ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ (1922-1928 годы)
Мемуары
Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1974 и 1976 годах.
|
Уисполком, губпрокуратура, ЧОН
В апреле 1922 г. меня отозвали из Батамы на работу в Зиму в Уездный исполком. Вероятно, это было вызвано тем, что в Уисполкоме просто некому было работать. Сначала назначили секретарем отдела управления Уисполкома, a месяца через полтора-два - заведующим организационным подотделом. На этот подотдел возлагались обязанности рассылать волисполкомам циркуляры, поступающие из Губисполкома, следить за решениями волисполкомов, отвечать на их запросы. Во всех этих делах я, 18-летний деревенский парень с 3-х классным церковно-приходским образованием, ничего не смыслил. Но все же у меня был "опыт" работы в волисполкоме. С большой симпатией ко мне относился заведующий отделом управления, бывший рабочий, член ВКП(б) с 1918 г., активный участник подпольной борьбы против колчаковщины Александр Токарев - он постоянно инструктировал меня, учил что и как надо делать, как надо решать тот или иной вопрос. Впоследствии он рекомендовал меня в партию. В Зиме я устроился на частной квартире у
вдовы, имеющей 4-х детей. Пятистенный дом делился на две половины. Во
второй половине размещалась хозяйка с детьми. А я располагался в первой
половине, которая выполняла назначение прихожей и кухни. У входной двери,
против русской печи, стояла коротенькая железная кровать. На ней я спал.
Ни матраса, ни подушки - одни голые доски. Вместо матраса я стелил свой
пиджак, а вместо подушки подкладывал мешок с парой старенького белья и
шапку. Когда я засыпал и вытягивался, ноги торчали из кровати. Хозяйка
мне ничем помочь не могла - детишки ходили полуголые. Работала в пекарне,
оттуда приносила хлеб и этим жила с детворой. И вот, в одну из суббот, видимо, в июне,
по обыкновению явился домой и, как всегда, после ужина пошел на вечеринку.
А когда около полуночи возвращался домой, на улице, недалеко от волисполкома
(он уже находился в бывшем поповском доме), заметил четырёх вооруженных
людей. Я считал, что они идут в волисполком, но они миновали его и пошли
дальше по дороге на деревню Хаты. Кто эти люди? Если бы это были наши,
т.е. советские, то они приехали бы на подводе или верхами и не шли ночью
пешком! Почему они не зашли в волисполком и направились на Хаты? А если
это бандиты и идут в Хаты, чтобы расправиться с коммунистами? Принимаю
решение: как-то опередить их и предупредить. Я пошел следом за вооружёнными,
они меня не заметили. Дорога из Батамы на Хаты пролегла через болото,
ширина которого не меньше 200 метров. По болоту была проложена слань.
А в конце болота, у Хатынского берега, протекал ручей. Через него перекинут
мост. Когда я уже вступил на этот мост, в темноте заметил, что в другом
конце его сидели "преследуемые" мною пешеходы, видимо, отдыхали
и курили. Что мне делать? Поворачивать назад нельзя - они увидели меня
и сразу же могли стрелять по мне или просто догнать, свернуть со слани
некуда! Оставалось одно: идти прямо на Хаты. Если остановят и спросят,
скажу, что я из Хатов, дескать, был в Батаме на вечеринке и сейчас возвращаюсь
домой. Проходя мимо них, я даже сказал "Здравствуйте!" Они не
остановили меня. Миновав их, вырвавшись на дорогу, я что было мочи побежал
в Хаты. Подбежал к дому секретаря партячейки Андрея Тимохина. Он спал.
У него ночевал инструктор Укома партии Иванов. Я сообщил в чем дело. Они
быстро с винтовками выскочили на улицу. В центр деревни Хаты из Батамы
можно было пройти двумя переулками: первым - мимо дома братьев Головановых
и вторым - мимо школы. Тимохин и Иванов решили устроить засаду у дома
Головановых, а мне дали винтовку и задание немедленно поднять на ноги
остальных двух коммунистов - Чудрунова и Мельничука и вместе с ними устроить
засаду у школы. Условились: как только к засаде будут подходить неизвестные,
крикнуть: "Стой! Кто идет?" и выстрелить вверх. Где будет дан
первый выстрел, туда должны бежать остальные. Только мы направились к
школе, у дома Головановых раздались выстрелы. Мы бегом туда. Оказалось,
что вооруженные 4 человека - это оперативная группа Уездного Политбюро
(ЧК). В числе их был и Никита Кабанов - житель Хат, года на два старше
меня, во втором классе вместе учились в Батаминской школе. Он узнал голос
Тимохина, который крикнул из засады "Кто идет?" Сразу же решили
немедленно разойтись молча, чтобы ничего не знали жители деревни, всполошенные
выстрелами. Я, конечно, не мог знать, зачем тайком, ночью, пришла группа
Политбюро, но про себя решил, что, вероятно, где-то обнаружены бандиты
и на их ликвидацию направляются чекисты. Вернувшись в понедельник в Зиму, сразу же
после работы встретился с Серафимой Павловной. Она в это время работала
уже в управлении уездной милиции. Рассказал ей, о чем говорили мне мужики.
