустили на свободу.
Другие же партизаны, отказавшись сложить оружие, разбежались по городу,
пытаясь скрыться в домах горожан. Некоторым это удалось. Многие же - часто
по доносам домовладельцев - были схвачены колчаковцами и на окраине города
у небольшого моста, где дорога выходит на Батаму, были изрублены шашками,
приколоты штыками, застрелены. Замерзшие трупы казненных партизан и тех,
кто оказывал им содействие, несколько дней лежали у дороги на Батаму.
Говорили, что колчаковцы казнили свыше 350 человек, в том числе и несколько
женщин. Неподалеку от ст.Зима на кладбище находится братская могила казненных
колчаковцами партизан и зиминских подпольных работников, и над ней сейчас
возвышается обелиск, напоминающий о грозных событиях тех дней. Среди уцелевших каппелевцев были сотни тифознобольных.
Всех тяжелобольных они не в состоянии были увозить с собой и бросали их
по пути своего следования в деревнях и поселках. Больше двух десятков
было брошено и в Батаме. Двое таких больных осталось в доме Супруновых
- их было три брата, отец сгорел от водки. Больные каппелевцы стали упрашивать
Супруновых отвезти их дальше, в следующее село. Обещали якобы заплатить
за это золотом. Средний из братьев - Иван, которому было 18 лет, вывез
их за Дармидоновскую заимку, километров 8 от Батамы, и там, в балке, обоих
прикончил топором, свалил трупы в снег и вернулся домой. В селе говорили,
что Иван убил каппелевцев с целью отобрать у них золото. Но было ли у
них золото и действительно ли Иван прикончил их из-за золота - это осталось
тайной. Вскоре Иван ушел добровольцем в Красную Армию и там погиб. А в
1958 г., когда отмечалось пятидесятилетие образования села Батама, этот
случай был истолкован как подвиг молодого партизана Ивана Супруна.
1920 год явился тяжелейшим для батаминцев и для нашей семьи. Каппелевцы завезли в село сыпной тиф, который начал беспощадно косить, особенно людей старшего возраста, главным образом мужчин. В короткий срок на нашем харьковском кутке из 11 глав семейств умерло 4 человека. Остальные почти все поголовно, включая женщин и детей, переболели. Никакой медицинской помощи больные не получали. Тифом переболела и вся наша семья, кроме меня. Сначала заболел десятилетний Тимофей, потом двенадцатилетняя Настя. Затем, где-то в мае, заболел отец. Только он стал поправляться, слегла мать, она особенно тяжело переносила болезнь, несколько дней металась в бреду. И пока болели отец и мать, все хозяйство, все заботы о доме и семье лежали на мне. Я должен был ухаживать за лошадьми и другой живностью, печь хлеб, доить корову и выполнять полевые работы. А к тому же нужно было выполнять обязанности делопроизводителя волостного военного комиссара. Правда, непосредственный начальник - военком и председатель волисполкома с сочувствием относились ко мне и часто отпускали с работы, иногда на несколько дней подряд. Но, как говорит в народе, "не быть бы счастью, да несчастье помогло" . У нас в хозяйстве к этому времени было уже три десятины пахотной земли, однако своего хлеба едва хватало до масленицы, в течение примерно полугода приходилось хлеб прикупать. Пашня оказалась сильно запущенной, засоренной осотом, овсюгом, жабреем, сурепкой и другими злостными сорняками. Урожай собирали 20-30 пудов с десятины, и то наполовину с семенами сорняков. Дело в том, что отец никак не хотел признавать принятых в Сибири паров и по-российски - т.е. как делали на Украине - часть особенно засоренной земли на год оставлял под толоку (на отдых). Толока обычно еще больше зарастала бурьянами и на следующий год еще выше был урожай сорняков. Когда отец лежал в тифу, я самостоятельно хозяйничал и решил полдесятины пашни по примеру чалдонов <чалдоны - сибирские старожилы русского происхождения> оставить под пар. В конце мая вспахал эту площадь. Затем в течение лета несколько раз бороновал и два раза перепахал. Получился настоящий черный пар... А весной по пару посеяли "белоколоску" (безостую пшеницу), и она с полдесятины дала пудов 60 отборного зерна! Это был первый год, когда мы обошлись уже своим хлебом. С тех пор и отец признал черный майский пар.
