ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ (1922-1928 годы)

Мемуары Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1974 и 1976 годах.

 

Уисполком, губпрокуратура, ЧОН

В апреле 1922 г. меня отозвали из Батамы на работу в Зиму в Уездный исполком. Вероятно, это было вызвано тем, что в Уисполкоме просто некому было работать. Сначала назначили секретарем отдела управления Уисполкома, a месяца через полтора-два - заведующим организационным подотделом. На этот подотдел возлагались обязанности рассылать волисполкомам циркуляры, поступающие из Губисполкома, следить за решениями волисполкомов, отвечать на их запросы. Во всех этих делах я, 18-летний деревенский парень с 3-х классным церковно-приходским образованием, ничего не смыслил. Но все же у меня был "опыт" работы в волисполкоме. С большой симпатией ко мне относился заведующий отделом управления, бывший рабочий, член ВКП(б) с 1918 г., активный участник подпольной борьбы против колчаковщины Александр Токарев - он постоянно инструктировал меня, учил что и как надо делать, как надо решать тот или иной вопрос. Впоследствии он рекомендовал меня в партию.

В Зиме я устроился на частной квартире у вдовы, имеющей 4-х детей. Пятистенный дом делился на две половины. Во второй половине размещалась хозяйка с детьми. А я располагался в первой половине, которая выполняла назначение прихожей и кухни. У входной двери, против русской печи, стояла коротенькая железная кровать. На ней я спал. Ни матраса, ни подушки - одни голые доски. Вместо матраса я стелил свой пиджак, а вместо подушки подкладывал мешок с парой старенького белья и шапку. Когда я засыпал и вытягивался, ноги торчали из кровати. Хозяйка мне ничем помочь не могла - детишки ходили полуголые. Работала в пекарне, оттуда приносила хлеб и этим жила с детворой.
Я получал паек - 10 фунтов ржаной муки в месяц, кое-когда сбой (ноги или кусок говяжей головы) и зарплату, кажется, 20 млн рублей в месяц, на которые можно было купить фунтов 10 муки. Словом, приходилось голодать. Поэтому я стремился каждую субботу попасть домой, в Батаму. Дома мать всегда подкормит, да еще кое-что, в крайнем случае, хоть хлеба и картошки даст с собой. Рабочий день в те времена в учреждениях продолжался 6 часов - с 9 утра до 3 часов дня. Шестичасовой рабочий день в учреждениях сохранялся со дня революции до 1940 г., когда он был повышен до 8 часов. Почти каждую субботу по окончании работы я отправлялся домой в Батаму - иногда на попутной подводе, а чаще - пешком. 37 километров проходил примерно за 7 часов. Придя домой, ужинал и направлялся на вечеринку. В воскресенье отдыхал, а после полуночи спешил в Зиму, чтобы в понедельник к 9 часам утра попасть на работу.

И вот, в одну из суббот, видимо, в июне, по обыкновению явился домой и, как всегда, после ужина пошел на вечеринку. А когда около полуночи возвращался домой, на улице, недалеко от волисполкома (он уже находился в бывшем поповском доме), заметил четырёх вооруженных людей. Я считал, что они идут в волисполком, но они миновали его и пошли дальше по дороге на деревню Хаты. Кто эти люди? Если бы это были наши, т.е. советские, то они приехали бы на подводе или верхами и не шли ночью пешком! Почему они не зашли в волисполком и направились на Хаты? А если это бандиты и идут в Хаты, чтобы расправиться с коммунистами? Принимаю решение: как-то опередить их и предупредить. Я пошел следом за вооружёнными, они меня не заметили. Дорога из Батамы на Хаты пролегла через болото, ширина которого не меньше 200 метров. По болоту была проложена слань. А в конце болота, у Хатынского берега, протекал ручей. Через него перекинут мост. Когда я уже вступил на этот мост, в темноте заметил, что в другом конце его сидели "преследуемые" мною пешеходы, видимо, отдыхали и курили. Что мне делать? Поворачивать назад нельзя - они увидели меня и сразу же могли стрелять по мне или просто догнать, свернуть со слани некуда! Оставалось одно: идти прямо на Хаты. Если остановят и спросят, скажу, что я из Хатов, дескать, был в Батаме на вечеринке и сейчас возвращаюсь домой. Проходя мимо них, я даже сказал "Здравствуйте!" Они не остановили меня. Миновав их, вырвавшись на дорогу, я что было мочи побежал в Хаты. Подбежал к дому секретаря партячейки Андрея Тимохина. Он спал. У него ночевал инструктор Укома партии Иванов. Я сообщил в чем дело. Они быстро с винтовками выскочили на улицу. В центр деревни Хаты из Батамы можно было пройти двумя переулками: первым - мимо дома братьев Головановых и вторым - мимо школы. Тимохин и Иванов решили устроить засаду у дома Головановых, а мне дали винтовку и задание немедленно поднять на ноги остальных двух коммунистов - Чудрунова и Мельничука и вместе с ними устроить засаду у школы. Условились: как только к засаде будут подходить неизвестные, крикнуть: "Стой! Кто идет?" и выстрелить вверх. Где будет дан первый выстрел, туда должны бежать остальные. Только мы направились к школе, у дома Головановых раздались выстрелы. Мы бегом туда. Оказалось, что вооруженные 4 человека - это оперативная группа Уездного Политбюро (ЧК). В числе их был и Никита Кабанов - житель Хат, года на два старше меня, во втором классе вместе учились в Батаминской школе. Он узнал голос Тимохина, который крикнул из засады "Кто идет?" Сразу же решили немедленно разойтись молча, чтобы ничего не знали жители деревни, всполошенные выстрелами. Я, конечно, не мог знать, зачем тайком, ночью, пришла группа Политбюро, но про себя решил, что, вероятно, где-то обнаружены бандиты и на их ликвидацию направляются чекисты.
Утром в понедельник отец решил отвезти меня в Зиму на своей лошади. Когда мы подъезжали к деревне Стебутовский участок (в 4 км от Батамы), на мосту встретили отряд конной милиции, 12 человек во главе с начальником Уездной милиции Павлом Ползиком и заместителем начальника Смирновым - их я знал в лицо. Я подумал, что милиция направилась в помощь опергруппе.
Когда же в следующую субботу по обыкновению пришел в Батаму, здесь мне рассказали невероятную жуткую историю... Верстах в 30 от Батамы вверх по реке Зиме находилась последняя деревушка Верхний Шильбей. Еще дальше вверх по реке, верстах в 15 от этой деревушки, жила одна семья - уже пожилых лет муж с женой и их племянница лет 10-12. Семья имела несколько коров, хозяин, кроме того, занимался рыбалкой и охотой, словом - жили неплохо. По рассказам батаминцев и жителей других ближайших деревень, в середине недели отряд милиции убил этого старика, убил и прямо в доме сжег его жену. Девочку же - племянницу, доставили к ее родителям в село Новоникольское и предупредили её родителей, чтобы они не вздумали поехать хоронить убитого старика. "Иначе с вами то же сделаем!" Имущество же семьи: сети, несколько мешков муки, мясо забитых коров и пр., погрузили на лодки и отправили вниз по речке в село Зиму, где находилось управление уездной милиции. С возмущением и боязнью говорили мне об этом мужики, и я не мог не верить им.

Вернувшись в понедельник в Зиму, сразу же после работы встретился с Серафимой Павловной. Она в это время работала уже в управлении уездной милиции. Рассказал ей, о чем говорили мне мужики. Она обещала немедленно все разузнать. На следующий же день в основном подтвердила то, что говорилось в народе. Опергруппа Политбюро вместе с отрядом милиции действительно убили старика и старуху и запретили их хоронить - якобы за то, что они скрывали у себя бандитов, хотя бандитов там и не было обнаружено - а имущество их приплавили на лодках и разделили между участниками экспедиции, самовар отдали в общежитие милиции.
Я решил не молчать об этом преступлении работников милиции и Политбюро, ведь если бы действительно старики прятали у себя бандитов, то и в этом случае их следовало отдать под суд, а не учинять кровавой расправы, вызвавшей негодование населения. Но кому сообщить о нем? Управделами Уисполкома коммунист (бывший дьякон) Пляскин предложил мне написать в Уком партии. Я так и сделал. Через несколько дней меня вызвал в Политбюро Никита Кабанов.
- Ты писал о нас в Уком?
- Писал!
- Прекрати этим заниматься, иначе сгноим в подвале!
Эта угроза ещё больше настроила меня на борьбу за справедливость. Я снова обратился за советом к Пляскину. "Напиши губернскому прокурору!" - предложил он. В это время по требованию Ленина в стране внедрялась революционная законность, для этого создавались органы прокуратуры. И я послал письмо губернскому прокурору.

Дней через 10 ко мне в Уисполком зашел человек лет 50. Это был следователь губернской прокуратуры по особо важным делам, бывший политкаторжанин Степан (кажется, Дмитриевич) Ордин. Он отозвал меня в сторонку, представился и сказал, что приехал расследовать мое письмо на имя губпрокурора. Сказал, что зарегистрировался в Укоме партии, о цели своего приезда не доложил. "Я не хочу, чтобы в Укоме знали, зачем я приехал, мне надо срочно выехать на место происшествия. Я хотел бы выехать сегодня же, если можно, вместе с вами добраться до Батамы."
Это было тоже в субботу. Я пошел на базар. Там оказалась подвода из Батамы. После рабочего дня на ней мы с Ординым и отправились в наше село. Следователь переночевал у нас в доме, а утром взял в волисполкоме подводу и поехал дальше. Хотя был воскресный день, но в волисполкоме собралось все "начальство" и стало прикидывать, зачем мог приехать из Иркутска следователь и, конечно, догадывались... Часа через два или три после отъезда Ордина из Батамы в волисполком из Зимы прикатил сотрудник уездного Политбюро Сизов. Я его знал лично. Но он представился в волисполкоме не как сотрудник Политбюро, а как инструктор уездного отдела социального обеспечения. О чем-то поговорил с председателем волисполкома и тут же стал настаивать, чтобы ему немедленно дали подводу выехать обратно в Зиму. Подводы в волисполкоме выписывал секретарь волисполкома, вместо меня секретарем работал некто Мирек - поляк, во время колчаковщины служил в колчаковской уездной милиции. Сизов предъявил ему "липовое" командировочное удостоверение. В то время существовал порядок: ни один работник уездных учреждений кроме Укома партии не имел права выезжать в командировку в пределах уезда без санкции Уисполкома. А в уисполкоме эти санкции, разрешения давал я, как зав. оргподотделом. Каждый командируемый работник приходил ко мне уже с оформленным командировочным удостоверением, я на обратной стороне ставил штамп о разрешении на выезд и свою подпись. Моя подпись стояла и на командировочном удостоверении Сизова. Но Мирек, человек опытный, обратил внимание на следующее: удостоверение было подписано зав. уездным собесом Мещеряковым. Мирек тут же обратился ко мне (в этот момент я находился в волисполкоме): "Как же ты дал визу на командировку, подписанную Мещеряковым, которого уже давно нет в собесе?" Я взглянул на удостоверение и мне все стало ясно. Дело в том, что уездное Политбюро часто присылало своих работников под видом сотрудников уездных учреждений. Но кого и куда они посылали с такими командировочными удостоверениями, я не должен был знать. Мне просто приносили незаполненные бланки командировочных удостоверений различных учреждений с подписью руководителей этих учреждений. Приносили пачками. И я на этих бланках ставил визы и свою подпись. Командировочное удостоверение, предъявленное Сизовым, мною было завизировано в числе других бланков. Я сказал Миреку, чтобы он не придирался к этому удостоверению, что я лично знаю Сизова и что ему надо предоставить подводу. Зачем же приезжал Сизов в Батаму? Работникам Политбюро, а также, видимо, и Укома партии, надо было знать: зачем следователь губпрокурора по особо важным делам направился в Батаму. Чтобы разузнать это, они следом за ним под видом инспектора Уездного собеса послали своего сотрудника. Но удостоверение сделали небрежно и тем самым разоблачили Сизова и себя. На следующий день, прибыв на работу в Уисполком, я сразу же письменно поставил в известность начальника Политбюро о небрежности, которая была допущена Политбюро при выдаче командировочного удостоверения Сизову.

