ТЕТРАДЬ ДЕВЯТАЯ (1942-1944 годы)

Мемуары Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1977 году.

 

Корреспондент ТАСС и Михаил Шолохов

В станицу Вёшенскую я прибыл в начале сентября 1939 года.

Руководство Вёшенского района в 1937 г. также подвергалось репрессии. Были арестованы: первый секретарь райкома Петр Кузьмич Луговой, председатель райисполкома Тихон Андреевич Логачев, зав.райземотделом - зам.предрайисполкома, член бюро райкома Петр Тимофеевич Лимарев и уполномоченный по заготовкам, член бюро райкома Петр Акимович Красюков. Они просидели всего 11 месяцев. За них заступился М.А.Шолохов. Он лично говорил о них со Сталиным, и "три Петра", как о них говорили в станице, и Тихон Логачев были освобождены и восстановлены на своих постах.

Руководители района с пониманием отнеслись ко мне, помогли устроиться на квартиру и способствовали, содействовали мне в последующей работе.

Вскоре после моего приезда в станицу, в театре колхозной казачьей молодежи состоялось собрание станичников. Зрительный зал был переполнен. Пришли сюда не только жители Вёшенской, но и близлежащих хуторов. Перед открытием собрания, на сцене театра П.К.Луговой познакомил меня с Шолоховым. Затем Михаил Александрович доложил своим землякам о международной обстановке, внутреннем положении страны, об очередных задачах и решениях, принятых высшим органом власти - Верховным Советом СССР, депутатом которого он являлся с 1937 года. Докладчик говорил просто, ясно, не обходил острых углов, пересыпал свою речь неповторимым юмором, на который зал реагировал взрывами весёлого смеха. Выступление произвело на меня большое впечатление.

Впоследствии мне не один раз доводилось присутствовать на собраниях, на которых выступал Шолохов - он отчитывался перед станичниками как депутат после каждой сессии Верховного Совета СССР. Это стало традицией. Писатель выступал как избранник народа, как государственный деятель. И эти выступления снискали ему глубокое уважение.
Вместе с тем следует сказать о высокомерном отношении Михаила Александровича к своим чисто партийным обязанностям. Он состоял на партийном учёте в нашей первичной организации типографии и редакции районной газеты "Большевистский Дон". За всё время моей работы в Вёшенской он ни разу не был на партийном собрании. Всякий раз на приглашение секретаря парторганизации Шолохов отвечал: "Обойдётесь без меня".

На следующий день утром я зашёл к М.А.Шолохову и он завизировал информацию об этом общестаничном собрании. Я передал её в Ростов, в ОблТАСС, оттуда передали в Москву, и она была напечатана в "Правде" и "Известиях". С этого началась моя деятельность как корреспондента ТАСС.

Вернулась Нина Павловна из Москвы без Артёма - он остался там у бабушки на зиму учиться. В конце октября она с Наташей переехала в станицу. Поселились мы в частном доме коммуниста-пенсионера Ефима Шаповалова. Он с женой занимал одну половину дома, мы - вторую, вход был отдельный. Нам заново пришлось обзаводиться одеждой, обувью, постельными принадлежностями, посудой и прочими вещами.
Не прошло и недели после переезда Нины Павловны в Вешенскую, как в райкоме было получено решение Партийной комиссии ЦК ВКП(б) о восстановлении ее в партии. На очередном заседании бюро райкома она была назначена редактором районной газеты "Большевистский Дон".

Накануне XXII годовщины Октябрьской революции, 6 ноября 1939 года, небольшой круг районного актива - работники райкома партии и райисполкома, вместе со своими жёнами, собрались в райкоме партии, чтобы встретить великий праздник. На вечер пришёл и Михаил Александрович с женой, Марьей Петровной. Собравшиеся попросили его провозгласить первый тост, и он принял это предложение. В краткой речи он предупреждал об опасности международной обстановки - в Европе уже началась развязанная Гитлером вторая мировая война, - и напомнил о высокой ответственности за порученное дело каждого работника. "Надо всем работать так, - сказал Шолохов, - чтобы хомут поплотнее приставал к плечам". Это образное выражение запомнилось. Высокая ответственность за порученное дело и напряжённость в труде были лейтмотивом во всех выступлениях Шолохова, которые мне доводилось в то время слышать. Я обратил на этом вечере внимание на то, что Михаил Александрович выпил только одну рюмку водки, и больше категорически отказался пить; ушёл с вечера раньше других в совершенно трезвом состоянии.