Она обещала немедленно все разузнать. На следующий же день в основном
подтвердила то, что говорилось в народе. Опергруппа Политбюро вместе с
отрядом милиции действительно убили старика и старуху и запретили их хоронить
- якобы за то, что они скрывали у себя бандитов, хотя бандитов там и не
было обнаружено - а имущество их приплавили на лодках и разделили между
участниками экспедиции, самовар отдали в общежитие милиции. Дней через 10 ко мне в Уисполком зашел человек
лет 50. Это был следователь губернской прокуратуры по особо важным делам,
бывший политкаторжанин Степан (кажется, Дмитриевич) Ордин. Он отозвал
меня в сторонку, представился и сказал, что приехал расследовать мое письмо
на имя губпрокурора. Сказал, что зарегистрировался в Укоме партии, о цели
своего приезда не доложил. "Я не хочу, чтобы в Укоме знали, зачем
я приехал, мне надо срочно выехать на место происшествия. Я хотел бы выехать
сегодня же, если можно, вместе с вами добраться до Батамы." К концу недели в Зиму с места происшествия
вернулся Ордин. Он обнаружил там жуткую картину. Труп убитого старика
уже наполовину разложился. Старуха действительно была сожжена в доме.
От ее трупа остался только кусок одного колена, каким-то образом уцелевший
от огня (был чем-то привален) и под ним кусочек платья. Недалеко от сгоревшего
дома следователь нашел окровавленный платок хозяйки. Словом, все, о чем
говорили в народе и о чем я писал губпрокурору, полностью подтвердилось.
И следователь квалифицировал это как "красный бандитизм". Обо
всем этом Ордин доложил в Укоме партии и заявил, что начнет производить
аресты. В Укоме ему сказали, что не позволят никого арестовывать и предложили
весь следственный материал, все дело передать им. Ордин ответил, что никаких
материалов он никому не отдаст. Его отпустили, но посоветовали "подумать"
и на следующий день снова явиться в Уком. Выйдя из Укома, Ордин дал в
Иркутск телеграмму такого содержания: "Требуются аресты без участия
милиции и Политбюро. Прошу оказать содействие через местные воинские власти".
А из Укома, оказывается, полетела в губком партии телеграмма о том, что
следователь Ордин якобы ненормальный человек, противопоставивший себя
Укому и что его надо отстранить от должности. Отправив телеграмму, Ордин
зашел ко мне в Уисполком и пригласил по окончании рабочего дня вместе
с Серафимой Павловной пожаловать к нему на квартиру. Он подробно рассказал
нам обо всем, что обнаружил на месте совершенного работниками милиции
и Политбюро преступлении, о разговоре в Укоме партии и строго предупредил
нас, чтобы мы были осторожны, никуда по вечерам не ходили, ибо нас могли
убить где-нибудь из-за угла. Сказал, что завтра в 10 часов утра снова
идет в Уком и если до часу дня не даст нам о себе знать, то это будет
означать, что он арестован местными властями, и мы должны через железнодорожный
телеграф немедленно сообщить об этом Губпрокурору. Я так подробно рассказал об этом деле потому, что это было мое первое "сражение" с власть имущими за правду, за честь советской власти и вышел из него победителем. О том, что это дело я раскрыл, знали в Зиме, знали в Батаме, знали и жители других близлежащих деревень. Ко мне стали часто обращаться с жалобами на обиды и неправильные действия должностных лиц. Я не хотел представлять себя каким-то "героем". Я не мог противопоставлять себя местным органам власти, и поэтому всех обращавшихся ко мне с жалобами, направлял к ним. Однако победа не досталась мне даром. Уже после суда, осенью 1923 г. в Зиме проходили выборы в городской Совет. По всему городу были расклеены списки лиц, лишенных избирательных прав. В этих списках оказалось и мое имя. В графе - на каком основании лишен избирательных прав, было написано: "По данным ГПУ" (к этому времени Политбюро было переименовано в ГПУ). Видимо, постарались оставшиеся на работе друзья Кульченко, Кабанова и др. А я в это время уже был кандидатом партии - пришлось пожаловаться в Уком, и моя фамилия была вычеркнута из списков лишенцев.
Коммунисты и комсомольцы в те годы были вооружены
- состояли в ЧОН (частях особого назначения), главная задача которых была
борьба с бандитизмом. В ЧОН зачислили и меня. Выдали мне 3-х линейную
кавалерийскую винтовку, 60 штук патронов к ней и две ручные гранаты "Миллс"
английского производства, захваченные у колчаковцев. Чоновцы несколько
раз в неделю по окончании рабочего дня, проходили строевую и боевую подготовку.