К концу недели в Зиму с места происшествия вернулся Ордин. Он обнаружил там жуткую картину. Труп убитого старика уже наполовину разложился. Старуха действительно была сожжена в доме. От ее трупа остался только кусок одного колена, каким-то образом уцелевший от огня (был чем-то привален) и под ним кусочек платья. Недалеко от сгоревшего дома следователь нашел окровавленный платок хозяйки. Словом, все, о чем говорили в народе и о чем я писал губпрокурору, полностью подтвердилось. И следователь квалифицировал это как "красный бандитизм". Обо всем этом Ордин доложил в Укоме партии и заявил, что начнет производить аресты. В Укоме ему сказали, что не позволят никого арестовывать и предложили весь следственный материал, все дело передать им. Ордин ответил, что никаких материалов он никому не отдаст. Его отпустили, но посоветовали "подумать" и на следующий день снова явиться в Уком. Выйдя из Укома, Ордин дал в Иркутск телеграмму такого содержания: "Требуются аресты без участия милиции и Политбюро. Прошу оказать содействие через местные воинские власти". А из Укома, оказывается, полетела в губком партии телеграмма о том, что следователь Ордин якобы ненормальный человек, противопоставивший себя Укому и что его надо отстранить от должности. Отправив телеграмму, Ордин зашел ко мне в Уисполком и пригласил по окончании рабочего дня вместе с Серафимой Павловной пожаловать к нему на квартиру. Он подробно рассказал нам обо всем, что обнаружил на месте совершенного работниками милиции и Политбюро преступлении, о разговоре в Укоме партии и строго предупредил нас, чтобы мы были осторожны, никуда по вечерам не ходили, ибо нас могли убить где-нибудь из-за угла. Сказал, что завтра в 10 часов утра снова идет в Уком и если до часу дня не даст нам о себе знать, то это будет означать, что он арестован местными властями, и мы должны через железнодорожный телеграф немедленно сообщить об этом Губпрокурору.
На следующий день в Укоме снова требовали, чтобы Ордин передал им весь следственный материал. "Вы сможете взять у меня это дело только тогда, когда я буду мертв, не раньше!" - ответил старый большевик, и его отпустили. Часов в 12 Ордин зашел ко мне, рассказал о последней встрече в Укоме и сообщил, что получил телеграмму о немедленном выезде с материалами в Иркутск. На прощанье Ордин снова предупредил, чтобы я и Серафима Павловна были бдительны и осторожны. Ордин в этот же день отбыл в Иркутск, а через несколько дней через Зиминское железнодорожное Политбюро начались в Зиме аресты. Были арестованы: начальник уездной милиции Ползик Павел (оказавшийся колчаковским карателем), его заместитель Смирнов, заместитель начальника уездного Политбюро, возглавлявший опергруппу, которую мы ночью встречали в Хатах, Кульниченко, Никита Кабанов - словом, все участники кровавой расправы над рыбаком и его женой. Вскоре был снят с работы секретарь Укома Плеханов, перетрясли ряд других уездных организаций, в частности, Укомхоз, которым руководил тоже бывший активный колчаковец. Примерно через год в г.Зима состоялся открытый суд. Ползик и Кульниченко были приговорены к расстрелу, остальные - к различным срокам лишения свободы. ВЦИК заменил расстрел 10-ю годами заключения, но помилование запоздало, пришло позже положенного срока; Ползик отравился - во время последнего свидания жена передала ему яд, а Кульниченко был расстрелян.

Я так подробно рассказал об этом деле потому, что это было мое первое "сражение" с власть имущими за правду, за честь советской власти и вышел из него победителем. О том, что это дело я раскрыл, знали в Зиме, знали в Батаме, знали и жители других близлежащих деревень. Ко мне стали часто обращаться с жалобами на обиды и неправильные действия должностных лиц. Я не хотел представлять себя каким-то "героем". Я не мог противопоставлять себя местным органам власти, и поэтому всех обращавшихся ко мне с жалобами, направлял к ним. Однако победа не досталась мне даром. Уже после суда, осенью 1923 г. в Зиме проходили выборы в городской Совет. По всему городу были расклеены списки лиц, лишенных избирательных прав. В этих списках оказалось и мое имя. В графе - на каком основании лишен избирательных прав, было написано: "По данным ГПУ" (к этому времени Политбюро было переименовано в ГПУ). Видимо, постарались оставшиеся на работе друзья Кульченко, Кабанова и др. А я в это время уже был кандидатом партии - пришлось пожаловаться в Уком, и моя фамилия была вычеркнута из списков лишенцев.


Вернемся к 1922 году. Очевидно, ещё в августе, от систематического недоедания, я заболел желтухой. Лечиться в Зиме негде было. Поэтому меня из Уисполкома отпустили недели на две домой. В Батаме я пошел к фельдшеру Григорию Ивановичу Тимченко. Он сказал, что никаких лекарств у него нет. Посоветовал побольше есть свежей морковки и пить морковный сок - тереть на терке, выжимать и пить. Морковки дома было достаточно. И желтуха быстро прошла.
В начале сентября я вернулся на работу. Перейдя на работу в Зиму, я сразу как-то не нашёл связей с Зиминскими комсомольцами. Эта связь была установлена при помощи Серафимы Павловны. При приеме в комсомол осуществлялся классовый подход; принимали далеко не всех желающих. 12 сентября 1922 г. в здании бывшего Иллюзиона состоялось очередное собрание Зиминской городской комсомольской ячейки, которая насчитывала тогда не более 15 человек, включая и работников Укома комсомола. С этого дня я стал комсомольцем.

 

Коммунисты и комсомольцы в те годы были вооружены - состояли в ЧОН (частях особого назначения), главная задача которых была борьба с бандитизмом. В ЧОН зачислили и меня. Выдали мне 3-х линейную кавалерийскую винтовку, 60 штук патронов к ней и две ручные гранаты "Миллс" английского производства, захваченные у колчаковцев. Чоновцы несколько раз в неделю по окончании рабочего дня, проходили строевую и боевую подготовку. По ночам несли гарнизонную и патрульную службу - приходилось стоять на часах у штаба ЧОН, склада с оружием и т.д. В любое время дня и ночи по условному деповскому гудку каждый боец ЧОНа должен был бросать все и с оружием бежать в штаб. Эта "военизация" комсомола привлекала молодежь; нравилась она и мне (романтика?!). Часто комсомольцев-чоновцев посылали на операции по преследованию банд, которые бродили в районе Холмогоя (ныне Заларинский район), улусов Молька и Хартаново (на Ангаре ниже Балаганска) и села Евсеево (на Ангаре). Многие зиминские комсомольцы, в том числе и мои личные друзья (Шура Ваулов и др.), погибли от руки бандитов. Мне же в таких операциях не пришлось участвовать.
Комсомольцы тех лет отличались крепкой сплоченностью и дружбой, дисциплинированностью, строгой трезвостью и жаждой к знаниям, в частности, к политическим знаниям. Живо, активно и интересно проходили комсомольские собрания. В Зиминской городской ячейке сложилась такая традиция: приходят на собрание первые два-три человека и всех последующих встречают "журавушкой". Я, например, отличался тем, что не обращал внимания на свою внешность. Поэтому, когда приходил на собрание, меня встречали исполнением такого куплета: "Кто у нас большой растрёпа? Бондареночко то Стёпа? Жура-жура-журавель, Журавушка молодой!" Соответствующими куплетами встречали при явке на собрание всех. Никто из выступавших не пользовался шпаргалкой, выступления не всегда получались складными, но зато шли от души и с интересом выслушивались. Обсуждение большинства вопросов вызывало горячие споры. Каждое собрание заканчивалось пением "Интернационала" или "Молодой гвардии", что как-то сплачивало и поднимало боевой дух. За малейшую выпивку немедленно исключали из комсомола. Где-то примерно до 1924 г., запрещались танцы, считались мещанством, за участие в танцах тоже исключали из комсомола. Много сил и энергии комсомольцы затрачивали на антирелигиозную пропаганду.

 

В декабре 1922 меня уволили из Уисполкома по болезни. Я вернулся домой, в Батаму. Дома нельзя было сидеть, сложа руки. Я с отцом и Петром тесал и возил на станцию Зима шпалы, ездил в лес за сеном и дровами, ухаживал за лошадьми и коровой, цепом молотил хлеб, молол на мельнице зерно, словом, выполнял всю крестьянскую работу. Заглядывал, конечно, на вечеринки, но большую часть свободного времени проводил в кругу сельской "интеллигенции", на репетициях и спектаклях.

Находясь в Батаме, уже будучи комсомольцем, я снова подал заявление в Хатынскую ячейку о приеме в партию. Просьба моя была удовлетворена. 24 марта 1923 г. Уком РКП(б) утвердил решение партячейки о принятии меня в кандидаты с годичным кандидатским стажем, как крестьянина.

