ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ (1937-1939 годы)
Мемуары
Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1973-77 годах.
|
Усиление бдительности
1 января 1937 г. в Ростове застрелился первый
секретарь Ростовского горкома партии, член бюро обкома, бывший секретарь
Шахтинского горкома Колотилин, якобы
разоблачённый как враг народа.
Я работал в то время директором Сидорово-Кадамовской МТС (пос. Каменоломни, возле гор.Шахты). 9 февраля меня вызвали на бюро Шахтинского горкома партии по персональному делу. Заседание бюро вёл второй секретарь горкома Князев. Слово о моём "деле" было предоставлено инструктору горкома Александру Федоровичу Рожкову. Он сказал, что "Бондаренко является старым троцкистом и, работая в МТС, занимается вредительством". Никаких фактов, никаких доказательств в его докладе не было. Заключение: "Есть предложение исключить из партии". Видимо, для проформы было предоставлено слово мне, но говорить не дали: дескать, все ясно - все враги народа маскируются и двурушничают. Однако в мою защиту выступил член горкома, редактор городской газеты "Красный Шахтер" Павел Яковлев. Он хорошо знал меня, больше двух лет мы вместе работали в Ростове в краевой газете "Молот". Но ему тоже не позволили "распространяться". Все члены бюро горкома, кроме Яковлева, проголосовали за исключение меня из партии. Здесь же, на бюро, потребовали сдать партбилет. Ночью я пешком шёл из горкома домой, в Каменоломню расстроенный, но глубоко убеждённый, что в Ростове, в обкоме партии, где меня хорошо знали, я легко смогу доказать нелепость предъявленных мне обвинений. По дороге меня обогнал на лошадях присутствовавший на бюро горкома начальник политотдела соседнего с МТС совхоза "Комсомолец" Язынин, который раньше выдавал себя за друга. Он сделал вид, что не заметил меня. С утренним рабочим поездом 10 февраля я выехал из Каменоломни в Ростов. Зашёл в обком, в областную парткомиссию. К моему удивлению, со мной даже не стали разговаривать, предложив оставить заявление. Из обкома пошёл в областное земельное управление. За 5 дней до этого его начальником был назначен бывший второй секретарь обкома Малинов. Его трудно было узнать. Внешне осунулся. Лицо приобрело какой-то землистый оттенок. Раньше, будучи начальником политотдела МТС, я не раз с ним встречался. Он всегда с улыбкой радушно принимал меня. На этот раз он даже не подал мне руки. "Идите в обком," - вот всё, что сказал он мне. Ночь с 10 на 11 февраля я ночевал в Ростове, в гостинице, вместе с Ниной Павловной. Она тогда работала зам.редактора областного журнала "Крестьянка" (фактически вела его) и жила в гостинице. Это была тревожная ночь. Я стал уже понимать, что меня могут арестовать. Я клятвенно заверил Нину Павловну: "Что бы ни случилось со мной, знай: я ни в чём не виноват..." Днём 11 февраля 1937 г. я вернулся в Каменоломни.
Пошел в МТС (от должности директора я не был отстранен), сдал в кладовую
подшипники, которые привёз из Ростова для ремонта тракторов, в бухгалтерию
сдал документы. Но я не мог не заметить, что все работники отворачиваются,
нехотя говорят со мной. По окончании рабочего дня пришёл домой. Поужинал.
Стемнело, зажёг свет. Слышно было, как к дому подошла легковая автомашина.
Стук в дверь. Открываю. Входит сотрудник горотдела НКВД Шемякин в сопровождении
моего заместителя Суколенко. Шемякин привез меня в Шахты в горотдел НКВД, который находился на улице III Интернационала (ныне В.И.Ленина) в угловом трёхэтажном здании розового цвета. Внизу, в подвале этого здания размещался т.н. ДПЗ - дом предварительного заключения, то есть внутренняя тюрьма НКВД. Меня спустили по лестнице в подвал. Там Шемякин вместе со старшим надзирателем Фесенко учинили личный обыск: отобрали карандаши, записную книжку, кошелёк, часы - словом всё, что было со мной, сняли ремень, срезали с брюк железные крючки, пряжки и железные пуговицы (пришлось приспособить веревочную завязку, чтобы не спадали брюки). Затем надзиратель подвёл к камере, на которой стоял номер 12, отомкнул и снял замок, откинул железный засов, открыл дверь камеры и предложил зайти туда... Так оказался я в ДПЗ, в котором пробыл почти два с половиной года (до августа 1939 года). Когда меня арестовали и вели в камеру, я
был глубочайше убеждён, что со мной быстро разберутся и освободят. "Не
может же быть, чтобы при Советской власти ни в чём не повинных людей держали
в тюрьме!" Я также был убеждён, что здесь, в ДПЗ, сидят настоящие
враги народа и я смогу увидеть, каковы они, что они собой представляют. В камере сидело ещё двое рабочих с Богураевки: один плотник-проходчик, другой (совсем молодой, лет 19-20) чернорабочий, комсомолец. Оба попали сюда за то, что на политзанятии поинтересовались: "Почему Троцкий считает, что социализм нельзя построить в одной стране?" Ещё запомнился один заключенный, находившийся в это время в камере №12, Николай Курочкин, начальник участка шахты "Нежданная". На участке произошла авария с конвейером. Группу работников участка, в том числе и Курочкина, арестовали и обвинили в диверсии. Все эти "враги народа" через некоторое время были приговорены тройкой от 5 до 10 лет каждый и отправлены в лагеря. Курочкин же и "его группа", как говорили в ДПЗ, как диверсанты были расстреляны. |
Следователи и карцеры ДПЗ НКВД
Как выглядел сам ДПЗ? Здание горотдела НКВД
(если на него смотреть сверху) напоминало букву Г. Посередине подвала
- коридор, по обе стороны коридора - камеры для заключённых, всего десятка
два. Нумерация их шла не по порядку, а вразброс: например, рядом с 9-ой
камерой находилась 5, а за ней - 11 и т.д. Примерно полтора десятка было
общих камер и 4 карцера (каменных мешка) под номерами: 0 (так и называлась
- "нолька"), 1, 15 и 19. "Нолька" находилась под железной
лестницей, ведущей из подвала наверх, где располагались кабинеты следователей
и других работников горотдела. Размер её 2х1,5 метра. Никакого окна и
вентиляции. Пол цементный, в нём проходила зацементированная отопительная
труба. Высота в нижней части - метра 2. Всю ночь и днём по лестнице водили
на допросы и с допросов. Бесконечный топот на лестнице над головами сидевших
в "нольке" действовал на психику, раздражал нервную систему.