По ночам несли гарнизонную и патрульную службу - приходилось стоять на
часах у штаба ЧОН, склада с оружием и т.д. В любое время дня и ночи по
условному деповскому гудку каждый боец ЧОНа должен был бросать все и с
оружием бежать в штаб. Эта "военизация" комсомола привлекала
молодежь; нравилась она и мне (романтика?!). Часто комсомольцев-чоновцев
посылали на операции по преследованию банд, которые бродили в районе Холмогоя
(ныне Заларинский район), улусов Молька и Хартаново (на Ангаре ниже Балаганска)
и села Евсеево (на Ангаре). Многие зиминские комсомольцы, в том числе
и мои личные друзья (Шура Ваулов и др.), погибли от руки бандитов. Мне
же в таких операциях не пришлось участвовать.
В декабре 1922 меня уволили из Уисполкома
по болезни. Я вернулся домой, в Батаму. Дома нельзя было сидеть, сложа
руки. Я с отцом и Петром тесал и возил на станцию Зима шпалы, ездил в
лес за сеном и дровами, ухаживал за лошадьми и коровой, цепом молотил
хлеб, молол на мельнице зерно, словом, выполнял всю крестьянскую работу.
Заглядывал, конечно, на вечеринки, но большую часть свободного времени
проводил в кругу сельской "интеллигенции", на репетициях и спектаклях. Находясь в Батаме, уже будучи комсомольцем, я снова подал заявление в Хатынскую ячейку о приеме в партию. Просьба моя была удовлетворена. 24 марта 1923 г. Уком РКП(б) утвердил решение партячейки о принятии меня в кандидаты с годичным кандидатским стажем, как крестьянина. |
Землеустройство и комсомольская работа
В канун первого мая 1923 г. непосредственно
из губисполкома я получил персональный вызов на губернские курсы секретарей
волисполкомов и 3 мая выехал в Иркутск. Он произвел на меня ошеломляющее
впечатление. Первый раз после приезда в Сибирь в 1907 г., когда мне было
всего 3 года, я сел в железнодорожный вагон. Первый раз в жизни увидел
каменные многоэтажные дома, впервые увидел на улицах города такое множество
людей... Передо мной, таёжным парнем, открылся новый неведомый мир! Губернские
курсы секретарей волисполкомов были рассчитаны на шесть месяцев. Открылись
они 1 апреля, а я приехал с опозданием более чем на месяц. Но как-то быстро
освоился с обстановкой и вскоре стал одним из передовых учащихся. Меня
избрали редактором стенгазеты, затем секретарём комсомольской ячейки курсов. Из того периода моей иркутской жизни запомнились и другие события. Первое - это демонстрация и митинг, состоявшиеся на Тихоновской площади (сейчас там парк имени Кирова) чуть ли не на следующий день после моего прибытия в Иркутск, в знак протеста против ультиматума Керзона. Я впервые увидел массовую демонстрацию, за которой наблюдал с крыши двухэтажного дома наших курсов, размещавшихся недалеко от площади, на Мыльниковской улице. Впервые видел воинские части, участвовавшие в демонстрации. Впервые увидел летавший над площадью самолет и на площади - бронированный автомобиль. Второе - это одно из общегородских комсомольских собраний Иркутска. Проходило оно в бывшем офицерском собрании. Меня избрали в президиум собрания и поручили его вести. Все шло нормально. Но вот перешли к вопросу о приеме в комсомол Иосифа Уткина (как его называли тогда - Ёси Уткина), впоследствии - известного советского поэта. Его отец до революции торговал пушниной. Поэтому рабочие ребята-комсомольцы протестовали против приема в комсомол "буржуйского сынка". Учащаяся же молодежь выступала "за". В зале поднялся невообразимый шум, крики, дело доходило чуть ли не до драки. Я, как председатель собрания, не смог справиться со своими обязанностями. Вместо меня председательское место занял другой член президиума, чуть ли не сам секретарь горкома. Кое-как он смог успокоить зал. При голосовании только незначительным большинством голосов Уткин был принят в комсомол. Третий случай - на городские комсомольские собрания приходилось ходить через Тихоновскую площадь, на краю которой стояла церковь. И вот однажды я, как секретарь ячейки, вел своих комсомольцев через площадь. Ходили мы строем, с песнями и часто антирелигиозного и антипоповского содержания. Когда поравнялись с Тихоновской церковью, на паперти стоял здоровенный поп с роскошной черной шевелюрой. Мы хором заорали: "У попа-то рукава-то, батюшки!" Сверх всякого ожидания, поп во всё горло пробасил: "На улице дураков-то, матушки!" Мы вынуждены были проглотить эту пилюлю, сделав вид, что не расслышали ответа на нашу неумную пропаганду.
Тогда я жил на частной квартире вместе с
тремя другими комсомольцами: Антоном Вервейко - нашим батаминцем, Мишей
Моценком и Шурой Вауловым. Однажды утром явился какой-то субъект. Объяснил,
что на рассмотрении земельной комиссии находится спорное дело; попросил,
чтобы оно было решено в пользу гражданина N и положил на стол деньги.
Это гнусное предложение как кипятком обожгло меня. Я закричал, что немедленно
арестую его и бросился в угол, где стояла чоновская винтовка. Субъект
как пуля выскочил из квартиры, захватив с собой и деньги. Я не стал догонять
его. Пришел на работу и позвонил уездному прокурору.