Зиму мы прожили в доме Шаповалова. Весной нам под квартиру предоставили большой, бывший кулацкий, дом, в котором до этого располагался районный Осоавиахим. Летом в нем было хорошо, прохладно, а наступила осень - и от холода некуда было деваться. Жить в этом доме становилось невыносимо, особенно в связи с тем что в августе 1940 г. родилась Ася, и ей нужно было тепло. Родилась она не в Вешенской, а в роддоме в Базках, на правом берегу Дона, потому что в Вешенской роддома не было. Выход был найден. Редакция газеты помещалась в отдельном доме. Рядом, в этом же дворе, всего в каких-нибудь 15-20 метрах, в другом доме находилась типография. Помещение это было просторным, в нем легко было разместить вместе с типографией и редакцию. Так и сделали: перевели редакцию в помещение типографии, а освободившиеся из-под редакции полдома мы заняли под квартиру. Три комнаты. Теплые, светлые, и рядом с редакцией и типографией. Нина Павловна могла почти в любое время отлучиться с работы, чтобы покормить Асю; а смотрела за ней уже Наташа.
В другой половине дома жил заместитель Нины Павловны, Иван Николаевич Зеленщиков. Мы подружились с ним. Он любил охоту. Имел мелкокалиберную винтовку. Я тоже купил мелкокалиберку (до войны они свободно продавались), и часто мы вместе охотились в пойме Дона, в так называемой Слащевской дубраве (где по роману М.А.Шолохова была разгромлена банда Фомина, и где скрывался с дезертирами Григорий Мелехов), возле хутора Антоновского и в других урочищах.

Моя корреспондентская работа вполне устраивала руководителя ОблТАССа. Я уже сказал, что отношение ко мне в районе было хорошее. Я мог выезжать из станицы в колхозы, в колхозные хутора практически в любое время, и я часто там бывал. Поэтому мог давать из района разнообразную интересную информацию, часть которой шла на Москву и попадала в центральную печать.
Кроме информационных сообщений я передавал в ОблТАСС расширенные корреспонденции, короткие зарисовки, очерки, которые печатались в областных и районных газетах области. Например, об опыте лучшего агитатора - учительницы Дударевской средней школы Галины Ивановны Клецкиной (благодаря этому она стала известной не только в Вешенском районе); о первом, домашнем, учителе М.А.Шолохова - Тимофее Тимофеевиче Мрыхине, работавшем теперь математиком Вешенской средней школы и др.
Моя корреспонденция с избирательного участка хутора Андроповского по выборам в Верховный Совет СССР, где голосовал "дед Щукарь" - колхозник из хутора Волоховского Тимофей Иванович Воробьев (с которого Шолохов, якобы, срисовал портрет Щукаря), была напечатана в центральных газетах, и за нее я был премирован.
Принимал участие в районной газете. Помогал Нине Павловне, например, в выпуске специального номера "Большевистский Дон" под общей шапкой "День нашей жизни", в котором был показан один трудовой день района. В Ростове был издан специальный сборник, отображавший один день области. В сборнике был напечатан мой короткий очерк о Вешенской.
Написал брошюру, изданную Ростиздатом, "Интеллигенция колхозного села" - об интеллигенции хутора Верхне-Дударевского.

Летом 1940 г. с бабушкой приехал Тёма, и мы с ним уже одни с мелкокалиберкой охотились на диких голубей.