Два других каменных мешка тоже находились под лестницами, но этими лестницами
мало пользовались. Четвертый карцер - №19, находился в самом конце коридора
и представлял собой как бы часть самого коридора, отгороженную капитальной
каменной стеной. Он считался почти самым тяжёлым. Особенность его состояла
в том, что там очень плотно закрывалась дверь, и воздух поступал только
через волчок. На следующий день вечером меня повели на
допрос к следователю. Фамилия его - Благородов. И он действительно оказался
благородным человеком. Пригласил меня сесть. Заполнил, как положено, бланк
протокола допроса обвиняемого, записал мои биографические данные. Спросил: Через какое-то время после беседы с Благородовым
меня вызвал на допрос сам начальник горотдела Миронцев. Он не ответил
на моё приветствие, не предложил садиться (я стоял, заложив, по арестантским
правилам, руки назад). Измерил меня пронизывающим взглядом и сквозь зубы
процедил: Я согласился сделать это. Нас, коммунистов
и комсомольцев, всех советских людей воспитывали в том духе, что ЧК, организованная
бесстрашным рыцарем революции Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, - это
Святая Святых. Мы искренне верили, что НКВД стоит на страже завоеваний
революции и никого без вины не накажет; что долг каждого советского гражданина
помогать органам НКВД, вскрывать возможные вражеские действия. Я верил
в непогрешимость этих органов, поэтому взял в руки карандаш и изложил
известные мне факты преступного, на мой взгляд, отношения к животноводству
и соц.собственности в колхозах, а также аварий механизмов и машин, которые
можно было квалифицировать как вредительство. По своей политической наивности
я даже не мог подумать, что эти факты нужны следствию для того, чтобы
на основе их мне же предъявить обвинение во вредительстве, в контрреволюционной
правотроцкистской деятельности. После подписания первого протокола допроса
из "Нольки" меня перевели в общую камеру. В ней оказался только
один человек. Это был бывший белогвардейский казачий офицер Агеев. Его
привели в ДПЗ из какой-то близлежащей донской станицы. Он "признался",
что они - группа бывших белогвардейцев, якобы готовили вооружённое восстание
донских казаков против Советской власти и имели связь с правотроцкистским
центром, и что эта связь осуществлялась якобы через председателя Шахтинского
горисполкома Деревянко. Так, по крайней
мере, объяснил мне своё "признание" Агеев. Агееву каким-то образом
было известно о моём поведении на следствии и о том, что я отказался подписать
"признание" о принадлежности к правотроцкистской организации.
Агеев назойливо меня убеждал, что я напрасно упираюсь. Это меня всё больше
и больше раздражало. Первые месяцы 1937 года (примерно до мая-июня) находящимся в ДПЗ разрешались вещевые передачи (бельё, одежда). Через неделю или две после ареста в день передачи надзиратель принес мне записочку от Нины Павловны: "Что тебе принести?" Больше ничего нельзя было писать! Я передал ей через надзирателя зимнее пальто, в котором меня привезли в ДПЗ, и просил принести плащ. В следующий "родительский день" (так в ДПЗ называли дни передач) надзиратель принес мне плащ и записочку: "Больше не приду. Н." От жён арестованных "врагов народа" на воле требовали отречения от своих мужей. "Значит, отказалась от меня и моя жена. Почему она сделала это? - спрашивал я себя и отвечал: Во имя детей! Ей надо спасти их... А может её убедили, и она поверила, что я действительно замаскировавшийся враг народа?"
Задача следствия, как её понимают честные люди, состоит в том, чтобы в любом деле выяснить и установить истину, правду. Согласно мировому юридическому законоположению (и законам ряда передовых стран), личное признание обвиняемого, если оно не подтверждается свидетельскими показаниями и другими прямыми или косвенными уликами, не может служить доказательством его виновности и на основе одного только признания суд не может его осудить. Вопреки этому, бывший в те годы Генеральный Прокурор СССР А.Вышинский (видимо, не без ведома свыше) выдвинул в официальном порядке (как закон) свою доктрину, согласно которой личное признание обвиняемого является достаточным доказательством его виновности и полным основанием для осуждения. Этим и руководствовались работники НКВД. Они не утруждали себя сбором свидетельских показаний или вещественных доказательств. От них требовалось одно - добиться признания. И они добивались этого всевозможными методами и способами. Самым распространенным и, вероятно, наиболее эффективным методом в Шахтинском горотделе НКВД являлось "выпаривание" признаний через "Нольку" и 19-й номер. Использовался также "конвейер". В чем суть "конвейера"? Арестованного вызывали наверх, в кабинет следователя, и если обвиняемый отказывался подписать то, что ему предлагали, его держали там и сутки, и двое, и трое, и больше. Следователи менялись, обвиняемый же должен был без перерыва стоять на одном и том же месте. Ему приносили утренний и вечерний чай, да два раза в сутки водили в туалет. Без сна и отдыха человек не может стоять бесконечно долго, и он, в конце концов "признавался" или падал в изнеможении, и тогда его затаскивали в камеру. Меня лишь один раз водили на "конвейер".