О смерти Ленина я узнал 22 января 1924 года.
В городском клубе (бывшем Иллюзионе) был вечер, посвященный 19-й годовщине
Кровавого воскресенья. После доклада шел спектакль художественной самодеятельности,
в котором участвовал и я. Вдруг где-то в середине действия занавес опустился
и нам, артистам, было предложено прекратить игру и покинуть сцену. Но
тут же занавес поднялся и на сцену вышел зампред Уисполкома товарищ Смагин.
Он держал в руке бумажку и дрожащим голосом произнес: "Получена телеграмма...
Умер... Ленин". Зал ахнул. Послышались плач и стенания. Трудно передать
ту боль, которой отдалась в сердцах эта горестная весть. Я был уездным уполномоченным, но в сборе и хранении семенной ссуды ничего не смыслил, а приближалась весна, и я мог провалить посевную кампанию. Поэтому через месяц меня освободили и от этой должности и направили в Уком комсомола в качестве инструктора. Находясь на службе в уездном земельном управлении, я был секретарем комсомольской ячейки при уездном финансовом отделе, которая объединяла комсомольцев нескольких уездных учреждений. Здесь у меня дела шли неплохо. Наша ячейка по работе считалась одной из лучших в уезде. Поэтому меня и решили посадить на комсомольскую работу. Это уже было в марте 1924 года. Как инструктор Укома комсомола, я стал получать где-то 40 рублей. Это были уже большие деньги. На базаре всё можно было купить. Появились частные магазины, рестораны. После пережитого голода и лишений это была просто благодать. Я мог не только сравнительно сытно есть, покупать одежду и обувь, но часть денег ежемесячно отдавать отцу, помогать семье.
Моя обязанность как инструктора Укома состояла
в том, чтобы ездить по селам и деревням, проверять и инструктировать существующие
и создавать новые ячейки комсомола. Приходилось выезжать в самые отдаленные
села, расположенные на Ангаре (в бывшем Балаганском уезде) на расстоянии
150-200 и больше верст от Зимы. В нынешнее время это всего несколько часов
езды. А тогда надо было передвигаться на перекладных, т.е. на крестьянских
подводах, дежуривших при сельсоветах в порядке очереди, и доставлявших
пассажиров от села до села. Самое большое в день можно было проехать 40-50,
но в большинстве случаев - 20-30 верст. Одна из моих поездок продолжалась
месяца полтора. Я побывал тогда в отдаленных селах Коновалово (на Ангаре),
Усть-Уда, Новая Уда (где Сталин какое-то время пробыл в ссылке) и др.
В том районе рыскали остатки банды Развозжаева. Уже в 1925 г. ей в руки
попал работавший вместе со мной второй инструктор Укома комсомола Шура
Ваулов. Бандиты вывернули ему руки и ноги, свернули назад голову и потом
уже пристрелили. Мне же везло. Правда, один раз чуть было с бандитами
не встретился... В 18 верстах от бывшего города Балаганска (сейчас место,
где стоял этот старейший сибирский острог-городишко - дно Братского моря)
находилась деревушка Усть-Талькино. Мне надо было ехать дальше, в село
Коновалово, где имелась ячейка комсомола. Но все назначенные на этот день
подводы уже были в разгоне. Надо было ждать следующего дня. А где ночевать?
Когда я выезжал из Балаганска, мне сказали, что в Усть-Талькино есть надёжный
человек - бывший красный партизан, беспартийный чоновец. Я спросил в сельсовете,
где он живёт и пошёл к нему. Меня приветливо встретила его жена - было
начало лета, сам он находился в поле. Перед заходом солнца он вернулся
домой. Познакомились, поужинали. Он говорит, что пора идти спать и берёт
в руки винтовку, патронташ с боевыми патронами. Я стою в недоумении: "Куда
же это он зовет меня?" Заметив мое смущение, он объяснил: "В
избе я не ночую. Ночью бандиты могут застукать. Сплю в овине. Сегодня
там будем там спать с тобою вместе." У меня была кавалерийская винтовка,
два подсумка с патронами и две ручные гранаты английского производства
"Миллс" - оставшиеся еще от Колчака. Мы с ним направились в
овин, который стоял на краю огорода, метрах в 200 от избы, а за огородом
сразу же шел лес. Зашли, впотьмах расположились на соломе. Хозяин предупредил:
"Винтовку клади рядом с собой. В случае чего - слушайся меня".
Хозяин был местный крестьянин, чалдон, лет 45, крепкого телосложения,
охотник, прошел большую школу гражданской войны. И сейчас жил во фронтовых
условиях - в любое время его могли подкараулить бандиты, охотившиеся за
ним, но вынужденные днем скрываться. Ночь прошла спокойно. Когда показалось
солнышко, к овину подошла жена хозяина и сказала: |
Первый съезд комсомола Сибири
В июне или июле 1924 г., в самый разгар НЭПа,
в Иркутске состоялась губернская конференция комсомола. Днем заседали.
А вечером мы, группа Зиминских делегатов, зашли в одну частную пивную.