Накануне войны, в 1940 году, колхозы и совхозы Верхнего Дона, особенно Вешенского района, постигло большое бедствие, причинившее огромный ущерб сельскому хозяйству.
В период налива хлебов на полях появились тучи черепашки, это особый вид летающего лесного клопа с бронированной поверхностью. На каждый колос садились десятки этих вредителей и высасывали наливающиеся зерна. На полях оставались стебли с пустыми колосьями. И ничего нельзя было поделать. Пробовали поверху растений натянуть веревки и сбивать ими черепашку с колосьев. Но она перелетала на соседнее поле. Черепашку с жадностью клюют куры. Пробовали вывозить на поля птицефермы. Но сколько две-три сотни кур, насчитывавшихся на ферме, могли проглотить? Наконец, послали на поля колхозников и школьников, собирать черепашку в бутылки. Но разве можно было таким способом очистить от нее тысячи гектаров? Наиболее пострадавшие от черепашки колхозы остались почти без урожая.
Как было установлено, черепашка зимует и размножается в старой листве в лесах и кустарниках. Осенью ее можно было горстями собирать. Поэтому население, - не только колхозники, но и рабочие, и служащие, и школьники, - было мобилизовано на сгребание и сжигание старой листвы в лесах и на обочинах дорог. В колхозах были созданы специальные лаборатории по размножению и выращиванию теленомуса, уничтожающего клопа-черепашку. Делалось все возможное, чтобы предотвратить нашествие черепашки в следующем, 1941 году. Но все эти усилия оказались ненужными - природа сама позаботилась об уничтожении черепашки, - она больше не появлялась.

Вероятно, в конце 1940 года областное отделение ТАСС было ликвидировано. Была упразднена и должность штатного корреспондента ТАСС по Вешенскому району. Я перешел на работу в редакцию районной газеты литсотрудником. Районное руководство хотело выдвинуть меня третьим секретарем райкома, но обком не согласился, потому что в 1937-38 гг. я был репрессирован. Позже я узнал, что было прямое указание Сталина всех подвергавшихся в той или иной мере репрессиям на работу в партийном аппарате не допускать.
Я не претендовал на другую роль. Для меня было важно, чтобы я мог заниматься вопросами сельского хозяйства, колхозами. Это позволяла должность литсотрудника. Я выезжал в хутора, бывал в бригадах, на фермах.
Колхозы тогда имели планы весенне-летних работ - весеннего сева, прополки и уборки, подъема зяби. А зимние работы не планировались. Зимой дело шло на самотеке. Я предложил в одном из колхозов составить план осенне-зимних работ, включив сюда подготовку к весне - ремонт инвентаря, очистка семян, строительство, очистка скотных дворов, вывоз на поля навоза и т.д. Райком партии одобрил мое предложение. Я поехал в колхоз им.Кирова Колундаевской МТС, и там с участием агронома МТС такой план был составлен и единодушно одобрен колхозным собранием. Затем его опубликовали в районной газете "Большевистский Дон". Это было новым для всей области. План был перепечатан газетой "Молот", которая призывала все колхозы области использовать опыт колхоза им.Кирова, перейти на планирование осенне-зимних работ.
Словом, работа в редакции районной газеты была для меня интересной и результативной.

 

Дыхание войны

Дыхание надвигающейся войны чувствовалось уже в 1939 году. О нависшей угрозе войны говорил М.А.Шолохов в райкоме партии на семейном вечере, посвященном 22-ой годовщине Октября. Предвестником большой войны явилась оккупация Гитлером Чехословакии. Большую тревогу у многих советских людей вызвала советско-финская война 1939-1940 гг., которая с чисто военной точки зрения была позором для нас - в течение нескольких месяцев мы не смогли одолеть маленькую Финляндию с населением в то время всего 2,5 млн человек. Мы положили там не одну нашу дивизию.
Мыслящие люди не могли не понимать, что занятие нашими войсками Эстонии, Латвии и Литвы, а также освобождение Бессарабии, Западной Украины и Западной Белоруссии (фактически, новый раздел Польши между Германией и СССР) не могли завершиться миром. Многие советские граждане, в том числе и коммунисты, не верили в дружбу с фашистской Германией; не одобряли подписанного Молотовым договора с ней; но, запуганные 1937-1938 гг., боялись об этом открыто говорить.
Указ Президиума Верховного Совета СССР об увеличении продолжительности рабочего дня с 7 до 8 часов, а также постановление о борьбе с прогулами и запрещении самовольного ухода с работы, также свидетельствовали о надвигающейся опасности войны.
Согласно закону, кажется, от 8 сентября 1940 г., опоздание на работу на 15 минут считалось прогулом. Прогульщики подвергались суду. Первый раз суды приговаривали их к принудительным работам с отчислением части заработка в доход государства. За повторный прогул приговаривали к отбытию наказания в исправительно-трудовых лагерях. Коммунистов за прогул безоговорочно исключали из партии и отдавали под суд. Этот закон способствовал укреплению трудовой дисциплины и порядка на предприятиях, в колхозах и учреждениях. Отменен был только после смерти Сталина.