Держали два дня. Я легко перенёс его и вот почему. Оба дня после полуночи
со мной оставался молодой работник НКВД, только что окончивший специальное
училище, Левченко. Он почему-то с сочувствием отнёсся ко мне. Кабинет
был расположен в конце коридора. Когда всё старшее начальство после полуночи
расходилось по домам, Левченко ставил передо мной стул и предлагал садиться
на него задом наперед - это для того, чтобы я мог положить голову на спинку
стула и, таким образом, спать. Я немедленно засыпал - в таких условиях
каждая минута сна имеет особое значение! А Левченко сидел или прогуливался
у двери, и как только в коридоре слышались шаги, он немедленно толкал
меня и "требовал", чтобы я стоял на вытяжку. На второй день
начальник 1-ой следственной части чуть было не застукал нас. Он как-то
бесшумно прошел по коридору и открыл дверь в кабинет. На пороге дорогу
ему загородил Левченко, и я успел соскочить со стула. Зловеще сверкнув
своим змеиным взглядом, Жадовский спросил Левченко: Жадовский, который вёл мое дело, значительно
отличался от других следователей горотдела. Он никогда не повышал на меня
голоса. Никогда не матерился, не наносил личных оскорблений, вроде "проститутка",
"сволочь" и т.д., что было в ходу у других, не позволял себе
зуботычин и пр. Словом, держал себя корректно. Сам он, кажется, не курил,
но каждый раз при вызове прежде всего предлагал папироску. Но он был опаснее
тех, кто кричал и матерился. Это был тонкий, хитрый иезуит, который старался
прежде всего действовать на психику арестованного. Наставляя свои пронизывающие
зрачки прямо в глаза жертвы, он мог высказывать ей даже свое сожаление
и сочувствие. После одного из допросов Жадовский отправил меня в карцер №15. С небелеными стенами, самый мрачный и самый сырой. То ли действительно в это время была отключена энергия, то ли просто лампочка была выключена, но когда надзиратель закрыл дверь, стало темно, хоть глаз выколи. Я ощупью нашёл стенку и на пол уселся возле неё. Только утром надзиратель принес мне пайку и обыкновенную восковую церковную свечку, зажег её и поставил на отопительной батарее. При отблеске неверного света камера напоминала склеп, а сама свеча как бы символизировала надгробную свечу. Я чувствовал себя как заживо погребенный... Я старался мысленно уйти от действительности. Напрягал все моральные силы на продолжение задуманного романа "Земля обетованная", который мысленно начал сочинять ещё раньше. А лампочка в камере загорелась только на вторые сутки. |
Режим содержания в ДПЗ
Теперь о режиме содержания подследственных
в ДПЗ. Многие молодые здоровые люди не могли прожить
на получаемом пайке, страдали от голода и некоторые гибли. Я помню заместителя
начальника шахты им.Артема Ивана Васильевича (фамилию его уже забыл).
Это был огромный детина, с широченными плечами, лет 35-40. Чтобы утолить
постоянный голод, он стал пить солёную воду в большом количестве (надзиратели
соли не жалели), в конце концов заболел водянкой и из ДПЗ уже не вышел. Между тем ДПЗ с каждым днем пополнялся все
новыми и новыми "врагами народа", главным образом за счёт руководителей
учреждений и предприятий, партийного и советского актива. В марте были
доставлены в ДПЗ второй секретарь горкома Князев
(тот самый, который вёл заседание при исключении меня из партии), редактор
"Красного Шахтера" Яковлев, инструктор горкома А.Ф.Рожков и
многие другие. Князева, кажется, сразу же посадили в "Нольку".
Он пробыл в ней несколько дней и, как говорили тогда в НКВД, "раскололся".
Он "признался", что якобы был одним из руководителей Шахтинской
правотроцкистской организации, задача которой состояла в проведении антисоветской
агитации среди населения, организация вредительства и диверсий, шпионаж
в пользу империалистических государств и террор против советских руководителей,
в частности, убийство Сталина. Князев составил огромный список участников
этой организации, в который были включены почти все члены бюро горкома,
основные руководящие работники городских организаций и шахт. После его
"показаний" в городе начались массовые, чуть ли не поголовные,
аресты партийно-советского актива. В ДПЗ из "Нольки" Князева
перевели в общую камеру и в порядке поощрения за "чистосердечное
признание" разрешили его жене передать ему богатую продуктовую передачу.
В общей камере заключенные с пренебрежением отнеслись к Князеву и предупредили
его: И вот, по каким-то соображениям, видимо,
нового начальника горотдела НКВД Васина (Миронцева куда-то перевели),
Князева свели со мной. Сделано это было так: я сидел в 6-й камере, в которой
находилось ещё человек 7-8. В один из дней всех, кроме меня, из камеры
вывели. В камеру принесли железную кровать с досками и поставили у окна.
Затем в камеру привели Каневского (маленький молодой еврей, бывший зав.книжным
магазином), который, как все знали в ДПЗ, тоже выполнял роль подсадной
утки. Надзиратель указал на кровать и Каневский разместился на ней. Я
подумал, что больше никого в камеру не посадят, чтобы не помешать Каневскому
обработать меня. Однако через некоторое время дверь снова открылась, и
к нам пожаловал Князев. Прямо против двери на кровати сидел Каневский,
Князев сразу увидел его и чуть ли не с радостью приветствовал: "А,
Каневский! Здравствуйте!" Я же сидел на полу недалеко от порога сбоку
у стены и он в первые секунды не заметил меня. Когда же он повернул голову
направо, сразу скис и пониженным страдальческим голосом произнес: |
Дети С.В.Бондаренко: Наташа
и Артём (1938 г.)
|
Степан Васильевич Бондаренко
(1939 г.)
|
Первые два-три месяца моего пребывания в
ДПЗ карцеры служили для одиночного содержания арестованных. В последующем
же в них набивали арестованных как сельдей в бочку - по 10-20 и даже больше
человек. Сажали туда обычно в одних трусах и майках. Все стояли, плотно
прижавшись друг к другу. Температура поднималась до предела от такой плотности.
К тому же, например, в "Нольке" снизу подогревала ещё отопительная
труба. Были дни, когда приходилось босиком, буквально по щиколотки, стоять
в человеческом поту... В этих каменных мешках не было ни окон, ни вентиляции,
когда их до отказа набивали людьми, уже через несколько минут нечем было
дышать. Начинались стоны... Те, кто стоял подальше от двери (от волчка,
через который просачивался кислород), теряли сознание, но не падали -
некуда было падать - повисали на тех, кто находился рядом... Ни стоны,
ни крики, ни просьбы - ничто не действовало. Надзиратели до истечения
определенного времени не подходили даже к волчку. Видимо, по-научному
было рассчитано, сколько человек в таких условиях может выжить. По истечении
какого-то срока дверь открывалась, тех, кто потерял сознание, выносили
в коридор, клали на цементный пол, обливали холодной водой и давали им
нюхать нашатырный спирт, и таким образом приводили в сознание. После того,
как всех приводили в чувство, надзиратели обычно спрашивали: "Ну,
кто хочет к следователю?" Когда после "встречи" с Князевым
я попал в №19, то пробыл в нём 18 суток. За это время перестал внешне
походить на себя. Оброс (до этого месяца два не стригли и не брили). От
пота и грязи волосы на голове и борода слиплись, склеились пучками - я
был похож на дикообраза. Глаза и уши воспалились. Кончики пальцев рук
разъела известь. Кожа на всем теле вздулась. Трусы на мне сгнили и расползлись,
на резинке висели от них тряпочки. Поэтому сидевший со мной замечательный
человек - потомственный шахтёр Федор Васильевич Стародубцев, назвал меня
"абиссинским негусом". На 18-й день моего пребывания в №19,
после утреннего чая к камере подошёл начальник горотдела НКВД Васин, велел
надзирателю открыть дверь и, не заходя в карцер, через порог стал спрашивать
сидящих в нём, скоро ли они будут давать "показания". Напоследок
обратился ко мне: 14-я камера была единственной в ДПЗ, в которой
содержались уголовники - убийцы, грабители-рецидивисты. Не ручаюсь, что
это правда, но говорили так: во время следствия уголовники сидели в общей
тюрьме при милиции, по окончании следствия дела их рассматривала тройка
и тех, кого приговаривали к расстрелу, до утверждения приговора тройки
Москвой, из общей тюрьмы переводили в ДПЗ НКВД, где для них и была отведена
14-я камера. Уголовные преступники крайне не любили нас - "политических",
58 статью; они считали, что из-за врагов народа и для них был установлен
более строгий тюремный режим. Поэтому при удобном случае отыгрывались
на нашем брате. Так, незадолго до этого в 14 был направлен мой однофамилец,
Бондаренко Михаил Григорьевич, зав.городским земельным отделом, и уголовники
его избили. Видимо, на это и рассчитывал Васин. На пороге камеры меня
"принял" староста - рецидивист Коваленко. Когда дверь камеры
закрылась, он спросил: В 19-й на этот раз находилось человек 10.