Сели за столик и давай дуть пиво и "закусывать" мороженым. Все
шло как-будто бы нормально. Но когда часам к 12 ночи вернулись в общежитие
губкома, у меня началась рвота. Почти до утра я пробыл в уборной. Утром
от слабости еле держался на ногах. С тех пор в течение многих лет я даже
не мог смотреть на пиво и мороженое. В детстве я страстно любил книги, однако в Батаме нечего было читать. Когда же я стал комсомольцем, то считал, что следует читать только политические книги - учить политграмоту, политэкономию, историю партии. Интересовался даже историческим материализмом (была такая книга Н.Бухарина), хотя ничего в нём не смыслил. А художественную литературу и в руки даже не хотел брать: там о дворянах, помещиках да купцах написано, о любви и других нестоящих вещах, и "революционеру" не след тратить время на их чтение. Словом, будучи коммунистом, я оставался неотёсанным, невежественным, крайне отсталым мужиком-"нигилистом". И вот, пока я лечился, в губкоме комсомола мне дали пропуск в театр (в ложу Губкомола) на оперу "Фауст". Об опере вообще и о гётевском "Фаусте" я не имел никакого представления. И вот поднялся занавес. Из-под пола на сцене вспышка огня и из пламени появляется... чёрт. Меня это так поразило: что это за спектакль, в котором несуществующих чертей показывают? Дальше на сцене Фауст - тоже совсем непонятная фигура, напоминающая попа. Что-то поют под музыку, которая не доходила до меня... С трудом я высидел в ложе до конца первого действия (в ложе находился один), поднялся и ушёл из театра. |
Карта местности
|
Нина Павловна Вильрат, жена
С.В.Бондаренко (1925 г.)
|
Политпросвет
Осенью 1924 г. Губком отозвал на другую работу секретаря нашего Укома; его место занял зав.политпросветом, а меня временно назначили зав.политпросветом, который в то время ведал пропагандой и агитацией и являлся заместителем секретаря. На меня легла обязанность, в связи с наступлением осени, организовать комсомольскую учебу, тяга к которой была огромна. По политической грамотности комсомольцы делились на три группы: 1-я - политически неграмотные или малоподготовленные; 2-я - имеющие некоторые политические знания и 3-я группа - политически грамотные. Для того, чтобы разделить комсомольцев по группам, надо было проверить знания каждого и определить, где он должен учиться. С учёбой первой группы было проще - имелся учебник политграмоты Коваленко и "Азбука коммунизма" Н.И.Бухарина; вот по ним и должны были заниматься, читать и разбирать их. А вот с учёбой второй группы было сложнее. Для занятий с ними губком комсомола прислал программу по изучению политэкономии. Учебников же не было. На бюро Укома комсомола долго решали: кому поручить провести занятие по политэкономии. В конце концов, поручили это мне, я ведь на курсах секретарей волисполкомов прослушал несколько лекций по политэкономии! И вот в клубе (бывшая железнодорожная церковь) собрали комсомольский актив Зимы, человек 40, и я с ними за одно занятие "прошёл" всю политэкономию - от простого товарного хозяйства до империализма включительно! А на второй день в Губком комсомола пошло донесение, что программа изучена. Сейчас это звучит как анекдот, а тогда это было почти естественно, ибо мы сами, работники Укома комсомола, организаторы учёбы, не понимали что к чему; не было и учебников. Глубокий след в моей памяти и душе оставил такой случай в жизни зиминской комсомолии. Кажись, в том же 1924 г., уезд был разделен на районы. Были созданы сельские райкомы комсомола. Секретарем Кимильтейского райкома был послан из Зимы активный комсомолец Толя Черепанов. Он происходил из интеллигентной семьи, сын врача. Грамотный (окончил двухклассное училище). Разбитной, веселый, жизнерадостный. Работал с энтузиазмом и задором. Ребята-комсомольцы уважали Толю. Но как-то из Кимильтея он послал письмо на имя секретаря Укома комсомола, а попало оно в Уком партии. Там его вскрыл и прочитал секретарь Укома партии, бывший рабочий, Остренко. Оказалось, что в этом письме были нецензурные выражения. Это его возмутило, он вызвал секретаря Укома комсомола и предложил разобрать проступок Черепанова на бюро Укома. Толю вызвали и... исключили из комсомола. В тот же вечер Толя Черепанов застрелился. Самоубийства тогда решительно осуждались как трусость и "интеллигентщина", и на похоронах Толи присутствовало только два комсомольца (за это их на комсомольском собрании осудили). Решение об исключении было жестоким и неоправданным. Сейчас не могу простить себе, что я тоже, как член бюро Укома комсомола, выступал и голосовал "за", тем самым в какой-то мере был повинен в его смерти. Но тогда от каждого комсомольца во всем требовалась кристальная чистота и из комсомола исключали за малейшее нарушение дисциплины и коммунистической морали, даже за танцы, которые расценивались как проявление мещанства.