 

Землеустройство и комсомольская работа

В канун первого мая 1923 г. непосредственно из губисполкома я получил персональный вызов на губернские курсы секретарей волисполкомов и 3 мая выехал в Иркутск. Он произвел на меня ошеломляющее впечатление. Первый раз после приезда в Сибирь в 1907 г., когда мне было всего 3 года, я сел в железнодорожный вагон. Первый раз в жизни увидел каменные многоэтажные дома, впервые увидел на улицах города такое множество людей... Передо мной, таёжным парнем, открылся новый неведомый мир! Губернские курсы секретарей волисполкомов были рассчитаны на шесть месяцев. Открылись они 1 апреля, а я приехал с опозданием более чем на месяц. Но как-то быстро освоился с обстановкой и вскоре стал одним из передовых учащихся. Меня избрали редактором стенгазеты, затем секретарём комсомольской ячейки курсов.
И здесь, на курсах, мне пришлось выдержать серьёзную борьбу с заведующим курсами. Началось вот с чего. На одном из занятий с лекцией выступал работник губкомхоза. Свою лекцию он начал с провозглашения лозунга "В борьбе обретёшь ты право своё". Я ничего ж не смыслил в политике, не разбирался кто такие эсеры, но знал, что они враги большевиков и что это эсеровский лозунг. Поэтому тут же я перебил лектора и заявил протест против провозглашения эсеровских лозунгов. Завязался небольшой скандал. На занятие пришел завкурсами Борисовский и занял сторону преподавателя: дескать, в этом лозунге "ничего плохого нет". Я написал письмо в губернское управление ГПУ. Меня вызвали туда, подробно расспросили. Что там было дальше - не знаю. Только этот преподаватель больше на наших курсах не показывался. С этого времени Борисовский стал ко мне придираться. Я в свою очередь стал помещать в стенгазете больше заметок о недостатках и непорядках в работе курсов. В заметках подвергался критике заведующий курсами. Дело дошло до того, что по жалобе Борисовского в горкоме партии между нами был назначен партийный поединок - нечто вроде очной ставки. Но поединок не состоялся. Через несколько дней Борисовский был снят с работы и арестован. Он оказался бывшим белогвардейским офицером. И я встретился вновь с ним только в марте 1925 г. В то время я лечился в Иркутске и жил в общежитии губкома партии. Со мной в комнате помещался прибывший на работу новый губернский прокурор. Как-то в воскресенье он предложил мне вместе с ним посмотреть Иркутскую тюрьму. И вот там-то, в одной из камер я и встретил Борисовского, отбывающего пятилетний срок заключения.

Из того периода моей иркутской жизни запомнились и другие события. Первое - это демонстрация и митинг, состоявшиеся на Тихоновской площади (сейчас там парк имени Кирова) чуть ли не на следующий день после моего прибытия в Иркутск, в знак протеста против ультиматума Керзона. Я впервые увидел массовую демонстрацию, за которой наблюдал с крыши двухэтажного дома наших курсов, размещавшихся недалеко от площади, на Мыльниковской улице. Впервые видел воинские части, участвовавшие в демонстрации. Впервые увидел летавший над площадью самолет и на площади - бронированный автомобиль. Второе - это одно из общегородских комсомольских собраний Иркутска. Проходило оно в бывшем офицерском собрании. Меня избрали в президиум собрания и поручили его вести. Все шло нормально. Но вот перешли к вопросу о приеме в комсомол Иосифа Уткина (как его называли тогда - Ёси Уткина), впоследствии - известного советского поэта. Его отец до революции торговал пушниной. Поэтому рабочие ребята-комсомольцы протестовали против приема в комсомол "буржуйского сынка". Учащаяся же молодежь выступала "за". В зале поднялся невообразимый шум, крики, дело доходило чуть ли не до драки. Я, как председатель собрания, не смог справиться со своими обязанностями. Вместо меня председательское место занял другой член президиума, чуть ли не сам секретарь горкома. Кое-как он смог успокоить зал. При голосовании только незначительным большинством голосов Уткин был принят в комсомол. Третий случай - на городские комсомольские собрания приходилось ходить через Тихоновскую площадь, на краю которой стояла церковь. И вот однажды я, как секретарь ячейки, вел своих комсомольцев через площадь. Ходили мы строем, с песнями и часто антирелигиозного и антипоповского содержания. Когда поравнялись с Тихоновской церковью, на паперти стоял здоровенный поп с роскошной черной шевелюрой. Мы хором заорали: "У попа-то рукава-то, батюшки!" Сверх всякого ожидания, поп во всё горло пробасил: "На улице дураков-то, матушки!" Мы вынуждены были проглотить эту пилюлю, сделав вид, что не расслышали ответа на нашу неумную пропаганду.


После губернских курсов секретарей волисполкомов, оконченных на отлично, в конце сентября 1923 года я вернулся в Зиму. Меня не послали секретарем волисполкома - как кандидата в члены партии Уком (уездный комитет) РКП(б) направил на работу в Зиминское уездное земельное управление. Сначала работал секретарем, а через месяц назначили заведующим отделом землеустройства и зам.заведующего Уземуправлением. Заведующим земельным управлением был коммунист, простой малограмотный крестьянин, В.Тюрин. Его заместителем и зав.отделом землеустройства работал бывший переселенческий начальник, землемер по образованию, Павел Александрович Попов. Вот вместо Попова назначили меня, а его перевели на должность землеустроителя. Тюрин плохо разбирался в земельных делах, а я совершенно ничего в них не смыслил - ни образования, ни жизненного опыта! И я должен был заниматься вопросами землеустройства в уезде, решать спорные дела по землепользованию (председательствовать на заседаниях земельной комиссии) и т.д. Я хотел оправдать "оказанное доверие", но ничего не знал. И я делал только то, что мне ежедневно подсказывал Павел Александрович (и то получалось не так как надо!). Формально он был моим подчиненным, а фактически я у него был учеником-первоклассником, не знающим даже земельной азбуки.

Тогда я жил на частной квартире вместе с тремя другими комсомольцами: Антоном Вервейко - нашим батаминцем, Мишей Моценком и Шурой Вауловым. Однажды утром явился какой-то субъект. Объяснил, что на рассмотрении земельной комиссии находится спорное дело; попросил, чтобы оно было решено в пользу гражданина N и положил на стол деньги. Это гнусное предложение как кипятком обожгло меня. Я закричал, что немедленно арестую его и бросился в угол, где стояла чоновская винтовка. Субъект как пуля выскочил из квартиры, захватив с собой и деньги. Я не стал догонять его. Пришел на работу и позвонил уездному прокурору.
- А кто может подтвердить, что этот субъект предлагал Вам взятку? - спросил прокурор.
- Никого в комнате кроме меня и его не было, - сказал я.
- По одному Вашему заявлению, без подтверждения свидетелей, нельзя привлекать к ответственности, - пояснил прокурор.
Было ещ` какое-то спорное дело о земле. Для выяснения истины на месте я выезжал в бурятский улус (недалеко от г. 3имы), но так ничего и не выяснил. После меня пришлось туда ехать разбираться Павлу Александровичу. Явно не по Сеньке была шапка и через два месяца меня освободили от обязанностей зав. отд. землеустройства и назначили уездным уполномоченным по сбору и хранению семенной ссуды.

 

О смерти Ленина я узнал 22 января 1924 года. В городском клубе (бывшем Иллюзионе) был вечер, посвященный 19-й годовщине Кровавого воскресенья. После доклада шел спектакль художественной самодеятельности, в котором участвовал и я. Вдруг где-то в середине действия занавес опустился и нам, артистам, было предложено прекратить игру и покинуть сцену. Но тут же занавес поднялся и на сцену вышел зампред Уисполкома товарищ Смагин. Он держал в руке бумажку и дрожащим голосом произнес: "Получена телеграмма... Умер... Ленин". Зал ахнул. Послышались плач и стенания. Трудно передать ту боль, которой отдалась в сердцах эта горестная весть.
Наутро меня вызвали в Уком партии и направили в Дмитриевскую волость для проведения траурных собраний и митингов в связи со смертью Ильича. Единственный материал, которым меня обеспечили для выступлений - это было обращение Коминтерна, подписанное его председателем Г.Зиновьевым. На перекладных только к вечеру следующего дня я добрался до Дмитриевского. Через сельсовет сразу же стали собирать жителей села в школу. Вскоре школа была переполнена людьми. Мне трудно было говорить - спазмы сдавливали горло. Я сообщил о смерти Ленина и зачитал обращение Коминтерна. В помещении стоял полумрак - на столе, за которым находился открывавший собрание, горела только одна семилинейная керосиновая лампа. Я не мог видеть слез, но я слышал, как многие из собравшихся плакали... В числе выступавших после меня был один из участников кулацкого восстания в селе Дмитриевское в 1920 г. Он сказал, что в свое время был вовлечён контрреволюцией в борьбу против советской власти, но вскоре понял, что его обманули и раскаялся, и советская власть - ленинская власть - милостиво простила его. И он, как и всё трудовое крестьянство, потрясен смертью великого и мудрого вождя. Говорил он, этот сибирский мужик, нескладно, но проникновенно, и мне казалось, что говорил он искренне, то, что у него было на душе.
В день похорон В.И.Ленина, как и в предыдущие дни, стоял 40-градусный мороз. В часы, когда состоялись похороны, местные коммунисты собрались в центре села у братской могилы (где покоится и прах зверски замученного коммуниста Трифонова) и после моей краткой речи произвели трехкратный салют из винтовок.

Я был уездным уполномоченным, но в сборе и хранении семенной ссуды ничего не смыслил, а приближалась весна, и я мог провалить посевную кампанию. Поэтому через месяц меня освободили и от этой должности и направили в Уком комсомола в качестве инструктора. Находясь на службе в уездном земельном управлении, я был секретарем комсомольской ячейки при уездном финансовом отделе, которая объединяла комсомольцев нескольких уездных учреждений. Здесь у меня дела шли неплохо. Наша ячейка по работе считалась одной из лучших в уезде. Поэтому меня и решили посадить на комсомольскую работу. Это уже было в марте 1924 года. Как инструктор Укома комсомола, я стал получать где-то 40 рублей. Это были уже большие деньги. На базаре всё можно было купить. Появились частные магазины, рестораны. После пережитого голода и лишений это была просто благодать. Я мог не только сравнительно сытно есть, покупать одежду и обувь, но часть денег ежемесячно отдавать отцу, помогать семье.