Среди них были старые, были и новички. Мне, по обыкновению, сразу же уступили
место у самой двери - здесь было легче дышать. Обитатели ДПЗ знали, что
мне нелегко приходится и поэтому, как только заводили меня в любую камеру,
мне сейчас же уступали лучшее место. Из новичков рядом со мной оказался
начальник отдела кадров треста "Шахтантрацит", член партии с
1920 г. Кузнецов. Он тронул меня за локоть и шепнул на ухо: "Заметил?
Вон, там, у стены Саша Рожков сидит". |
Варфоломеевские ночи
С осени 1937 года поток арестованных все
больше увеличивался. Все камеры ДПЗ были битком набиты. Во дворе в полуподвальном
помещении открыли новую камеру №24, вмещавшую до 50 и больше человек.
С другой стороны, уменьшались сроки "следствия". Применение
всех средств воздействия позволяло следователям добиваться быстрого "признания"
арестованных. Протоколы представлялись на рассмотрение "тройки",
в состав которой входил начальник горотдела НКВД. "Тройка" без
опроса и присутствия обвиняемых, заочно, выносила приговоры. Она приговаривала
не только к определённым срокам заключения в лагерях, но и к высшей мере
наказания - расстрелу. Приговоренных к заключению направляли в лагеря
(обычно через Каменскую общего назначения тюрьму), а смертников до октября
1937 г. направляли в Ростов. С октября смертные приговоры стали приводить
в исполнение прямо во дворе НКВД. В дальнейшем таким образом приговорённых
направляли "на этап" раза два в месяц, а то и каждую неделю.
Были ночи, когда в такой этап "отправляли" из ДПЗ по несколько
десятков человек. Знали ли обо всем этом заключённые в ДПЗ? Знали, но
только немногие, и в числе этих немногих был и я. Ко мне и некоторым другим
товарищам (А.Ф.Рожкову, В.Сендек - зам.председателя горсовета и ещё к
кое-кому) с сочувствием и доверием относились отдельные надзиратели, от
которых мы и знали кого и когда расстреляли и как проводились эта операция.
Те из заключённых, которые не были посвящены в эту тайну, верили, что
всех подписавших "показания" направляют на этап, в лагеря, и
почти спокойно относились к отправке, хотя, правда, и их иногда беспокоила
обстановка, царившая в такие ночи. Но для нас, знавших, в какой "этап"
направляют "расколовшихся врагов народа", страшными были такие
ночи, иногда мы их называли "варфоломеевскими". Где-то в ноябре меня перевели в 24-ю камеру.
Она служила своего рода пересылкой внутри ДПЗ. Сюда направляли тех, по
делу которых было закончено следствие и вынесено решение тройки и которые
подлежали отправке на этап. Сюда помещали новичков, поступающих в ДПЗ
с воли (видимо, для того, чтобы при общении с теми, у кого следствие уже
закончено, поняли, что сопротивляться бесполезно, надо "признаваться"
и подписывать всё, что предложит следователь). Сюда на какой-то срок направляли
и тех, кто прошел "Нольку", 19 и прочее и оставался "неразоружившимся
врагом народа". Здесь, в 24-й камере, я снова встретился с А.Ф.Рожковым,
впервые встретился с зам. председателя горсовета Виктором Сендек, красным
партизаном Данилом Болговым и некоторыми другими товарищами из актива
города. Здесь же я встретился с известным на Дону сподвижником Щаденко
(бывшим в это время зам.наркома обороны) Семеном
Кудиновым и Босовым - красным партизаном из гор.Каменска. Старший надзиратель назначил меня старостой
камеры. В обязанности старосты входило получение на камеру пайков для
заключённых, соблюдение установленного режима. Поэтому я всегда знал количество
обитателей камеры. Обычно их в среднем было около 50 человек. После отправки
на этап убавлялось наполовину, но тут же быстро убыль восполнялась. |
Тюремный досуг, избиения подследственных
Первое время, примерно с год, мы (я имею в виду арестованных коммунистов - партийных, советских и хозяйственных работников) держали себя "тише травы, ниже воды". Строго выполняли требования установленного режима. Стремились не допускать нарушений и ничем не запятнать звание членов партии. Были убеждены, что наши аресты - просто недоразумение, что скоро всё выяснится и нас освободят. Мы предупреждали сами себя против того, чтобы личная обида не переросла в недоверие к партии и Советской власти. Чем же мы занимались, находясь в камерах? В то время меня интересовала история. Среди
арестованных я искал историка, чтобы прослушать "курс лекций".
В одной из камер я встретил священника, который сказал, что когда-то в
семинарии учил историю. К сожалению, от него я ничего не добился. "Забыл
уже" - отвечал он и рассказывал только легенду о волчице, которая
вскормила Ромула и Рема. Обычно на воле, когда собираются вместе на
какое-то время несколько мужчин, почти никогда не обходится без "сальных"
анекдотов. А вот в ДПЗ среди нашего брата (находившихся под "следствием"
коммунистов) эти анекдоты не пользовались спросом. Мы обходились без них.
Осуждалась беспричинная матерщина.
Отправив в 24-ю камеру, следствие как-будто
забыло обо мне. Месяца два меня не тревожили, ни разу за это время не
вызывали на допрос. Но нас ждало горькое разочарование. Именно
после этого Пленума ЦК ВКП(б) у нас, в Шахтинском ДПЗ начались массовые
избиения арестованных и еще большие издевательства над ними.