 

В начале лета 1941 г. в народе, даже в колхозных казачьих хуторах, уже открыто говорили о неизбежности войны.
Однако, 18 июня, т.е. за три дня до нападения гитлеровской Германии на СССР, было объявлено по радио и опубликовано в газетах успокаивающее сообщение ТАСС, опровергающее угрозу такого нападения; насколько мне память не изменяет, в нем говорилось, что слухи, распространяемые на Западе буржуазной печатью о подготовке нападения Германии на СССР, являются провокационными. Сообщение ТАСС было опубликовано по предложению Сталина, который впоследствии говорил о внезапности нападения.

Пока еще никто не ответил на вопрос: почему Сталин занял такую позицию в отношении фашистской Германии; почему он не внял многочисленным предупреждениям и довел до того, что гитлеровское нашествие настигло нашу страну и нашу армию врасплох? Всему миру известно предупреждение Р.Зорге, который назвал даже дату гитлеровского нападения на СССР. Но были и другие, официальные, предупреждения. В 1957 г. я лежал в правительственной больнице в Кунцево, возле Москвы. Там же лежал Борис Иванович Шавырин. <начальник и главный конструктор Специального конструкторского бюро гладкоствольной артиллерии> У нас с ним сложились дружественные отношения, благодаря чему я имел возможность прочитать мемуары Уинстона Черчилля, из которых узнал много любопытного, неизвестного для основной массы советских людей. В них опубликованы не только воспоминания и высказывания самого Черчилля, но и важные документы, относящиеся ко второй мировой войне, - в частности, его переписка с Рузвельтом, президентом США, и Сталиным. Хочу отметить только три момента:
1. Черчилль осуждает Сталина за то, что он пошел на заключение договора о дружбе с Гитлером.
2. Черчилль сообщает, что недели за две до нападения Германии на СССР, на основе точных данных своей разведки, он написал специальное письмо Сталину, в котором предупреждал его, приводя конкретные примеры, о подготовке Гитлера к нападению на Советский Союз: о том, сколько и каких дивизий сосредоточил Гитлер на советско-германской границе и пр. Черчилль поручил Крипсу, своему послу в Москве, передать это письмо лично Сталину. Однако Сталин не принял Крипса. Тогда, пишет Черчилль, "я поручил послу вручить письмо под расписку Вышинскому (МИДу СССР) с тем, чтобы он срочно передал его Сталину". На следующий день Вышинский заверил Крипса, что он лично вручил письмо Сталину. Черчилль в мемуарах высказывает удивление: почему Сталин не реагировал на это предупреждение?
3. Черчилль считал, что одна из главных причин неудач СССР в первой половине войны состояла в том, что в 1937-1938 гг. были репрессированы и уничтожены лучшие военные командные кадры. В частности - Тухачевский, Блюхер, Уборевич и другие.

Когда были осуждены и казнены Тухачевский и другие, у нас, в СССР, распространялась версия о том, что якобы документы немецкой разведки, разоблачающие Тухачевского, Блюхера и других как немецких шпионов, случайно попали в руки чехословацкой разведки, и через президента Чехословакии Бенеша были переданы Сталину. У.Черчилль писал в мемуарах, что по данным английской разведки эти "документы" были сфабрикованы самим НКВД, и подброшены чехословацкой разведке, которая приняла их за подлинные и передала их Бенешу. А Бенеш передал их Сталину, и они явились "основанием" для уничтожения этих выдающихся советских полководцев.