 

Моя обязанность как инструктора Укома состояла в том, чтобы ездить по селам и деревням, проверять и инструктировать существующие и создавать новые ячейки комсомола. Приходилось выезжать в самые отдаленные села, расположенные на Ангаре (в бывшем Балаганском уезде) на расстоянии 150-200 и больше верст от Зимы. В нынешнее время это всего несколько часов езды. А тогда надо было передвигаться на перекладных, т.е. на крестьянских подводах, дежуривших при сельсоветах в порядке очереди, и доставлявших пассажиров от села до села. Самое большое в день можно было проехать 40-50, но в большинстве случаев - 20-30 верст. Одна из моих поездок продолжалась месяца полтора. Я побывал тогда в отдаленных селах Коновалово (на Ангаре), Усть-Уда, Новая Уда (где Сталин какое-то время пробыл в ссылке) и др. В том районе рыскали остатки банды Развозжаева. Уже в 1925 г. ей в руки попал работавший вместе со мной второй инструктор Укома комсомола Шура Ваулов. Бандиты вывернули ему руки и ноги, свернули назад голову и потом уже пристрелили. Мне же везло. Правда, один раз чуть было с бандитами не встретился... В 18 верстах от бывшего города Балаганска (сейчас место, где стоял этот старейший сибирский острог-городишко - дно Братского моря) находилась деревушка Усть-Талькино. Мне надо было ехать дальше, в село Коновалово, где имелась ячейка комсомола. Но все назначенные на этот день подводы уже были в разгоне. Надо было ждать следующего дня. А где ночевать? Когда я выезжал из Балаганска, мне сказали, что в Усть-Талькино есть надёжный человек - бывший красный партизан, беспартийный чоновец. Я спросил в сельсовете, где он живёт и пошёл к нему. Меня приветливо встретила его жена - было начало лета, сам он находился в поле. Перед заходом солнца он вернулся домой. Познакомились, поужинали. Он говорит, что пора идти спать и берёт в руки винтовку, патронташ с боевыми патронами. Я стою в недоумении: "Куда же это он зовет меня?" Заметив мое смущение, он объяснил: "В избе я не ночую. Ночью бандиты могут застукать. Сплю в овине. Сегодня там будем там спать с тобою вместе." У меня была кавалерийская винтовка, два подсумка с патронами и две ручные гранаты английского производства "Миллс" - оставшиеся еще от Колчака. Мы с ним направились в овин, который стоял на краю огорода, метрах в 200 от избы, а за огородом сразу же шел лес. Зашли, впотьмах расположились на соломе. Хозяин предупредил: "Винтовку клади рядом с собой. В случае чего - слушайся меня". Хозяин был местный крестьянин, чалдон, лет 45, крепкого телосложения, охотник, прошел большую школу гражданской войны. И сейчас жил во фронтовых условиях - в любое время его могли подкараулить бандиты, охотившиеся за ним, но вынужденные днем скрываться. Ночь прошла спокойно. Когда показалось солнышко, к овину подошла жена хозяина и сказала:
- Как хорошо, что вы ночевали здесь. Ночью заходили, в избе все перерыли, лазили на чердак, искали вас обоих. Допытывались, куда вы делись. Я сказала, что ушли в Коновалово. Сейчас их в деревне уже нет. Ограбили потребиловку и на рассвете скрылись. Приходило четверо.
Часов в 10 утра в сельсовете мне дали подводу и я поехал дальше по своему маршруту, в село Коновалово (до него было километров 15).
В Коновалово я никого не застал - все комсомольцы и коммунисты уже уехали верхом на лошадях искать банду. Как я узнал позже, поиски и на этот раз были безрезультатны. То же самое оказалось и в селе Новая Уда, где я застал только одну учительницу комсомолку - остальные, 10 юношей, искали банду. Недалеко от родины главаря банды Развозжаева находились два бурятских улуса - Молька и Хартаново. Здесь меня жители хорошо встретили - подходили, здоровались и каждый приглашал к себе в гости ночевать (время клонилось к вечеру). Пока в одном доме меня угощали чаем, секретарь комсомольской ячейки, зайдя в этот дом, сообщил, что комсомольцы уже все собрались в клубе и ждут меня. Каково же было мое удивление, когда среди собравшихся я увидел не только юношей, но и мужчин 35-45 лет, даже старше.
- А сколько здесь комсомольцев? - спросил я секретаря.
- А это все комсомольцы.
В обоих улусах партийной ячейки не было, поэтому все жители улусов, которые активно поддерживали советскую власть, независимо от возраста числились комсомольцами, были вооружены и оберегали свои улусы, свои дома от бандитских налетов и грабежей. Такова тогда была жизнь у нас, в Сибири.

 

Первый съезд комсомола Сибири

В июне или июле 1924 г., в самый разгар НЭПа, в Иркутске состоялась губернская конференция комсомола. Днем заседали. А вечером мы, группа Зиминских делегатов, зашли в одну частную пивную. Сели за столик и давай дуть пиво и "закусывать" мороженым. Все шло как-будто бы нормально. Но когда часам к 12 ночи вернулись в общежитие губкома, у меня началась рвота. Почти до утра я пробыл в уборной. Утром от слабости еле держался на ногах. С тех пор в течение многих лет я даже не мог смотреть на пиво и мороженое.
Вслед за конференцией провели первый съезд комсомола Сибири. Он проходил в городе Новониколаевске - так тогда назывался Новосибирск. Я был в числе делегатов съезда от Иркутской комсомолии. На съезде с докладом о Ленинских заветах выступил нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Его речь произвела на меня огромное впечатление. И не только потому, что мне впервые пришлось слушать одного из выдающихся деятелей партии. Это была блестящая речь по своему содержанию и изложению. Продолжалась она два часа, и все слушали ее с глубоким вниманием. Анатолий Васильевич говорил без всякой бумажки, расхаживая по сцене. Не раз его выступление прерывалось громкими аплодисментами. На съезде выступали также видные деятели партии Лашевич и Кассиор. По окончании делегаты съезда устроили бурную восторженную овацию.
Первый съезд комсомола Сибири запомнился ещё вот чем. Сибирь тогда делилась на 6 губерний (Иркутская, Енисейская, Томская, Новониколаевская, Омская и Барнаульская) и Ойротскую автономную область. И вот когда перед выборами на совещании старейшин представители трех губернских делегаций кандидатом в секретари крайкома выдвинули бывшего секретаря Сиббюро ЦК комсомола Черкасова, а представители трех других делегаций выдвинули Калмыкова, съезд разделился на "черкасовцев" и "калмыковцев". Два дня не было пленарных заседаний. С утра и до ночи шли бурные споры на совете старейшин и на совещаниях каждой делегации, но так и не смогли договориться. Наша иркутская делегация жила в зрительном зале городского комсомольского клуба, а в соседних с залом комнатах - новониколаевская делегация. Заседания съезда проходили в здании Сиббюро ЦК РКП(б). Мы, иркутяне, были "черкасовцами", а новониколаевцы - "калмыковцами". Там, где-то в Сиббюро, заседал совет старейшин, а здесь, в клубе шли горячие споры между делегациями. Чуть ли не до кулаков доходило. Однажды в ход были пущены подушки; перья летели во все стороны. Спор разрешило Сиббюро ЦК РКП(б). Собрали делегатов - членов и кандидатов партии и сказали: "Включайте в список для голосования (голосование тогда было открытым, путем поднятия рук) в члены крайкома комсомола и Черкасова и Калмыкова, а кто из них будет секретарем - решит вновь избранный пленум крайкома. Обеспечьте выполнение этого решения в своих делегациях." Так и было сделано. Членами крайкома комсомола были избраны и Черкасов и Калмыков, а секретарем на первом Пленуме по рекомендации ЦК комсомола был кооптирован ленинградец Калмыков. (В 1937 г. он был расстрелян.)

В детстве я страстно любил книги, однако в Батаме нечего было читать. Когда же я стал комсомольцем, то считал, что следует читать только политические книги - учить политграмоту, политэкономию, историю партии. Интересовался даже историческим материализмом (была такая книга Н.Бухарина), хотя ничего в нём не смыслил. А художественную литературу и в руки даже не хотел брать: там о дворянах, помещиках да купцах написано, о любви и других нестоящих вещах, и "революционеру" не след тратить время на их чтение. Словом, будучи коммунистом, я оставался неотёсанным, невежественным, крайне отсталым мужиком-"нигилистом". И вот, пока я лечился, в губкоме комсомола мне дали пропуск в театр (в ложу Губкомола) на оперу "Фауст". Об опере вообще и о гётевском "Фаусте" я не имел никакого представления. И вот поднялся занавес. Из-под пола на сцене вспышка огня и из пламени появляется... чёрт. Меня это так поразило: что это за спектакль, в котором несуществующих чертей показывают? Дальше на сцене Фауст - тоже совсем непонятная фигура, напоминающая попа. Что-то поют под музыку, которая не доходила до меня... С трудом я высидел в ложе до конца первого действия (в ложе находился один), поднялся и ушёл из театра.

 

Карта местности
Нина Павловна Вильрат, жена С.В.Бондаренко (1925 г.)

 

Политпросвет

Осенью 1924 г. Губком отозвал на другую работу секретаря нашего Укома; его место занял зав.политпросветом, а меня временно назначили зав.политпросветом, который в то время ведал пропагандой и агитацией и являлся заместителем секретаря. На меня легла обязанность, в связи с наступлением осени, организовать комсомольскую учебу, тяга к которой была огромна. По политической грамотности комсомольцы делились на три группы: 1-я - политически неграмотные или малоподготовленные; 2-я - имеющие некоторые политические знания и 3-я группа - политически грамотные. Для того, чтобы разделить комсомольцев по группам, надо было проверить знания каждого и определить, где он должен учиться. С учёбой первой группы было проще - имелся учебник политграмоты Коваленко и "Азбука коммунизма" Н.И.Бухарина; вот по ним и должны были заниматься, читать и разбирать их. А вот с учёбой второй группы было сложнее. Для занятий с ними губком комсомола прислал программу по изучению политэкономии. Учебников же не было. На бюро Укома комсомола долго решали: кому поручить провести занятие по политэкономии. В конце концов, поручили это мне, я ведь на курсах секретарей волисполкомов прослушал несколько лекций по политэкономии! И вот в клубе (бывшая железнодорожная церковь) собрали комсомольский актив Зимы, человек 40, и я с ними за одно занятие "прошёл" всю политэкономию - от простого товарного хозяйства до империализма включительно! А на второй день в Губком комсомола пошло донесение, что программа изучена. Сейчас это звучит как анекдот, а тогда это было почти естественно, ибо мы сами, работники Укома комсомола, организаторы учёбы, не понимали что к чему; не было и учебников.

Глубокий след в моей памяти и душе оставил такой случай в жизни зиминской комсомолии. Кажись, в том же 1924 г., уезд был разделен на районы. Были созданы сельские райкомы комсомола. Секретарем Кимильтейского райкома был послан из Зимы активный комсомолец Толя Черепанов. Он происходил из интеллигентной семьи, сын врача. Грамотный (окончил двухклассное училище). Разбитной, веселый, жизнерадостный. Работал с энтузиазмом и задором. Ребята-комсомольцы уважали Толю. Но как-то из Кимильтея он послал письмо на имя секретаря Укома комсомола, а попало оно в Уком партии. Там его вскрыл и прочитал секретарь Укома партии, бывший рабочий, Остренко. Оказалось, что в этом письме были нецензурные выражения. Это его возмутило, он вызвал секретаря Укома комсомола и предложил разобрать проступок Черепанова на бюро Укома. Толю вызвали и... исключили из комсомола. В тот же вечер Толя Черепанов застрелился. Самоубийства тогда решительно осуждались как трусость и "интеллигентщина", и на похоронах Толи присутствовало только два комсомольца (за это их на комсомольском собрании осудили). Решение об исключении было жестоким и неоправданным. Сейчас не могу простить себе, что я тоже, как член бюро Укома комсомола, выступал и голосовал "за", тем самым в какой-то мере был повинен в его смерти. Но тогда от каждого комсомольца во всем требовалась кристальная чистота и из комсомола исключали за малейшее нарушение дисциплины и коммунистической морали, даже за танцы, которые расценивались как проявление мещанства.