По существовавшему в то время закону, арестованного
не имели права держать под следствием более двух месяцев, а меня продержали
уже почти год и перестали вызывать на допросы. Поэтому я решил написать
заявление на имя начальника горотдела НКВД. Арестованным категорически
запрещалось иметь бумагу и карандаши, но мы ухитрялись их "доставать"
и ловко прятать при обысках. У меня имелся карандаш, а Ваня принес подобранный
где-то во дворе кусок оберточной бумаги. На ней я и начертил заявление.
В нём сослался на Постановление Пленума ЦК ВКП(б), повторил, что я ни
в чём не виновен, и требовал быстрее закончить следствие. Заявление вручил
надзирателю. Тот всполошился: откуда у меня взялись бумага и карандаш,
и потребовал, чтобы я отдал карандаш. Я отдал. В тот же день меня вызвал
Жадовский. Спросил, откуда я знаю о Постановлении Пленума ЦК. Я ответил,
что о нём-де нам рассказал один из новичков, поступивших в ДПЗ. От Жадовского
меня отвели в подвал и заперли в карцере №15. Вскоре после моего ареста был арестован заведующий
ремонтной мастерской нашей МТС Иван Данилович Борисенко (за точность имени
и отчества не ручаюсь). От него потребовали подписать "признание",
что он якобы вместе со мной занимался в МТС вредительством. Таким путём,
видимо, стремились изобличить меня. Но Борисенко оказался честным и удивительно
стойким человеком. Он перенёс многое, но не сдавался. От систематического
недоедания переболел цынгой. Распух от голода - парень был здоровый и
тюремный паёк не мог устроить его организм. Однако в течение двух лет
оставался непреклонным в отстаивании правды и собственной чести. Надзиратель втолкнул меня в "Нольку"
двадцать третьим! Напомню: площадь ее 1,5х2 метра. Прошло несколько минут
после того, как дверь захлопнулась, и у задней стены камеры начались стоны.
Стоны всё больше и больше усиливались. Несколько человек потеряли сознание.
Стоявшие у двери начали бить в дверь кулаками. Никто к камере не подходил.
Многих охватило отчаяние. "Видно, нас решили задушить!" - прокричал
кто-то. Когда отчаяние, казалось, достигло предела, стоявший у двери с
другой стороны от меня инженер шахты им.Петровского, Василий Дмитриевич
Власов, торжественно затянул партийный гимн: "Вставай, проклятьем
заклеймённый..." Его поддержало несколько коммунистов - Сендек, Кузнецов
и я. Мгновенно с пистолетом в руках у камеры очутился зам. начальника
горотдела НКВД Зеликсон. Прошли сутки и после полуночи меня повели
наверх, но не к Жадовскому, а в кабинет самого начальника горотдела НКВД
Васина. Тот выскочил из-за стола и с похабной бранью набросился на меня: Через какое-то время ко мне в карцер подселили
бывшего красного партизана Михаила Яковлевича Боровка, которого раньше
я не знал. Зачем? Возможно, для того, чтобы воздействовать на него; чтобы
мое состояние побудило и его признать себя "врагом народа".
Но с появлением его в полутемном сыром карцере как будто стало светлее;
я почувствовал облегчение - я был не один. Мы могли с ним говорить, делиться
своими мыслями и чувствами; он стал ухаживать за мной - помогал перевернуться
и приподняться... Итак, я стал злодеем, сам себе подписал позорный
приговор. После этого я не находил себе места. Чувствовал себя как обречённый.
Сам презирал себя. Я терял вкус хлеба и жизни. Но постепенно стал как-то
свыкаться с положением "разоружившегося врага" народа. Начал
даже искать оправдание тому, что "раскололся" (каждому человеку
свойственно оправдывать себя, свои поступки и действия, слабость, даже
подлость). И, как мне казалось, нашёл у... В.И.Ленина. |
Семья "врага народа", секрет азбуки
Все дни пребывания в ДПЗ мучительно больно
было думать о семье, особенно после подписания "показания". Подписав показание, я решил попытаться хоть
что-нибудь узнать о семье и обратился к Жадовскому:
Кажется, уже в 1938 г. была арестована группа
юрисконсультов предприятий и учреждений гор.Шахты - помню такие фамилии:
Болдырев, Зальцман, Смотрич и др. Очутившись в ДПЗ, они сговорились подписать
"показания" об участии в правотроцкистской организации, но в
этих показаниях записать, что их группу, - т.е. группу юристов города
- правотроцкистов возглавлял... городской прокурор, подписавший ордер
на их арест. Это вполне устраивало руководство горотдела НКВД, и через
некоторое время прокурор города тоже оказался в ДПЗ. Первое время, находясь в той или иной камере,
мы не знали, кто сидит и что происходит через стенку от нас в соседней
камере. Примерно через год пребывания в ДПЗ была налажена постоянная связь
почти со всеми камерами при помощи перестукивания. С соседними камерами
перестукивались прямо через стенку, а если хотели, чтобы какое-то важное
сообщение знали и другие камеры (помимо соседних), то для перестукивания
использовались трубы отопительной системы. По ним хорошо распространяются
звуки, и стук из одной камеры могли принимать чуть ли не по всему ДПЗ.
В крайнем случае, передачи через стены шли от одной камеры к другой, затем
к третьей. При помощи этой связи мы знали, кто из вновь арестованных поступил
в ДПЗ, кто и где сидит, кто раскололся, кого отправили на этап, что нового
на воле и т.д.
Летом 1938 г. в ДПЗ появилась дизентерия.
Во дворе, в помещении гаража, была открыта специальная камера, в которую
направляли дизентерийных и других тяжело больных. Арестанты прозвали эту
камеру "камерой смерти" - из неё далеко не все возвращались
снова в подвал. Чуть ли не каждый день выносили по несколько трупов. Ночью
их вывозили и спускали в тот же старый ствол шахты им.Петровского. Об
их смерти родственникам ничего не сообщали. С Павлом Яковлевым, редактором газеты "Красный
Шахтёр", я встретился в ДПЗ только примерно через полтора года. Его
арестовали якобы за связь с врагами народа, в частности, с С.В.Бондаренко,
которого он при исключении из партии защищал на бюро горкома. Такова была
официальная версия, на самом же деле в НКВД от него, как и от других,
требовали признания о принадлежности к правотроцкистской организации,
которая создавалась на бумаге горотдела НКВД, чему помогли "показания"
Князева. Сначала Яковлев пытался отстаивать правду. Но его следователи
убедили, что он должен признать себя правотроцкистом, что это необходимо
в интересах партии. Паша был простой сын работницы Ростовской табачной
фабрики, честный, добрый, бесхитростный и доверчивый. И эти его качества
использовали следователи. Они стали убеждать его, что органы НКВД - это
органы партии. Что НКВД действует по заданию партии, в её интересах, выполняет
её волю. Арестованы Бухарин, Рыков, Томский и др. Надо подтвердить, что
у них была база, что они повсюду создали свои правотроцкистские организации.