Подавляющее большинство батаминцев с радостью
и надеждой восприняло разгром колчаковщины и восстановление, вернее, установление
Советской власти. Десятки молодых парней ушли добровольцами в Красную
Армию. Однако политические настроения постепенно
менялись к худшему. Первопричиной этого ухудшения послужило введение
продразверстки. Правда, коснулась она сравнительно небольшой более
состоятельной части батаминцев, у большинства нечего было взять в порядке
продразверстки, но все же затронула и середнячков и, естественно, породила
недовольство. В некоторых селах Зиминского уезда осенью <1920 г.>
произошли массовые волнения и вооруженные выступления. Например, в селе
Дмитриевка Дмитриевской волости озверевшие кулаки и их сподручные схватили
бывшего штабс-капитана царской армии коммуниста Трифонова,
которому было поручено проведение продразверстки в этой волости. Живому
вырезали на лбу звезду, затем разрезали живот и набили его зерном.
Петра, как я уже сказал, в 1916 г. взяли в солдаты. Где-то уже под конец того года от него получили письмо из действующей армии откуда-то из Карпат. С тех пор мы ничего о нем не знали. Летом 1920 г. пришло письмо. Послал он его из Азербайджана, из Красной Армии. После от него пришло ещё письмо, в котором он писал, что, вероятно, скоро демобилизуется и вернется домой. Через несколько месяцев, уже весной 1921 г., Петро действительно приехал. В то время усиленно стали распространяться разговоры о том, что, дескать, советская власть состоит из большевиков и коммунистов, что между ними идет борьба: большевики стоят за народ, за крестьян, а коммунисты все хотят отобрать у мужиков и загнать их в "коммунию". Таким образом сеялось недоверие и враждебность к коммунистам, в том числе и к местным - хатынским коммунистам, участвовавшим в работе волисполкома. Так, в 1921 г. ушёл с поста волостного военного комиссара Прокоп Бондарь и занялся пошивкой обуви - он был хороший сапожник. Отбоярился от работы в волисполкоме Архип Павленко и вместо него секретарем волисполкома назначили меня. Неподалеку от Батамы, в районе села Кимильтей летом и осенью 1921 г. бродила сравнительно небольшая, человек 30-40, банда Сенотрусова. Она иногда появлялась в тайге всего в 3-4 километрах от Батамы, однако ни разу не решилась появиться в селе. Тем не менее, когда поступали сообщения о приближении банды, мы, работники волисполкома, неоднократно разбегались из исполкома и прятались, даже ночевали в лесу. Вскоре эта банда была ликвидирована. Осенью 1921 г. в Батаму прислали вторую,
молодую учительницу - Серафиму Павловну Карнаухову. Мы познакомились на
сугубо официальной основе - я был секретарём волисполкома и ей иногда
приходилось обращаться ко мне по служебным делам. Затем стали встречаться
на репетициях, на сцене и за кулисами во время спектаклей в школе. Наше
знакомство как-то незаметно переросло в дружбу. Настоящую. Искреннюю.
Целомудренную. Я стал даже заходить на квартиру к Серафиме Павловне, которая
жила с матерью. Мать в своё время работала простой работницей на Ленских
золотых приисках и на её глазах произошел расстрел ленских рабочих в 1912
г., рассказ об этом событии произвел на меня сильное впечатление. Между
нами не было секретов: мы делились друг с другом всем, вплоть до самого
сокровенного, но наши отношения никогда не шли дальше дружбы. Она рассказала
мне, что является комсомолкой и коммунисткой, но об этом никто в Батаме
не должен знать. Её послали сюда учительницей с тем, что она должна выполнять
обязанности секретного осведомителя Политбюро (так тогда называли ЧК).
Она объяснила мне, что такое партия, комсомол. Словом, она явилась моим
первым политическим воспитателем. Я был рад каждой встрече с ней. Я перестал
себя чувствовать одиноким. У меня появился первый в моей жизни верный
друг, товарищ, перед которым я, неотесанный деревенский парень, готов
был преклоняться, и который несколько позже сыграл большую роль в очень
важном для меня деле. 1921 год был годом страшного голода, разразившегося в Поволжье, охватившего затем почти всю страну. В Иркутской же губернии был собран хороший урожай. Продразверстка уже была заменена продналогом. Хлеб-зерно у мужиков было. И вот, наш кружок художественной самодеятельности стал ставить спектакли в помощь голодающим Поволжья. Билеты продавались не на деньги, а на зерно: за 1 билет брали 2 или 3 фунта зерна. Собранное таким образом зерно сдавали в фонд помощи голодающим. В конце 1921 г. с такими спектаклями мы выезжали в дер. Новоникольскую и в село Верхняя Зима нашей волости. Сколько было собрало при помощи этих спектаклей зерна - не помню. Но о наших спектаклях в пользу голодающих Поволжья я написал первую заметку в газету "Красный пахарь", которая издавалась политотделом 5-й Красной Армии в Иркутске. Заметка была напечатана где-то в начале 1922 г. Так я стал селькором, что сыграло свою роль в последующей моей жизни.
|
***** ===>>>
© 2009 Тетради