В марте 1926 г. мне была предоставлена полуторамесячная
путевка в широко славившийся в то время Физиотерапевтический институт
им. доктора Штамова в Томске. Директором института был создавший его
сам Штамов, необычный человек и врач. Это был рослый детина с широкими
богатырскими плечами. Огромные ноги - обувь для него шилась по особому
заказу, ибо такого размера кроме него в городе никто не носил. На голове
огромная копна волос, которые торчали во все стороны, и, казалось, никогда
не причёсывались. Лицо грубое, на нём редко можно было заметить улыбку.
Говорил развязно, властно. Матерился "как сапожник", не стесняясь
присутствия женщин. По убеждениям, говорят, был анархистом.
Заведующим политпросветом Усольского райкома
РЛКСМ я пробыл примерно год. Затем меня избрали секретарём райкома, а
месяца через два или три освободили от этой обязанности и райком партии
направил на Хайтинскую фарфорово-фаянсовую
фабрику "Сибфарфор" в пос. Мишелевка, километрах в 70 от
Усолья. |
Агитпропорганизатор
В Хайте я занимал должность уполномоченного Усольской районной страховой кассы - оплачивал больничные листы, выдавал пособия на новорожденных и на похороны, выплачивал пенсии немногочисленным в то время пенсионерам. Кроме этой должности на мне лежала еще более ответственная, пожалуй, обязанность - агитпропорганизатора партколлектива фабрики. На ней насчитывалось человек 70-80 коммунистов. Возглавлял парторганизацию (партколлектив) освобожденный секретарь. А меня райком ВКП(б) направил на фабрику, чтобы я, исполняя обязанности уполномоченного райстрахкассы, одновременно (в порядке партийной нагрузки) выполнял обязанности агитпропорганизатора и заместителя секретаря партколлектива. В круг обязанностей агитпропорганизатора входила организация политучебы коммунистов, массово-политической работы среди рабочих фабрики: это была для меня сложная и трудная задача - у меня не было ни политической подготовки, ни опыта. Фабрика по тем временам считалась крупным
предприятием: там насчитывалось человек 800 рабочих и служащих. Значительная
часть из них - старые, квалифицированные относительно грамотные рабочие:
токари, художники, которые вручную расписывали посуду, вазы и пр. Среди
этой части работающих накануне Октябрьской революции и в период колчаковщины
было значительное влияние эссеров и меньшевиков, которое давало о себе
знать и в 1926 году. Сначала в Хайте мы жили на частной квартире - занимали угол, затем - в здании сельсовета. Это был обычный крестьянский деревянный домик. Делился он на две половины. Большую половину занимал сельсовет: стояли два стола - председателя и секретаря сельсовета. Секретарем сельсовета работала Нина Павловна. В этой же половине дома стоял и мой стол - уполномоченного райстрахкассы. В меньшей половине дома (на кухне) жили мы - это была наша квартира. В каждую половину дома был отдельный вход, но обе половины соединяла внутренняя дверь. Для нас с Ниной Павловной это было очень удобно: открываешь дверь, и ты уже на работе. Яслей на фабрике, кажись, ещё не было, и дочка Лена оставалась одна в квартире. В случае чего мы были тут же, за дверью. По моей инициативе при партколлективе была создана агитпропкомиссия. Я ею руководил. Об опыте работы комиссии написал в "Правду". "Правда" опубликовала мою заметку. Это для меня была самая высокая похвала. Фабрикой управлял директор - коммунист Симаков. Он не был специалистом в области фарфорово-фаянсового производства и, очевидно, плохо разбирался в нём. Вёл же себя, как я считал, не по-партийному - был несправедлив и груб с рабочими. Я критиковал его за это на заседаниях бюро партколлектива и на собраниях. Писал о нём критические заметки в окружную газету "Власть труда". Заметки печатались и находили поддержку в парторганизации, среди рабочих. Ещё при мне Симакова перевели на другое предприятие, и директором фабрики прислали старого большевика - бывшего рабочего Лытова, который пользовался большим уважением в коллективе. Для токарей, рабочих других вредных профессий существовал шестичасовый рабочий день. Пили в то время редко и мало. После работы люди шли в клуб - деревянное здание, построенное уже при советской власти. Одни занимались в кружках художественной самодеятельности (большой популярностью пользовалась "Синяя блуза"). Другие увлекались шахматами и шашками, домино. Широко была распространена шахматная игра. Я тоже чуть ли не каждый день заходил в клуб,
играл в шахматы. Моим заядлым партнёром стал главный врач заводской больницы,
лет на 40 старше меня. В те дни, когда я не появлялся в клубе, он с шахматной
доской приходил к нам на квартиру. Как-то за шахматной доской он рассказал
мне такой случай из своей врачебной практики. Зимой, в заводскую больницу-амбулаторию
заявился уже немолодой крестьянин из какой-то дальней деревни. Он жаловался
на головную боль, жар. Осенью 1926 г. мой год призывали на действительную военную службу, но меня в армию не взяли из-за ноги, покалеченной ещё в детстве. Признали ограниченно годным; годным только к нестроевой службе в военное время.