"И ты сослужишь службу партии, - говорили следователи, - если подпишешь
признание, что такая организация была и в Шахтах, и ты к ней принадлежал.
Тебе, по-существу, за это ничего не будет. Будет зачтено твоё признание.
Ну, пробудешь некоторое время в лагерях, ну и всё."
Подписал я "показания" где-то в
марте 1938 года и после этого меня долго не тревожили. Лишь в июле или
августе повели к Жадовскому. У него в кабинете я увидел зав.мастерскими
нашей МТС Ивана Даниловича Борисенко. Это была моя первая встреча с ним
в ДПЗ. Больно мне было на него смотреть! Этот молодой здоровяк, каким
я его знал на воле, выглядел теперь стариком. От систематического недоедания
лицо обрюзгло, под глазами висели мешки, кожа шелушилась. Только глаза
по-прежнему светились. В душе я восхищался им, его мужеством, его упорством
в отстаивании правды - он по-прежнему (уже больше года!) не хотел "признаваться".
И Жадовский решил устроить ему со мной очную ставку, видимо для того,
чтобы я повлиял на Ивана Даниловича.
|
Гипноз и домино
Пребывание в ДПЗ явилось не только тяжким
испытанием, но и хорошей жизненной школой - я лучше стал понимать жизнь
и людей. На воле все люди ходят в "одежде", многие - в блестящих
лакированных непроницаемых костюмах, а там, в тюрьме, каждый предстаёт
"голеньким". Но их, как мне после рассказывали, выручило одно обстоятельство. В конце 1937 г. ещё разрешались вещевые передачи в ДПЗ и из ДПЗ. Семен Иванович Кудинов воспользовался этим. Он на клочке простыни химическим карандашом написал письмо своему дореволюционному другу Щаденко. Отпорол подкладку в своём демисезонном пальто и зашил это письмо в пальто. При очередной передаче передал через надзирателя пальто жене. Жена, опытный человек в таких делах, осмотрела дома пальто. Срочно выехала в Москву и сумела передать письмо Щаденко. Щаденко же пользовался доверием Сталина. Видимо, этим объясняется, что сам Щаденко не был репрессирован и "участники контрреволюционной группы", связанные с ним, в 1939 г. были освобождены. Запомнился доктор Арш - врач шахтинской городской
больницы. Его арестовали летом 1938 г. Привезли в горотдел НКВД и предложили
признаться в том, что он является членом правотроцкистской контрреволюционной
организации и, кроме всего прочего, в случае войны должен был организовать
диверсию - отравить городской водопровод, заразить воду бациллами тифа,
холеры, чумы и пр. Доктор Арш был поражён таким обвинением и заявил, что
заражение водопровода - это дело не по его специальности, что он хирург-уролог;
что он за время своего врачевания оперировал 350 почек больных, что вырезать
почки он может, а травить людей не умеет.
В период так называемого следствия арестованных
часто перебрасывали из камеры в камеру. После подписания "показаний"
их по какому-то принципу группировали и подолгу держали в одной и той
же камере без передвижения. Удивительно, как люди могут приспосабливаться
к обстановке! И это можно было хорошо видеть в ДПЗ.
А как прятали запрещённые вещи? Как-то после
утреннего чая мы уселись играть в сделанное из картонки домино. Нас "наколол"
надзиратель Денисенко, исключительный службист. Он подозвал меня к волчку: Куда же мы прятали домино во время обыска камеры? Играли, раскладывали домино ("костяшки") на разостланном носовом платочке. Как только надзиратель замечал игру, все становились так, чтобы он не мог через волчок видеть, что делается в камере, а тем временем платочек вместе с "костяшками" совали в специальный мешочек. Когда же в камеру с обыском зашёл Денисенко, этот мешочек ловко опустили в карман плаща надзирателя, и когда он обыскивал камеру, домино находилось у него. А когда по окончании обыска он выходил из камеры, так же ловко мешочек был изъят. Точно так же было сделано и тогда, когда камеру обыскивали Денисенко и Фесенко вместе. Этим искусством - класть в карман надзирателя и вынимать у него из кармана во время обыска то, что он искал, - в совершенстве владел Володя Шидловский. У каждого из нас постепенно вырабатывалась какая-нибудь тюремная "специальность". Длительное пребывание в одной камере как-то
сближало людей. По крайней мере это было заметно по нашей 6-й камере,
в которой я просидел около года. Не помню, чтобы у нас были скандалы.
Правда, споры возникали часто. Иногда горячие и острые. По самым разным
вопросам. Но они не доходили до ссоры. Сложилось взаимное понимание и
уважение.
Уже в начале 1939 года вызвал Жадовский: Ко дню моего рождения - 30 мая 1939 г. Марк Григорьевич преподнёс мне необычный подарок: по этому случаю он сочинил чудесную аллегорию, назвав её "Бал цветов". Вечером он прочел её для всех. Слушали с напряжённым вниманием. Я был растроган и от души благодарил Марка Григорьевича. Она тронула и всех остальных, которые также выражали свою признательность ему и после не один раз просили Марка Григорьевича ещё и ещё прочитать "Бал цветов". |
Судом оправданы
После второй голодовки меня долго не вызывали
наверх. Приближался к концу июль 1939 года, когда меня снова вызвали наверх
и объявили о предстоящем суде, предложив ознакомиться с обвинительным
заключением. В нём говорилось, что созданная правотроцкистская контрреволюционная
группа в составе М.Г.Бондаренко (руководитель группы), С.В.Бондаренко
(зам.руководителя группы), Макарова, Подушко, В.Н.Удодова, И.Я.Башкирова
и И.Д.Борисенко занималась антисоветской, контрреволюционной, диверсионно-вредительской
деятельностью в сельском хозяйстве Шахтинского района. T.e. совершала
преступления, предусмотренные 58 ст. Уголовного Кодекса, пп. 7,8,10 и
11 (эти пункты предусматривали наказания, включающие и смертную казнь).