В начале 1925 г. Губком комсомола направил меня на работу в город Усолье, заведующим политпросветом Усольского райкома РЛКСМ.
За время работы в усольской комсомольской организации ничего запоминающегося не произошло. В 1925 г. в Усолье я первый раз прошел чистку партии. Это была частичная чистка - в вузовских и учрежденческих организациях. Проводилась закрыто; комиссия вызывала к себе в комнату коммуниста, беседовала с ним и тут же выносила решение. Здесь, в Усольском райкоме комсомола мы встретились с Ниной Павловной Вильрат, которая работала управделами райкома. Вильрат - это фамилия её первого мужа, я немного знал его по работе в Зиме. Жила она с ним недолго. От него у неё была дочь Элеонора (Лена), 1925 года рождения. Совместная работа сблизила нас.


Не все люди 70-х годов знают, что при жизни В.И.Ленина в Советском Союзе существовал "сухой" закон. Ленин говорил: "Мы никогда и ни при каких условиях не допустим, чтобы "сивуха" отравляла сознание и здоровье трудящихся". Производство и продажа водки были разрешены после смерти Ленина. Декрет об этом был подписан председателем Совнаркома А.Рыковым, поэтому первое время водку называли "рыковкой", как при царе "николаевкой".
Когда вышел декрет о выпуске и продаже водки, я уже был коммунистом. А коммунистам и после этого декрета запрещалось пить. И этот запрет строго соблюдался. В партии определенное время сохранялось ещё ленинское отношение к "сивухе". Если от коммуниста и от комсомольца даже только пахло водкой или самогоном, этого уже порой было достаточно для исключения из партии и комсомола. Коммунист должен быть образцом трезвости. Я стремился быть примерным, кристально чистым коммунистом. Поэтому, естественно, многие годы я даже не знал вкуса водки.

 

В марте 1926 г. мне была предоставлена полуторамесячная путевка в широко славившийся в то время Физиотерапевтический институт им. доктора Штамова в Томске. Директором института был создавший его сам Штамов, необычный человек и врач. Это был рослый детина с широкими богатырскими плечами. Огромные ноги - обувь для него шилась по особому заказу, ибо такого размера кроме него в городе никто не носил. На голове огромная копна волос, которые торчали во все стороны, и, казалось, никогда не причёсывались. Лицо грубое, на нём редко можно было заметить улыбку. Говорил развязно, властно. Матерился "как сапожник", не стесняясь присутствия женщин. По убеждениям, говорят, был анархистом.
Томск - старинный университетский город со старейшим медицинским факультетом университета. В дореволюционное время многие профессора медфака и врачи имели у себя на дому врачебные кабинеты с соответствующим оборудованием. Как только город был освобожден от колчаковцев, доктор Штамов с согласия властей конфисковал все эти частные кабинеты, стащил всё конфискованное оборудование в одно здание и на этой базе создал лечебницу-институт. Многие из врачей, у которых были конфискованы врачебные кабинеты, потом там работали.
Штамов был противником каких бы то ни было лекарств и на лекциях, которые читал для больных, он утверждал, что лекарства могут положительно влиять на одни органы человеческого организма, и в то же время разрушать другие; в пример приводил салицилку. И в институте категорически запретил их применять. Широко использовались водолечение, электролечение, физкультура. Для толстяков при институте существовала специальная столярная мастерская, где толстяков заставляли строгать, пилить и т.п.. Прекрасное питание. И строжайший режим, строжайшее соблюдение установленного порядка дня.
Штамов создал нынешний курорт на озере Шира (Хакасия). Затем создал физиотерапевтическую лечебницу, подобную Томской, в Иркутске, там же, по рассказам, в 1937-38 г. был арестован как "враг народа" и расстрелян.

 

Заведующим политпросветом Усольского райкома РЛКСМ я пробыл примерно год. Затем меня избрали секретарём райкома, а месяца через два или три освободили от этой обязанности и райком партии направил на Хайтинскую фарфорово-фаянсовую фабрику "Сибфарфор" в пос. Мишелевка, километрах в 70 от Усолья.

Вскоре после того, как из Усолья я перебрался в Хайту, в июле 1926 г., Нина Павловна приехала ко мне, и мы стали мужем и женой.

 

Агитпропорганизатор

В Хайте я занимал должность уполномоченного Усольской районной страховой кассы - оплачивал больничные листы, выдавал пособия на новорожденных и на похороны, выплачивал пенсии немногочисленным в то время пенсионерам. Кроме этой должности на мне лежала еще более ответственная, пожалуй, обязанность - агитпропорганизатора партколлектива фабрики. На ней насчитывалось человек 70-80 коммунистов. Возглавлял парторганизацию (партколлектив) освобожденный секретарь. А меня райком ВКП(б) направил на фабрику, чтобы я, исполняя обязанности уполномоченного райстрахкассы, одновременно (в порядке партийной нагрузки) выполнял обязанности агитпропорганизатора и заместителя секретаря партколлектива. В круг обязанностей агитпропорганизатора входила организация политучебы коммунистов, массово-политической работы среди рабочих фабрики: это была для меня сложная и трудная задача - у меня не было ни политической подготовки, ни опыта.

Фабрика по тем временам считалась крупным предприятием: там насчитывалось человек 800 рабочих и служащих. Значительная часть из них - старые, квалифицированные относительно грамотные рабочие: токари, художники, которые вручную расписывали посуду, вазы и пр. Среди этой части работающих накануне Октябрьской революции и в период колчаковщины было значительное влияние эссеров и меньшевиков, которое давало о себе знать и в 1926 году.
Раньше, до революции, фабрика представляла собой большую кустарную мастерскую. Производственные цеха размещались в деревянных помещениях, напоминающих сараи. С 1924-1925 гг. началась реконструкция фабрики. Уже к 1926 г. был построен просторный светлый кирпичный корпус для токарного цеха. Устанавливались новые токарные станки и другое более производительное оборудование. Требовалась и новая система организации труда. Встал вопрос о внедрении в токарном цехе технологического разделения труда. Это затрагивало интересы старых рабочих, в частности и тех, которые в прошлом примыкали меньшевикам и эсерам (например, токаря Ганенко, Прокофьева, братьев Казариновых и др.). Они открыто стали выступать против разделения труда, ссылаясь при этом на высказывания... Карла Маркса.
На рабочем собрании (которые были многочисленными и проходили при высокой активности), где обсуждался вопрос о переходе цеха на технологическое разделение труда, выступил один из братьев Казариновых, и, зачитав цитату из Маркса, стал доказывать, что разделение труда порабощает рабочих, физически и морально калечит их. "Против Маркса" никто из присутствующих не решился выступать. Собрание фактически было сорвано. Предложение о переходе на новую систему организации труда провалилось.
Секретарь партколлектива Дмитрий Михайлов пригласил меня к себе и спрашивает:
- Что будем делать? Маркс в самом деле был против разделения труда?
Что я мог ответить? Ведь никогда, "ни при какой погоде" я Маркса не читал. Я пообещал Михайлову что-нибудь по этому вопросу поискать. И мне удивительно повезло! В руки попала работа Ленина "Государство и революция". В ней я нашёл ответ. Ленин разъясняет, что при капитализме, как правильно отмечает Карл Маркс, разделение труда ведет к усилению эксплуатации рабочих. Иное дело при социализме, где нет эксплуатации, и разделение труда способствует росту производительности. Я обрадовался. Показал Ленинское разъяснение секретарю партколлектива.
Вскоре было созвано новое собрание рабочих. На нём зачитали высказывание Ленина. Теперь против никто не стал выступать. Собрание большинством приняло решение о переходе на разделение труда.
Сама существовавшая тогда обстановка требовала от каждого коммуниста повышения политических знаний. Нужно было не только учить политграмоту, но и читать Ленина и Маркса. Однако когда я брал в руки "Капитал" Маркса, я ничего в нём не понимал. Мало что понимал и читая Ленина, но читал...

Сначала в Хайте мы жили на частной квартире - занимали угол, затем - в здании сельсовета. Это был обычный крестьянский деревянный домик. Делился он на две половины. Большую половину занимал сельсовет: стояли два стола - председателя и секретаря сельсовета. Секретарем сельсовета работала Нина Павловна. В этой же половине дома стоял и мой стол - уполномоченного райстрахкассы. В меньшей половине дома (на кухне) жили мы - это была наша квартира. В каждую половину дома был отдельный вход, но обе половины соединяла внутренняя дверь. Для нас с Ниной Павловной это было очень удобно: открываешь дверь, и ты уже на работе. Яслей на фабрике, кажись, ещё не было, и дочка Лена оставалась одна в квартире. В случае чего мы были тут же, за дверью.

По моей инициативе при партколлективе была создана агитпропкомиссия. Я ею руководил. Об опыте работы комиссии написал в "Правду". "Правда" опубликовала мою заметку. Это для меня была самая высокая похвала.

Фабрикой управлял директор - коммунист Симаков. Он не был специалистом в области фарфорово-фаянсового производства и, очевидно, плохо разбирался в нём. Вёл же себя, как я считал, не по-партийному - был несправедлив и груб с рабочими. Я критиковал его за это на заседаниях бюро партколлектива и на собраниях. Писал о нём критические заметки в окружную газету "Власть труда". Заметки печатались и находили поддержку в парторганизации, среди рабочих. Ещё при мне Симакова перевели на другое предприятие, и директором фабрики прислали старого большевика - бывшего рабочего Лытова, который пользовался большим уважением в коллективе.

Для токарей, рабочих других вредных профессий существовал шестичасовый рабочий день. Пили в то время редко и мало. После работы люди шли в клуб - деревянное здание, построенное уже при советской власти. Одни занимались в кружках художественной самодеятельности (большой популярностью пользовалась "Синяя блуза"). Другие увлекались шахматами и шашками, домино. Широко была распространена шахматная игра.

Я тоже чуть ли не каждый день заходил в клуб, играл в шахматы. Моим заядлым партнёром стал главный врач заводской больницы, лет на 40 старше меня. В те дни, когда я не появлялся в клубе, он с шахматной доской приходил к нам на квартиру. Как-то за шахматной доской он рассказал мне такой случай из своей врачебной практики. Зимой, в заводскую больницу-амбулаторию заявился уже немолодой крестьянин из какой-то дальней деревни. Он жаловался на головную боль, жар.
-Я, - говорил доктор, - велел сестре поставить ему термометр, а чтобы не задерживать приём других больных, предложил выйти в коридор и там подождать. После осмотра очередного больного попросил пригласить ко мне того крестьянина. Но когда сестра вышла в коридор, его уже и след простыл. Исчез. Главное, что меня огорчило - что он увёз с собой единственный имевшийся в амбулатории термометр.
- Каково же было моё удивление, - продолжал доктор, - когда через недели две прямо ко мне в кабинет с каким-то свертком ввалился тот самый больной. И, поклонившись, сказал: "Спасибо Вам, доктор. Хорошее лекарство Вы мне дали. Приехал домой, залез с ним на печку, и сразу стало легше. Полежал с этим лекарством на печи день, и все прошло. Ещё раз спасибо Вам. А это Вам подарок от меня и жены". И он протянул мне свёрток, это был большой замороженный гусь. Я, конечно, не принял гуся, стал объяснять, что меня не за что благодарить, что термометр - это не лекарство, но он не стал слушать меня, и, видимо, обиженный тем, что я отказался от подарка, резко повернулся и вышел из кабинета.
Этот рассказ доктора я привожу для того, чтобы у вас было представление о том, как мы жили в те времена, какова была тогда "культура" сибирского мужика.
Кстати, ещё о докторе. Как-то он зашёл с шахматной доской к нам на квартиру. Нина Павловна приготовила нам закусить. Доктор категорически отказался сесть за стол:
- Сегодня у меня "выходной". Каждую пятницу я ничего не ем. Выпиваю только 3 стакана чая и чувствую себя отлично. Желудку тоже нужен отдых.
Не знаю, насколько доктор был прав, во всяком случае, в свои 65 лет он выглядел прекрасно!