Прожили мы в Хайте с лета до весны следующего года, всего семь месяцев. |
Секретарь партячейки
В марте или апреле 1927 г., по предложению
Полонского, меня направили освобождённым секретарём Тельминской партийной
ячейки. Тельма - старинное сибирское село. Расположено
на Московском тракте, по которому в царские времена по этапу гнали за
Байкал осуждённых на каторгу. На краю села вплоть до 1927 г. сохранялась
деревянная пересыльная тюрьма с подсобными постройками (в 1927 г. уже
при мне её разобрали на пристройку клуба). Издавна село славилось хулиганством
и поножовщиной - как правило, ни один большой праздник не проходил без
убийства. В Тельме сначала я жил один, Нина Павловна работала инструктором женотдела райкома партии в Усолье. По окончании рабочего дня я иногда пешком приходил из Тельмы в Усолье, а рано утром спешил на работу за 7 км. Суконная фабрика, по существу, была большой кустарной мастерской. Не хватало хорошего сырья. В переработку - через трепальную машину - шли всякие старые шерстяные тряпки, вплоть до старых валенок-чесанок. Сукно получалось грубое, низкого качества, плохое. Первые годы после "военного коммунизма" оно шло, а в 1927 году его уже не брали покупатели. Ставился вопрос даже о закрытии фабрики. Но тут на выручку пришли перебежавшие к нам через границу Лодзинские ткачи, четыре человека, все евреи. На период соответствующей проверки (кто они, как и зачем перешли границу) их прислали на нашу фабрику. И они многое сделали для улучшения качества продукции. По их предложению и под их руководством фабрика стала выпускать хорошие шерстяные шали и другие изделия, которые пошли нарасхват. Кроме суконной фабрики в 1927 г. в Тельме
работали также спиртзавод и клейзавод. На всех этих трёх предприятиях
было занято, вероятно, человек 500-550 (более или менее точное число в
памяти не сохранилось). В селе была одна партийная ячейка в составе 7
или 8 человек, работавших на всех трех предприятиях; все - приезжие, лишь
один местный коммунист работал председателем сельпо. Главная задача, которая
была поставлена передо мной, секретарем этой партячейки, - вербовка лучших
рабочих в партию.
Помню ещё историю. Ранее на суконной фабрике
слесарем работал молодой коммунист Прокофий Яковлев. Его, как способного
парня, увлекавшегося художественной самодеятельностью, выдвинули заведующим
районным клубом в г.Усолье. Там он вначале себя хорошо зарекомендовал.
Затем стал выпивать, ухаживать за кулисами за молодыми "актрисами",
- отсюда скандалы с женой. А в те времена за это строго коммунистов наказывали.
Яковлева сняли с работы, райком партии исключил его из партии. Яковлев
уже при мне снова вернулся на фабрику слесарем. Я познакомился с ним.
Он вызывал у меня доверие. И я решил спасти коммуниста. Будучи в Иркутске,
попросил председателя окружной КК (контрольной комиссии, которая окончательно
решала вопрос об исключении из партии) оставить Яковлева в партии. Мою
просьбу КК учла, и ограничилась вынесением ему строгого выговора. Летом 1927 г. состоялось собрание окружного партактива. Обсуждались итоги Пленума ЦК ВКП(б), на котором из партии был исключен Троцкий. После доклада секретаря окружкома Н.Н.Зимина об итогах Пленума начались прения. На трибуну для защиты взглядов оппозиции вышел Беленький. Бывший агитпроп Коминтерна тогда находился в Иркутске в ссылке. Ему не дали говорить. В зале поднялся невообразимый шум, крики. Несколько человек из зала подбежали к трибуне и чуть ли не за фалды стянули с неё оратора. Беленький вынужден был покинуть трибуну. Под улюлюкание через зал направился на задние ряды, в свою очередь выкрикивая: "Я 30 лет прошел под знаменем Ленина и от него не откажусь". Ещё один оппозиционер, преподаватель Иркутского университета, пытался выступить - ему тоже не дали говорить. |
Дом учёбы и отдыха
Тем же летом 1927 г. меня направили в дом
учёбы и отдыха Сибирского партактива. Находился он в посёлке Чемал Ойротской
автономной области (ныне Горноалтайская область Алтайского края). До Бийска
я вместе с другими товарищами ехал поездом. А от Бийска до Чемала, где-то
170 км, ехали на лошадях. В фаэтонах, запряжённых тройками. Под дугой
- колокольчики, на шеях лошадей - бубенцы. На каждом фаэтоне - три пассажира
и кучер. Когда проезжали через населённые пункты, навстречу выбегали босоногие
мальчики, каждый спешил открыть ворота поскотины и закрыть за нами, за
это мы должны были бросать им на дорогу медные пятаки. Дом отдыха и учебы располагался в горной
местности в сосновом лесу в нескольких сотнях метров от слияния рек Чемал
и Катунь. С 8 утра до 12 часов дня мы слушали лекции по историческому
материализму (читал Митин, впоследствии ставший академиком) и политэкономии
(читал тоже москвич). После обеда - отдых: кто в гамаке принимал воздушные
ванны, кто пешком бродил по берегу Чемала или Катуни, а кто нанимал лошадь