Дело подлежит рассмотрению военного трибунала Северо-Кавказского военного
округа. За несколько дней до суда меня перевели в другую камеру. Все обитатели ДПЗ с большим интересом ждали, чем закончится суд. В новой камере друзья по несчастью решили отметить день предстоящего суда: кому-то с передачей попал глиняный горшок, в него налили кипяченой воды, бросили туда сухарей и засыпали сахаром; через несколько часов началось брожение. И вот утром в день суда, перед вызовом в суд, друзья торжественно угощали меня бражкой "для храбрости". Суд состоялся 5-6 августа (или 8-9 августа,
точно уж не помню) 1939 года в специальном полуподвальном зале горотдела
НКВД, рядом с ДПЗ. Состав суда - 3 человека, все в военной форме, в каком
звании - не помню. Вызывали на суд из камер поодиночке, - начали с рядовых
"членов группы". Меня вызвали предпоследним. Когда конвойные
через двор ввели меня в зал заседаний суда, на скамье подсудимых сидели
уже все, кроме М.Г.Бондаренко. Председатель суда, уточнив мои биографические
данные, спросил: Последним суд допрашивал "руководителя
группы" Михаила Григорьевича Бондаренко. Он также заявил, что не
признаёт себя виновным в предъявленных обвинениях и отказывается от подписанных
во время следствия показаний. На второй день суд предоставил всем подсудимым
последнее слово. Я всю ночь не спал и думал: что я должен сказать? Решил
быть предельно кратким и ни о чём не просить. За ночь сочинил и заучил
своё выступление. Если судебный процесс начинался с "рядовых членов
группы", то последнее слово предоставлялось наоборот. Сначала оно
было дано М.Г.Бондаренко, потом - мне. И я сказал: "Граждане судьи!
Я прожил короткую, но хорошую, честную жизнь. Я не совершал никаких преступлений
против большевистской партии, советской власти и советского народа. Поэтому
мне не в чем раскаиваться и не о чем просить вас. Я знаю: моя судьба и
жизнь находятся в ваших руках, и я с доверием вручаю их советскому правосудию.
Я закончил." Из зала суда мы попали сразу на улицу. Было
послеобеденное время. Южное солнце ослепило нас. Мои глаза за два с половиной
года пребывания в подвале отвыкли от дневного, тем более солнечного, света,
и мне трудно было смотреть. Но при выходе на улицу я, прежде всего, обратил
внимание на то, как здорово подросли молодые деревца, высаженные вдоль
тротуара у здания НКВД! Из горотдела НКВД вся наша "группа"
направилась к бывшему начальнику контрольно-семенной лаборатории агроному
Подушко - его квартира находилась всего в одном квартале от ДПЗ. Трудно
передать, с какой радостью, заливаясь слезами, встретила неожиданное появление
в доме мужа его жена. Мы, остальные шестеро, наблюдая эту сцену, тоже
готовы были плакать от радости.
До ареста я считал советский строй самым справедливым в мире. Я верил, что аресты, избиения, пытки и казни невинных честных людей - это присуще только эксплуататорскому строю; и если бы раньше, до прохождения ДПЗ, мне кто-нибудь сказал, что всё это происходит у нас, в СССР, я бы счёл это клеветой классовых врагов. Я был убеждён в непогрешимости наших органов безопасности - ЧеКа, созданных Лениным и Дзержинским. Пребывание в ДПЗ отрезвило и ужаснуло меня. Даже в гитлеровской Германии трупы казнённых выдавались их родственникам для похорон. А где могли найти хотя бы могилу родственники того же Саввы Григорьевича Вариводы и многих сотен других, расстрелянных в Шахтинском горотделе НКВД и сброшенных в старый ствол шахты? Где, в какой другой стране, арестовывали и высылали в отдалённые места жён и несовершеннолетних детей репрессированных граждан? То, что происходило в те годы в нашей стране и что пережил я, находясь в ДПЗ, не могло бы произойти ни в одной буржуазной стране, где права граждан охраняются законом; где осуществляется право на защиту и возможность доказать свою невиновность, если обвинение построено на клевете, измышлении следствия; где существует открытый суд (а не "тройка"), который подчиняется только закону (такого суда у нас нет и сейчас). Конечно, массовых репрессий могло бы не произойти и при нашем строе, если бы у руля правления страной находился другой рулевой. За два с половиной года пребывания в ДПЗ я повстречался там с сотнями людей и среди них не обнаружил ни одного настоящего врага народа, каким представляли в печати и на собраниях трудящихся каждого арестованного. Среди репрессированных может быть попадались единицы таких, которые по тем или иным причинам были недовольны Советской властью (бывшие белогвардейцы, кулаки, подвергавшиеся раскулачиванию, некоторые попы и пр.), но даже в их числе не было ни одного, состоявшего в контрреволюционной правотроцкистской организации. И самой такой организации не существовало в г.Шахты (как, видимо, и в других городах и селах страны). Эти организации "создавались", т.е. фабриковались органами НКВД на основе т.н. "показаний" арестованных. "Показаний", которые добывались при помощи угроз, истязаний и пыток. Возникает вопрос: кто был организатором этих
массовых репрессий, в чьих интересах делалось это, кому это было нужно?
В истории, в том числе и в истории нашей Родины, было немало случаев массового
террора, физического уничтожения тысяч и тысяч людей (взять хотя бы опричнину
Ивана Грозного), но во всех этих случаях истреблялись противники царя,
противники его политики, противники существующего строя. А в сталинские
времена под флагом защиты марксизма-ленинизма уничтожались тысячи и тысячи
честных и самых преданных ленинизму и Советской власти людей. По-своему массовый террор 1937-1938 гг. объясняли
многие "враги народа" из простых рабочих и колхозников. Они
говорили так: "Сталину нужно осваивать Колыму и другие места - надо
строить там дороги, посёлки, шахты. Охотой туда никто не поедет. Вот он
и решил набрать людей. Тут хочешь - не хочешь, а 10 лет дадут, и отработаешь,
никуда не денешься." Поэтому большинство арестованных из рабочих
и колхозников без всякого сопротивления подписывали сфабрикованные работниками
НКВД "показания" как контракт на отработку в лагерях определённого
срока. Возможно, какое-то основание для такого понимания происходивших
массовых арестов и было, но истина состояла в другом. Ведь арестам подвергались
не только здоровые мужчины, но и старики; арестованных не только отправляли
в лагеря, но тысячи были расстреляны. Были репрессированы и сосланы жёны
и дети "врагов народа". Делалась попытка всю ответственность за совершённые
злодеяния в 1937-38 гг. возложить на Берию. Но террор начался при Ежове
(справедливости ради надо сказать, что после смены Ежова при Берии режим
в ДПЗ был несколько смягчён). И Ежов и
Берия, и в целом органы НКВД были послушным орудием в руках Сталина.