Осенью 1926 г. мой год призывали на действительную военную службу, но меня в армию не взяли из-за ноги, покалеченной ещё в детстве. Признали ограниченно годным; годным только к нестроевой службе в военное время.


Когда я работал в Хайте меня "заметил" Полонский (он был избран секретарём, когда я жил на "Сибфарфоре"). Мне следует хоть коротко сказать о человеке, которому я многим обязан, у которого учился, которому старался подражать. Секретарю Усольского райкома партии Полонскому (его образ и сейчас стоит передо мной, а вот имя и отчество уплыли из памяти) было лет тридцать. Политически подкованный - окончил Свердловский коммунистический университет. Еврей. Интеллигентный. Хорошо знал литературу, наизусть читал многие стихи Блока, Лермонтова, Сельвинского, Безымянского, Жарова и других поэтов. Мне нравилось в нём прежде всего умение работать с людьми, умение быстро находить контакты с ними, влиять на них; инициатива и творческий подход.
Город Усолье того времени - это по сути большая деревня, с населением 5-7 тыс.человек, большая часть жителей которого - крестьяне. Имелось четыре небольших предприятия: солеваренный завод, лесопильный завод (2 пилорамы), кожевенный завод кустарного типа и спичечная фабрика.
Секретарь райкома Полонский вставал рано утром и направлялся на предприятия - автомашин тогда не было, и он ходил пешком. В райкоме обычно появлялся только после обеда. Прошёл небольшой срок его секретарства и он по имени и отчеству знал сотни кадровых рабочих. При встрече здоровался с ними за руку. У многих бывал на квартирах. Он часто бывал не только на предприятиях города, но и на других предприятиях района - в Хайте, Тельме, Китое. Присутствовал на партийных и рабочих собраниях, выступал с докладами, читал лекции по истории партии, и его с удовольствием слушали. Повседневные связи с рабочими позволяли ему хорошо знать их настроения, обстановку, положение дел на каждом предприятии.
Самым "трудным" предприятием в городе была спичечная фабрика. Управлял ею бывший управляющий этой же фабрики в царское время некто Макурин. Только он один на фабрике знал секрет приготовления массы для спичечных головок. Он сам приготавливал эту массу при закрытых дверях в специальном кабинете, куда никого не допускал. Ему помогал только один рабочий-китаец. Макурин знал, что без него фабрика не сможет работать и поэтому держал себя довольно-таки независимо.
На фабрике насчитывалось 350 рабочих, большинство из них - женщины. Партийная ячейка состояла из 7 человек, присланных из других предприятий. Никто из коренных рабочих фабрики в партию не шёл. Это не могло не тревожить секретаря райкома. В течение нескольких недель Полонский чуть ли не ежедневно ходил на фабрику, находившуюся на окраине города. Изучал состав рабочих. Интересовался чуть ли не каждым. Со многими подолгу беседовал. Наконец, рискнул на такое необычное мероприятие: решил провести закрытое совещание беспартийного актива фабрики, на которое были приглашены более 40 человек - старых (по стажу работы) наиболее авторитетных работниц и рабочих. На это совещание не были допущены коммунисты и руководящий состав фабрики, в том числе и сам директор.
Секретарь райкома не стал произносить речи, а прямо поставил перед собравшимися один вопрос: "Почему вы не вступаете в партию?" Пришлось повторить несколько раз, потому что вначале все молчали, переглядывались. Первой заговорила одна из работниц. Сквозь слёзы она рассказала о тех притеснениях, которым подвергаются работницы со стороны директора. Он требует, чтобы они сожительствовали с ним. Тем, кто сопротивляется, снижает оплату, переводит на самую грязную и трудную работу, а то и совсем увольняет с работы (а в те годы была ещё безработица). После этого заговорили другие. Они раскрыли картину вопиющего произвола, чинимого Макуриным. Говорили о недостойном поведении и некоторых коммунистов ячейки, которые угодничали перед директором и покрывали его. Говорили обо всём, что, видимо, наболело на душе.
Секретарь райкома никого не останавливал, каждого выслушивал до конца, но ничего не записывал: у него была удивительная память - всё запоминал, и считал, что если бы он стал записывать, то это могло бы вызвать смущение. Совещание длилось около 6 часов. Полонский поблагодарил всех за откровенность и пообещал, что райком во всем разберётся, и в заключение сказал: "Вот если бы у вас была крепкая партийная ячейка; если бы вы, рабочие, становились коммунистами, то положение на фабрике было бы другим!"
С утра следующего дня уже вся фабрика знала об этом "закрытом совещании беспартийного актива". Узнал о нём, конечно, и Макурин. Он, видимо, понял, что надвигается опасность. Сам явился к секретарю райкома. Божился, что на него наговаривают. В то же время каялся в допущенных ошибках. Обещал даже взять к себе на обучение двух рабочих. Обстановка на фабрике стала меняться. Избран был новый секретарь партячейки. Пошли заявления рабочих в партию, и через несколько месяцев ячейка уже насчитывала более 50 человек.
Это только один из примеров умения секретаря райкома "дойти до души" рабочих, простых людей. Полонский был частым гостем не только на предприятиях, но и в учреждениях, в больницах, школах, библиотеках, в магазинах, даже на базаре. Он постоянно находился, как говорили, "в гуще масс". Он стремился всё знать, и не только знать, а и кого надо поддержать, добиваться устранения всего отрицательного. Ради справедливости надо сказать, что село мало интересовало Полонского, и он редко заглядывал в сельские партячейки.
В последующем, когда я стал членом бюро райкома партии, я ещё ближе узнал Полонского. Он был принципиален, требователен, и в то же время внимателен и заботлив к кадрам (интересовался даже тем, кто и что читает, как отдыхает и т.д.).


Прожили мы в Хайте с лета до весны следующего года, всего семь месяцев.

 

Секретарь партячейки

В марте или апреле 1927 г., по предложению Полонского, меня направили освобождённым секретарём Тельминской партийной ячейки.
Весной 1927 г. на окружной партконференции меня избрали кандидатом в члены Иркутского окружкома ВКП(б), и я числился уже в составе окружного партактива.
Это был период острой внутрипартийной борьбы; борьбы против троцкизма и зиновьевско-каменевской оппозиции. Видные оппозиционеры ещё не были исключены из партии, но многие из них были высланы из Москвы и Ленинграда в города Сибири. Насколько я знаю, К.Радек находился в ссылке в Тобольске, Л.Сосновский - в Барнауле, Пекарь-Орлов и Муралов - в Новосибирске и т.д.

Тельма - старинное сибирское село. Расположено на Московском тракте, по которому в царские времена по этапу гнали за Байкал осуждённых на каторгу. На краю села вплоть до 1927 г. сохранялась деревянная пересыльная тюрьма с подсобными постройками (в 1927 г. уже при мне её разобрали на пристройку клуба). Издавна село славилось хулиганством и поножовщиной - как правило, ни один большой праздник не проходил без убийства.
До революции в Тельме были кожевенный, стекольный, спиртоводочный и клееваренный заводы и суконная фабрика. В годы революции и гражданской войны первые два завода сгорели - от них не осталось и следа. Фабрика тоже сгорела. От нее уцелело только обгоревшее длинное белое двухэтажное кирпичное здание. Но как только было покончено с колчаковщиной, в 1920 г. сами рабочие во главе со слесарем-коммунистом Тимофеем Грибиным взялись за её возрождение. Отремонтировали часть здания. Восстановили две обгоревшие прядильные машины. Поделали новые свыше 40 ручных деревянных ткацких станков (такие, как мой отец сделал для себя дома). Фабрика задымила.

В Тельме сначала я жил один, Нина Павловна работала инструктором женотдела райкома партии в Усолье. По окончании рабочего дня я иногда пешком приходил из Тельмы в Усолье, а рано утром спешил на работу за 7 км.

Суконная фабрика, по существу, была большой кустарной мастерской. Не хватало хорошего сырья. В переработку - через трепальную машину - шли всякие старые шерстяные тряпки, вплоть до старых валенок-чесанок. Сукно получалось грубое, низкого качества, плохое. Первые годы после "военного коммунизма" оно шло, а в 1927 году его уже не брали покупатели. Ставился вопрос даже о закрытии фабрики. Но тут на выручку пришли перебежавшие к нам через границу Лодзинские ткачи, четыре человека, все евреи. На период соответствующей проверки (кто они, как и зачем перешли границу) их прислали на нашу фабрику. И они многое сделали для улучшения качества продукции. По их предложению и под их руководством фабрика стала выпускать хорошие шерстяные шали и другие изделия, которые пошли нарасхват.

Кроме суконной фабрики в 1927 г. в Тельме работали также спиртзавод и клейзавод. На всех этих трёх предприятиях было занято, вероятно, человек 500-550 (более или менее точное число в памяти не сохранилось). В селе была одна партийная ячейка в составе 7 или 8 человек, работавших на всех трех предприятиях; все - приезжие, лишь один местный коммунист работал председателем сельпо. Главная задача, которая была поставлена передо мной, секретарем этой партячейки, - вербовка лучших рабочих в партию.
С чего я начал? Составил для себя поименный список большинства рабочих всех предприятий. Из расспросов установил, что каждый из них собой представляет: кто он, как работал, где был и что делал во время колчаковщины и т.д. Оказалось, что многие из них принимали активное участие в борьбе с белогвардейщиной. Затем с наиболее надёжными провел коллективное собеседование, поставив перед ними прямой вопрос: "Почему не вступаете в партию?" Ответы были неоднозначными. Доверительной беседы, к сожалению, не получилось. Многие из приглашенных, видимо, сдержано вели себя и потому что ещё не знали меня и считали "мальчишкой". Только немногие из участников беседы подали заявления о вступлении в партию. Ожидаемых результатов не получилось. Поэтому пришлось перейти на индивидуальную "обработку". Применялся и такой метод. Устанавливали, кто из рабочих и как проводит свой отдых. Немало в субботу на воскресенье с ночёвкой отправлялись на рыбалку. Разузнав подробно: кто и куда в очередную субботу направляется, я давал персональное поручение коммунистам в обязательном порядке также выезжать с определенными рабочими на рыбалку, и там, на рыбалке, вербовать их в партию. И эта форма индивидуальной работы с беспартийными рабочими себя оправдывала.