у жителей недалеко расположенного поселка и верхом по пробирался тропинкам. |
Секретарь партячейки
К концу лета в Тельму перебралась Нина Павловна. Устроилась на суконную фабрику рядовой работницей на ватермашину (трепальную машину). Секретарю Усольского райкома партии Полонскому нетрудно было заметить мой порок, мою крайнюю отсталость, и он осторожно взялся за моё "воспитание". Как-то раз он пригласил меня на воскресенье к себе на квартиру. Сначала шла деловая беседа. Потом чай. Затем он взял томик Салтыкова-Щедрина и вслух прочитал одну из глав "Истории города Глупова". Читал он замечательно, как артист. Потом спросил: "Интересно?" Я искренне ответил: "Интересно!" В одно из последующих воскресений он опять затащил меня к себе. На этот раз он читал мне "Двенадцать" Александра Блока: "Ветер, ветер. На всём божьем свете!..." и закончил: "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". Я спросил: "А при чём здесь Иисус Христос?" Полонский расхохотался и стал мне объяснять, что такое художественная литература, что такое символизм. В третий раз Полонский зачитал мне сказку Салтыкова-Щедрина "Коняга", которая произвела на меня, можно сказать, потрясающее впечатление - я вспомнил свое безрадостное детство и трагическую судьбу бедняка, крестьянина-мужика. Массовое вступление рабочих в парию произошло
накануне Х годовщины Октябрьской революции. Эту годовщину рабочие, все
труженики городов и сёл страны, встречали особенно радостно. Заканчивался
восстановительный период. На основе НЭПа возросло промышленное и сельскохозяйственное
производство. Резко улучшилось материальное положение - появилось обилие
сельскохозяйственных продуктов, а также и промышленных товаров первой
необходимости. Был опубликован правительственный Манифест, в котором с
7 ноября 1927 года был объявлен переход с восьмичасового на семичасовой
рабочий день на предприятиях. |
Солевары и стихи
Кажется, в феврале 1928 г. меня перевели
в Усолье секретарём партийной ячейки солеваренного завода. Сользавод тогда
считался одним из крупных предприятий района. Перевод на этот завод можно
было считать повышением по службе. На районной партконференции меня снова
избрали членом райкома и членом бюро райкома, а на окружной партконференции
- членом ревизионной комиссии окружной парторганизации. Ничего запоминающегося в моей работе на сользаводе не произошло и рассказывать о ней нечего. Может, следует только отметить, что и с директором сользавода, я, наивный молодой правдолюб, тоже не смог ладить; часто и резко критиковал его на заседаниях партбюро и партсобраниях и всегда находил поддержку подавляющего большинства коммунистов. Стоит, однако, рассказать, как в тот период
со мной работал, как продолжал меня воспитывать секретарь райкома Полонский.
Вечером 7-го марта 1928 г. в канун Женского дня, Полонский собрал узкий
круг актива (в основном членов бюро райкома) с жёнами, чтобы вместе в
"семейном партийном кругу" встретить праздник. Большой длинный
стол был по-праздничному накрыт красной скатертью. На столе были расставлены
несколько бутылок "Малаги" (импортное вино) и рюмки, чайные
приборы, на тарелках - пачки печенья для чаепития. И всё! Когда собравшиеся
уселись за столом, Полонский предложил всем наполнить рюмки и выпить за
прекрасный пол. Затем, вместо речи, стал на память читать стихотворение
Демьяна Бедного, посвящённое женщинам. Оно начинается так: "Давным-давно
было ханство одно; в том ханстве - хан, ханша Занай... Женщины были, женщины
только одни..." Полонский всегда читал стихи и художественную прозу
артистически, а на этот раз - как-то особенно хорошо, с подъёмом, и когда
закончил, ему горячо аплодировали. |
Отголоски политической борьбы
Видимо, в мае 1928 г. мне снова была предоставлена путёвка в Томский физиотерапевтический институт им.доктора Штамова (в Штамовский институт, как его тогда называли), где я пробыл полтора месяца. Штамова боялись и больные, и лечащие врачи,
и обслуживающий персонал - он был беспощаден к любому нарушителю установленного
порядка. В памяти остался такой случай. Обычно в санаториях после обеда
- мёртвый час. А в Штамовском институте после обеда в гардеробной можно
было взять свою верхнюю одежду (внутри ходили в больничных халатах), одеться
и идти в город гулять до 5 часов, т.е. до послеобеденного чая. Но ровно
в 5 гардеробная закрывалась и опоздавший больной уже не мог попасть в
свою палату.
Передо мной стал вопрос: "Куда податься?" Но через несколько дней из Новосибирска на моё имя пришла телеграмма за подписью замредактора краевой газеты "Советская Сибирь" Б.Резникова, который раньше работал редактором иркутской газеты "Власть труда" и знал меня как активного рабкора, с предложением работы. Видимо, эта телеграмма была послана в соответствии с договоренностью Иркутского окружкома партии с Сибкрайкомом.
|
© 2009 Тетради