В 1937-38 годах Сталин, опираясь на органы НКВД, фактически совершил государственный
переворот и установил личную диктатуру в партии и стране. Для достижения
этой цели нужно было подавить и физически уничтожить всех вероятных и
потенциальных противников этой диктатуры, приверженцев демократии внутри
партии и вне её; создать в стране обстановку страха и беспрекословной
покорности "вождю", его воле. Вот для чего Сталину нужен был
массовый террор. Сталин использовал имя и знамя Ленина (который терпеть
не мог Сталина и предлагал сместить его с поста Генерального Секретаря
ЦК) для разгрома и физического уничтожения ближайших соратников Ленина,
партийных кадров, верных ленинизму.
Чем же объяснить, что в 1939 году массовые аресты пошли на убыль, и часть ранее арестованных была освобождена? Почему, в частности мне и моим "сообщникам" удалось выбраться из ДПЗ на волю? По моему разумению, массовый террор прекратился потому, что, во-первых: к 1939 году цель его - обеспечение единоличной власти и беспрекословного преклонения перед личностью Сталина, - была достигнута, и, во-вторых - дальнейшее продолжение массового террора могло бы подорвать окончательно основы Советского государства и основы самой Сталинской диктатуры. Лично меня же спасли, как мне кажется, три
обстоятельства: |
Возвращение к жизни
После приговора суда мне в горотделе сообщили,
что Нина Павловна с детьми находится в посёлке Горняцкий (это примерно
120 км от города Шахты), работает счетоводом в горняцкой столовой. Чтобы
ехать туда, к семье, нужны были деньги, а у меня не было и гроша. Не было
белья, не было даже целых брюк. За два с половиной года пребывания в ДПЗ
все износилось, сгнило. Надо было сначала заехать в МТС и получить там
положенный двухмесячный оклад. Поэтому вместе В.Н.Удодовым я пошёл в Каменоломни,
чтобы переночевать там у Владимира Николаевича. Утром мне надо было ехать в МТС. К этому
времени она переселилась из Каменоломни в Сидоровку - на новую усадьбу
(недалеко от шахты "Артём"). Туда по утрам со ст.Каменоломни
отправлялся железнодорожный рабочий поезд. Утро было прохладное. Я спешил
на станцию. На улице встретился бригадир тракторной бригады Калюжный.
От неожиданности встречи он было шарахнулся от меня в сторону. Я поздоровался
с ним. Справившись с растерянностью, он сказал: Не меньше были поражены и работники МТС, когда я появился в конторе. В бухгалтерии я предъявил справку Военного трибунала и мне выплатили двухмесячный оклад - 1000 рублей ("компенсация" за два с половиной года заключения), а также выплатили причитавшуюся мне задолженность по зарплате и подотчётам за время моей работы в МТС (в частности: в день ареста я сдал в кладовую запчасти, которые выкупил в Ростове за свои деньги), эту задолженность после моего ареста не выдали моей семье, а списали в доход государства. На шахту Горняцкую поезд отходил со ст.Шахтная
где-то в 4 часа дня. В ожидании поезда я сидел один за столиком в столовой-ресторане
вокзала. К моему столику подошёл военный в звании комбата. Взглянув на
меня, он удивленно спросил: В посёлок Горняцкий, на конечную остановку,
поезд прибыл уже в первом часу ночи. Кто-то из приехавших вместе со мною
пассажиров проводил меня до шахтной столовой. Она, естественно, была закрыта.
Но в помещении горел свет. На кухне работницы готовили завтрак и обед.
Я постучался в окно. Спросил: Крыша землянки, на которой спали Тёма и Наташа,
была невысокой, я мог их достать без лестницы. И когда взошло солнце,
я сначала снял с крыши спящую Наташу и отнес её в землянку; там на нарах
сидела Нина Павловна. Возле неё я посадил спросонку ничего не понимающую
дочку. Затем стащил с крыши Артёма. Он поспешил к матери, недоверчиво
поглядывая на меня. С Ниной Павловной мы договорились, что я не буду ему
называть себя, - интересно было проверить: узнает он меня или нет. |
Кому нужен?
Отдохнув в Горняцком несколько дней, я отправился
в г.Шахты восстанавливаться в партии. Написал заявление и передал в горком.
Заявление рассматривалось без моего участия. Чуть ли не через день захожу
в горком и мне вручают выписку из решения бюро: "В партии восстановить.
За развал работы МТС объявить выговор". Я был крайне раздражён. За
что выговор? За какой развал? Ведь даже в приговоре военного трибунала
отмечено, что за время моего руководства МТС улучшила работу. Уже с партийным билетом поехал я в Ростов
- надо было устраиваться на работу. Зашёл в обком. За время моего пребывания
в ДПЗ состав работников сменился дважды: в 1937 г. были арестованы и расстреляны
- первый секретарь Б.П.Шеболдаев, второй
секретарь - Малинов, зав.орготделом
- Филов, зав.отделом пропаганды - Дволайцкий;
в 1938 г. были арестованы и расстреляны - первый секретарь Евдокимов (бывший
чекист), зав.орготделом - Шацкий (?), зав.сектором печати - Шестова (причём
последние двое были обвинены в сознательном избиении кадров в 1937 г.)
и др. В 1939 году первым секретарём был уже Двинский
- бывший личный помощник Сталина. Все новые работники - это люди, которые
пришли на партийную работу, как правило, в результате проявленной особой
бдительности и активности "в борьбе с врагами народа", поэтому
они не могли с пониманием относиться ко мне. В Ростове по старой дружбе я остановился
на квартире у Саши Михалевича. Его
не восстанавливали в партии. Работал он рядовым сотрудником в Ростовском
областном отделении ТАСС (Телеграфного агентства Советского Союза). Когда
я рассказал Михалевичу как меня встретили в обкоме, он посоветовал: Пока я ездил в Ростов, Нину Павловну переселили
из землянки в нормальный деревянный дом. Я отправился в Вёшенскую.
Письмо из Прокуратуры СССР: "28 июня 1948 г. Бондаренко С.В. Ростовская обл., г.Шахты, ул.Советская, д.97. -- В ответ на Ваше заявление сообщаю, что время нахождения под стражей в трудовой стаж не зачисляется. Непрерывный стаж работы за Вами сохраняется (разъяснение Пленума ВЦСПС от 11.01.1940 №55/106)." |
© 2010 Тетради