С начала восстановления фабрики ею руководил Тимофей Грибин. Ему было где-то под шестьдесят. Энергичный, настойчивый, даже упрямый. Всю душу отдавал фабрике. Но почти совсем неграмотный - еле расписывался. Иногда груб. На одном из собраний партячейки (ещё до меня) он что-то сказал не так, и его обвинили в "троцкизме". Я хотел выяснить, в чем выразился "троцкизм" Грибина, но так и не смог установить этого - никто ни в ячейке, ни в райкоме толком не знал. Старик был, видимо, крайне обижен, что его освободили от должности директора, вёл себя как-то обособленно, но продолжал работать уже в роли механика, числился инженером.
Вместо Грибина директором прислали члена партии Разумовского. Средних лет. Грамотный. Внешне интеллигентный, носил длинные волосы. Первое время мы с ним дружили - у меня не было квартиры, и я недели две жил у него в доме. Но постепенно наши отношения стали охлаждаться. Я был молод, не знал жизни. Я хотел, чтобы на фабрике во всем был идеальный порядок. С такой же меркой подходил и к директору. Но, как убедился под старость, ничего идеального на свете нет и не будет! В работе фабрики и в деятельности директора были, естественно, и промахи и упущения. Да и не всё от него зависело. Я не понимал этого. Стал во многом обвинять Разумовского, он отвергал эти обвинения и дело дошло до того, что на заседании бюро партийной ячейки по моему настоянию было принято решение об исключении Разумовского из партии. Решение это, как я вскоре сам понял, было необоснованным, неправильным. Я в данном случае проявил мальчишество. Райком партии, естественно, отменил решение бюро нашей ячейки. Я и сейчас с сожалением вспоминаю эту одну из серьёзных ошибок моей молодости.


Как секретарь ячейки я побывал на квартирах, в домах многих рабочих, которых было намечено завербовать в партию. Запомнилась индивидуальная "обработка" рабочего Якова Петрова. Это был лучший ткач на фабрике. Бывший красный партизан, безупречный в поведении. А в партию не шёл. Я не раз побывал у него на дому. Свою беспартийность он объяснял тем, что некоторые коммунисты не могут служить примером; на фабрике - беспорядков много. "Вступайте в партию, и будем вместе всей парторганизацией наводить порядок!" - говорил я ему. Вскоре по моему предложению его избрали председателем фабкома профсоюза. Он стал советоваться со мной. Я поддерживал его. И, в конце концов, Петров стал коммунистом.

Помню ещё историю. Ранее на суконной фабрике слесарем работал молодой коммунист Прокофий Яковлев. Его, как способного парня, увлекавшегося художественной самодеятельностью, выдвинули заведующим районным клубом в г.Усолье. Там он вначале себя хорошо зарекомендовал. Затем стал выпивать, ухаживать за кулисами за молодыми "актрисами", - отсюда скандалы с женой. А в те времена за это строго коммунистов наказывали. Яковлева сняли с работы, райком партии исключил его из партии. Яковлев уже при мне снова вернулся на фабрику слесарем. Я познакомился с ним. Он вызывал у меня доверие. И я решил спасти коммуниста. Будучи в Иркутске, попросил председателя окружной КК (контрольной комиссии, которая окончательно решала вопрос об исключении из партии) оставить Яковлева в партии. Мою просьбу КК учла, и ограничилась вынесением ему строгого выговора.
И вот, я взялся за перевоспитание Яковлева. Узнал, что в будни на работе он "держится", бывает трезвым, а приходит с работы, особенно в субботу - как только является с фабрики домой, так сразу же берётся за бутылку и до понедельника пьёт. Поэтому каждую субботу сразу же после работы я стал появляться у него в доме и находился там допоздна, а в воскресенье, прямо с утра снова под всякими предлогами заходил к нему. Сперва он недружелюбно встречал меня, но при мне не мог пить. Потом мы подружились. Я предложил ему вместе со мной каждую неделю выпускать световую газету. И мы по выходным нарезали стеклышки, которые входили в рамку "волшебного фонаря", смазывали их желатином, сушили, и потом на этих стеклышках писали заметки, переводили на них с "Крокодила" и других журналов карикатуры, а подписи делали свои, на местные темы. Писали заметки и переводили карикатуры цветными чернилами, и газета получалась красочной. Демонстрировали её на клубном экране перед кино или перед собранием, и пользовалась она большим успехом.
Прокофий перестал интересоваться водкой, жена радовалась, наладились семейные отношения. Месяца через два или три на собрании партячейки я предложил доизбрать Яковлева в партбюро и утвердить агитпропорганизатором. Он с душой взялся за выполнение этого партийного поручения. Прошёл ряд лет, и я узнал, что Яковлев работал уже председателем Горсовета. Так удалось наставить на путь истинный "свихнувшегося" коммуниста. Но это, кажется, был только единственный такой случай в практике моей партийной работы. В последующие годы я пробовал "спасти" не одного пьяницу. С некоторыми подолгу возился. Иногда казалось, что человек уже снова встал на ноги, но длилось это недолго. Пьяница оставался пьяницей. А пьяница - это самый ненадёжный человек. Ему ни в чём нельзя верить. На него ни в чём нельзя положиться. Под старость я стал просто ненавидеть пьяниц. У меня сложилось твердое убеждение, что перевоспитывать их надо не словом и не лечением в диспансерах, а крепкой дубиной.

Летом 1927 г. состоялось собрание окружного партактива. Обсуждались итоги Пленума ЦК ВКП(б), на котором из партии был исключен Троцкий. После доклада секретаря окружкома Н.Н.Зимина об итогах Пленума начались прения. На трибуну для защиты взглядов оппозиции вышел Беленький. Бывший агитпроп Коминтерна тогда находился в Иркутске в ссылке. Ему не дали говорить. В зале поднялся невообразимый шум, крики. Несколько человек из зала подбежали к трибуне и чуть ли не за фалды стянули с неё оратора. Беленький вынужден был покинуть трибуну. Под улюлюкание через зал направился на задние ряды, в свою очередь выкрикивая: "Я 30 лет прошел под знаменем Ленина и от него не откажусь". Ещё один оппозиционер, преподаватель Иркутского университета, пытался выступить - ему тоже не дали говорить.

 

Дом учёбы и отдыха

Тем же летом 1927 г. меня направили в дом учёбы и отдыха Сибирского партактива. Находился он в посёлке Чемал Ойротской автономной области (ныне Горноалтайская область Алтайского края). До Бийска я вместе с другими товарищами ехал поездом. А от Бийска до Чемала, где-то 170 км, ехали на лошадях. В фаэтонах, запряжённых тройками. Под дугой - колокольчики, на шеях лошадей - бубенцы. На каждом фаэтоне - три пассажира и кучер. Когда проезжали через населённые пункты, навстречу выбегали босоногие мальчики, каждый спешил открыть ворота поскотины и закрыть за нами, за это мы должны были бросать им на дорогу медные пятаки.
Ехали до Чемала более двух суток. Ночевали в пути, под открытым небом (на свежей скошенной траве под фаэтонами). Дорога шла по долине реки - чудной красавицы Катуни. Я был очарован её красотой. На левой стороне реки высились скалы. Попадались многие шумные водопады. Справа по течению лежала долина: высокие травы и масса цветов, а дальше стороной высились горы, покрытые лиственными и хвойными деревьями. За свою жизнь я немало поездил по стране, видел много красивых уголков (и в Сибири, и на Кавказе), но чудесней Горного Алтая ничего не встречал.

Дом отдыха и учебы располагался в горной местности в сосновом лесу в нескольких сотнях метров от слияния рек Чемал и Катунь. С 8 утра до 12 часов дня мы слушали лекции по историческому материализму (читал Митин, впоследствии ставший академиком) и политэкономии (читал тоже москвич). После обеда - отдых: кто в гамаке принимал воздушные ванны, кто пешком бродил по берегу Чемала или Катуни, а кто нанимал лошадь у жителей недалеко расположенного поселка и верхом по пробирался тропинкам.
Здесь, в Чемале, состоялась встреча отдыхающих с секретарём Сибкрайкома партии Сергеем Ивановичем Сырцовым - известным партийным деятелем, членом ЦК и кандидатом в члены Политбюро ЦК, который в годы гражданской войны возглавлял Донбюро ЦК РКП(б).
Высокий. Интеллигентный. С несколько женообразным лицом. Приехал он в Чемал с женой - А.Поповой (с которой впоследствии мне пришлось работать в одной партячейке). Я был самым молодым среди находившихся в Чемале партработников. Видимо, поэтому Сергей Иванович обратил внимание на меня, подошёл, поздоровался, спросил, откуда я, где работаю, как чувствую себя в Чемале, удовлетворяют ли лекции. Спросил и о питании. Я сказал, что питание хорошее, но однообразное - кормят одним мясом.
Обедал Сырцов вместе с нами, учащимися и отдыхающими, в столовой. После обеда, здесь же, в столовой, Сырцов выступил с речью. Сначала остановился на вопросах нашей учёбы и жизни и, шутя, сказал: "Вот товарищ Бондаренко жалуется, что мало мяса вам дают". Я бросил реплику: "Сергей Иванович! Этого я не говорил!" Он, улыбаясь, заметил, что шутит, и пообещал, что питание будут разнообразить. Затем перешёл к вопросам внешней политики и внутреннего положения страны. Касаясь положения в деревне, отметил, что крестьянство богатеет, что происходит выделение более состоятельных, которые накапливают богатство и, как бы обращаясь к нам, бросил фразу: "Накопляйте в добрый час". Впоследствии эта фраза явилась одним из главных обвинений Сырцова в правом оппортунизме.

 

Секретарь партячейки

К концу лета в Тельму перебралась Нина Павловна. Устроилась на суконную фабрику рядовой работницей на ватермашину (трепальную машину).

Секретарю Усольского райкома партии Полонскому нетрудно было заметить мой порок, мою крайнюю отсталость, и он осторожно взялся за моё "воспитание". Как-то раз он пригласил меня на воскресенье к себе на квартиру. Сначала шла деловая беседа. Потом чай. Затем он взял томик Салтыкова-Щедрина и вслух прочитал одну из глав "Истории города Глупова". Читал он замечательно, как артист. Потом спросил: "Интересно?" Я искренне ответил: "Интересно!" В одно из последующих воскресений он опять затащил меня к себе. На этот раз он читал мне "Двенадцать" Александра Блока: "Ветер, ветер. На всём божьем свете!..." и закончил: "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". Я спросил: "А при чём здесь Иисус Христос?" Полонский расхохотался и стал мне объяснять, что такое художественная литература, что такое символизм. В третий раз Полонский зачитал мне сказку Салтыкова-Щедрина "Коняга", которая произвела на меня, можно сказать, потрясающее впечатление - я вспомнил свое безрадостное детство и трагическую судьбу бедняка, крестьянина-мужика.

Массовое вступление рабочих в парию произошло накануне Х годовщины Октябрьской революции. Эту годовщину рабочие, все труженики городов и сёл страны, встречали особенно радостно. Заканчивался восстановительный период. На основе НЭПа возросло промышленное и сельскохозяйственное производство. Резко улучшилось материальное положение - появилось обилие сельскохозяйственных продуктов, а также и промышленных товаров первой необходимости. Был опубликован правительственный Манифест, в котором с 7 ноября 1927 года был объявлен переход с восьмичасового на семичасовой рабочий день на предприятиях.
Накануне великого праздника около 50 лучших рабочих Тельмы подали заявления. Собрание ячейки, посвященное приёму их в партию, проходило в клубе в торжественной, приподнятой обстановке, в присутствии беспартийных (клуб был переполнен) и закончилось дружным пением партийного гимна - "Интернационала".

 

Солевары и стихи

Кажется, в феврале 1928 г. меня перевели в Усолье секретарём партийной ячейки солеваренного завода. Сользавод тогда считался одним из крупных предприятий района. Перевод на этот завод можно было считать повышением по службе. На районной партконференции меня снова избрали членом райкома и членом бюро райкома, а на окружной партконференции - членом ревизионной комиссии окружной парторганизации.
Усольский сользавод в то время тоже был полукустарным предприятием (основанным, по рассказам, ещё во времена Петра I). Находился он на острове, за первой протокой Ангары. Соль выпаривали в варницах, их на заводе было 10. Что собой представляла варница? Это большой железный противень в несколько метров длины и ширины, чуть ли не квадратный, и примерно метр высотой. Под ним топка, топили дровами или углём. Над противнем в виде навеса крепился деревянный конусообразный колпак. В варницу из скважины накачивали рассол, иногда обогащённый через градиры. Зажигали топку, доводили рассол до кипения, вода выпаривалась, пар выходил через деревянный колпак вверх, наружу, и на дне варницы образовывалась поваренная соль. Но во время кипения на дне варницы оседали минеральные примеси. Надо было их всё время счищать скребками, иначе мог сгореть противень. Но иногда скребки не помогали, накипь оставалась на дне, надо было ломом отдалбливать её. И вот, солевар надевал на ноги вместо сапог специальные деревянные кадушки, надевал брезентовый плащ с капюшоном и брезентовые рукавицы, и с ломом в руках лез в кипящий рассол, покрытый паром. Это было крайне опасно. Случалось, что человек не выдерживал, задыхался от пара, и падал в кипящий рассол. Его ждала страшная мучительная смерть. К счастью, в период моей работы секретарём партячейки такого не произошло.
Давно уже от этого старого сользавода нет и следа, на новом месте работает в Усолье новый, оборудованный современной техникой, солеваренный завод. Я говорю всё это для того, чтобы вы помнили, знали, с чего начинала Советская власть, в каких условиях приходилось начинать строительство социализма.

Ничего запоминающегося в моей работе на сользаводе не произошло и рассказывать о ней нечего. Может, следует только отметить, что и с директором сользавода, я, наивный молодой правдолюб, тоже не смог ладить; часто и резко критиковал его на заседаниях партбюро и партсобраниях и всегда находил поддержку подавляющего большинства коммунистов.

Стоит, однако, рассказать, как в тот период со мной работал, как продолжал меня воспитывать секретарь райкома Полонский. Вечером 7-го марта 1928 г. в канун Женского дня, Полонский собрал узкий круг актива (в основном членов бюро райкома) с жёнами, чтобы вместе в "семейном партийном кругу" встретить праздник. Большой длинный стол был по-праздничному накрыт красной скатертью. На столе были расставлены несколько бутылок "Малаги" (импортное вино) и рюмки, чайные приборы, на тарелках - пачки печенья для чаепития. И всё! Когда собравшиеся уселись за столом, Полонский предложил всем наполнить рюмки и выпить за прекрасный пол. Затем, вместо речи, стал на память читать стихотворение Демьяна Бедного, посвящённое женщинам. Оно начинается так: "Давным-давно было ханство одно; в том ханстве - хан, ханша Занай... Женщины были, женщины только одни..." Полонский всегда читал стихи и художественную прозу артистически, а на этот раз - как-то особенно хорошо, с подъёмом, и когда закончил, ему горячо аплодировали.
А дальше, как бы непреднамеренно, заговорил о значении художественного слова, художественной литературы. Что коммунисты, как учил Ленин, должны овладевать всем наследием человеческой культуры. Что художественная литература обогащает человека и что он лично не мыслит себе жизни без неё.
- А вот наш Степан, - продолжал он, повернувшись в мою сторону, - не любит художественной литературы, не читает её, - и далее, обращаясь к Нине Павловне, как бы в шутку, сказал: И как Вы только живете с таким мужем!
Все рассмеялись, а для меня эта шутка, как острый нож, глубоко проникла в сознание. Я понимал, что секретарь райкома решил воспитывать не только меня, - ведь, пожалуй, никто из членов бюро райкома, кроме самого секретаря, систематически не читал художественной литературы, поэтому он и завёл о ней речь в такой необычной обстановке, - но он никого не назвал по имени, кроме меня. Может быть, он назвал меня потому, что я был самым молодым среди членов бюро райкома. Но как бы то ни было, было затронуто моё самолюбие. Я точно в жару находился до окончания вечера; состоялось чаепитие, Полонский ещё читал какие-то стихи, но их я уже не слушал.
И после этого, я, что называется, набросился на художественную литературу. Запоем стал читать стихи Безымянского, Жарова, Маяковского и других, но особенно полюбился мне Есенин (несмотря на то, что его осудили, по существу запретили читать - изъяли из библиотек). И прозу. Из классиков привлёк мое внимание Тургенев. С увлечением подряд прочитал чуть ли не всё, написанное им. Но особое впечатление произвел на меня тургеневский Базаров. Прямо врезались в память его слова: "Мир - мастерская, и человек - работник в ней", "Друг Аркадий, не говори красиво!" Тронула меня и любовь Базарова к Одинцовой, его отношение к ней. Хотелось подражать ему.
Через Базарова я "познакомился" с Дмитрием Ивановичем Писаревым. Привлекли моё внимание его статьи о Базарове: "Реалисты", "Посмотрим!", "Промахи незрелой мысли". Потом я не раз перечитывал всего Писарева. Писарев на всю жизнь оставил след в моей душе. Своим знанием и пониманием жизни. Своим честным, правдивым отношением к ней. Своей неподкупной очаровательной простотой. Может быть, даже своим нигилизмом. С ним можно было не соглашаться. Можно спорить. Но нельзя оставаться равнодушным, безразличным к нему.

 

Отголоски политической борьбы

Видимо, в мае 1928 г. мне снова была предоставлена путёвка в Томский физиотерапевтический институт им.доктора Штамова (в Штамовский институт, как его тогда называли), где я пробыл полтора месяца.

Штамова боялись и больные, и лечащие врачи, и обслуживающий персонал - он был беспощаден к любому нарушителю установленного порядка. В памяти остался такой случай. Обычно в санаториях после обеда - мёртвый час. А в Штамовском институте после обеда в гардеробной можно было взять свою верхнюю одежду (внутри ходили в больничных халатах), одеться и идти в город гулять до 5 часов, т.е. до послеобеденного чая. Но ровно в 5 гардеробная закрывалась и опоздавший больной уже не мог попасть в свою палату.
В институте тогда лечился начальник ойротского (Горноалтайского) ГПУ. После обеда он ушёл в город и вернулся уже в начале шестого, и к тому же в нетрезвом состоянии. Его больше не пустили в здание института. Лично сам Штамов вынес его чемодан и выбросил на улицу. Начальник ГПУ начал протестовать, угрожать. Штамов ему ответил: "У меня в институте нет начальников, есть только больные. Для всех - единый порядок. И за нарушение этого порядка я любого больного выгоняю отсюда к ..... матери." Так и выгнал.
Доктор Штамов был груб, даже жесток, но за всю свою жизнь, побывав в десятках санаториев и больниц, я нигде не встречал такого образцового порядка (можно сказать даже идеального порядка). И этот порядок благоприятствовал лечению. Штамовский институт славился на всю страну - сюда на отдых и лечение приезжал даже нарком просвещения А.В.Луначарский.


Пока я находился в Томске, в Иркутске произошли неожиданные для меня события. Оказалось, что между секретарём Иркутского окружкома партии Николаем Николаевичем Зиминым, которого я глубоко уважал и пользовался его вниманием к себе, и секретарём Сибкрайкома С.И.Сырцовым шла борьба. Бюро Иркутского окружкома по предложению Зимина якобы приняло даже решение, в котором выдвинуты были обвинения против Сырцова (какие - для меня так и осталось неизвестным) и содержалось ходатайство перед ЦК о необходимости раздела Сибири на два края. ЦК поддержал Сырцова. Как говорили, Сталин дал телеграмму на имя Сырцова: "Вам доверяем. Зимина снять". С этой телеграммой в Иркутск выехал председатель Сибкрайисполкома Р.Эйхе. Состоялся пленум окружкома, на котором Эйхе сообщил о снятии Зимина. Секретарём окружкома рекомендован был Рошаль. Затем от работы были освобождены и все, кто поддерживал Зимина.

И когда я вернулся из Томска домой в Усолье, в райкоме партии (где уже не было Полонского) мне сказали: "Вы освобождены от работы на сользаводе. Поезжайте в Иркутск, в окружком. Там Вам объяснят."
Поехал в окружком, и там мне сказали, что я должен выехать из Иркутского округа. Оказалось, что меня тоже причислили к "зиминцам". И вот почему. Когда я находился в Томске, без моего согласия и ведома, бюро окружкома за несколько дней до снятия Зимина приняло решение о посылке меня секретарём Иннокентьевского райкома партии Иркутска. Новое руководство на этом основании пришло к выводу, что Зимин подбирал, дескать, верные ему кадры.

Передо мной стал вопрос: "Куда податься?" Но через несколько дней из Новосибирска на моё имя пришла телеграмма за подписью замредактора краевой газеты "Советская Сибирь" Б.Резникова, который раньше работал редактором иркутской газеты "Власть труда" и знал меня как активного рабкора, с предложением работы. Видимо, эта телеграмма была послана в соответствии с договоренностью Иркутского окружкома партии с Сибкрайкомом.


Последний раз в родном доме я гостил летом 1928 года. Помню, как тогда, в 1928 году, провожала меня из дома мама. Она обняла и поцеловала меня (чего раньше не делала). Я уселся на телегу. Ворота уже были открыты. Тимофей натянул вожжи, и молодая шустрая доморощенная кобыла чуть ли не с места взяла на рысь. Мама вышла за ворота. Обильные слёзы текли по её измождённому страдальческому лицу. Сердце материнское видно чуяло, что больше она не увидит своего любимого сына...
Она скончалась в декабре 1930 года.

 

<<<=== *********** ===>>>

 

© 2009 Тетради

Пожалуйста, не используйте материал без разрешения.


Hosted by uCoz