 

Начало войны

Сообщение о начале войны застало меня в хуторе Антиповском.
22 июня. Воскресенье. Летний солнечный день. Шло собрание членов колхоза "Культурная революция". В президиуме - предколхоза Лука Кривошлыков, двое колхозников и я. Обсуждались очередные хозяйственные дела. Неожиданно в помещение врывается телефонистка, подбегает к Кривошлыкову:
- Вас немедленно вызывают к телефону!
Предколхоза тотчас же вышел. Собрание продолжалось. Через несколько минут он вернулся. Лицо бледное, на глазах слезы. Прервал жестом руки очередного оратора и, обращаясь к насторожившимся колхозникам, упавшим голосом, с трудом произнёс:
- Война, товарищи! - зал ахнул. - Сегодня рано утром немцы напали.
Кривошлыков не мог больше ни слова сказать; спазмы, видимо, сдавили ему горло.
В зале все поднялись со своих мест. Большинство было женщин. Начался шум. Послышались плач, стоны, рыдания.
Учитывая беспомощность Кривошлыкова, еле сдерживая себя, я стал успокаивать присутствующих:
- Товарищи! Успокойтесь! Не нужно слез и паники. Слезами не поможешь. Не надо падать духом. Наш народ непобедим.
Подошел председатель сельсовета. Только что от телефона. Объявлена всеобщая мобилизация в армию в возрасте до 35 лет включительно. Через два часа сбор в сельсовете всех подлежащих мобилизации. Он сказал, что его год не призывают, но он - коммунист, и уходит в армию добровольцем. Еще несколько человек из хутора заявили об уходе в армию добровольно.
Со слезами и причитаниями женщины расходились по домам, чтобы к сроку завершить сборы к отправке мужей и братьев на войну.
Хутор напоминал растревоженный пчелиный улей...
Часа в три-четыре дня я уехал из хутора в станицу. В редакции уже была получена переданная по телеграфу речь зам.предсовнаркома В.М.Молотова, о вероломном нападении Германии. Были получены также сообщения о военных действиях. В типографии шел набор экстренного выпуска "Большевистского Дона", который вышел на двух страницах вместо обычных четырех.

На следующее утро в станицу со всех хуторов прибывали мобилизованные казаки. С родителями, братьями и сестрами, с женами и детьми. Сформированные райвоенкоматом команды на грузовых машинах направлялись через Дон в сторону станции Миллерово. Отбывавших на войну провожали многие сотни станичников. С музыкой, с песнями и танцами, со слезами и рыданиями. По старинному казачьему обычаю матери с иконами в руках благословляли сыновей на ратные подвиги. Жены причитали. Машины с мобилизованными и добровольцами, переправившись по понтонному мосту через Дон, поднимались на Базковскую гору (правый берег Дона), останавливались на ней. Казаки сходили с машин, целовали родную донскую землю; каждый брал с собой в платочек горсть этой земли; бросали прощальный взгляд на Тихий Дон. Простившись, они садились на машины и с песнями исчезали за Базковским бугром.

Война как бы сблизила и сплотила все слои нашего народа.
Она вызвала подъем патриотизма среди подавляющего большинства казачества Тихого Дона. Даже среди той части старых казаков, которые по тем или иным причинам были в обиде на Советскую власть. И это было понятно, если учесть, что им с молоком матери прививалась преданность вере, царю и Отечеству. Преданность царю давно была утрачена, преданность вере была поколеблена (хотя и не до конца), преданность Отечеству осталась; она окрепла перед лицом смертельной угрозы - Родина для них стала еще роднее и дороже.
Война началась в разгар сенокоса на Дону. Самые работоспособные силы колхозов ушли на фронт. В очередное воскресенье районные власти решили оказать помощь станичному колхозу имени Фрунзе в скирдовании сена на лугу - организовать воскресник служащих районных учреждений. Покос находился километрах в трех от станицы вниз по Дону. Я отправился туда один пешком. По дороге догнал старика-колхозника, который на волах вез бочку воды для участников воскресников. Дед не знал меня, я не знал его. Поздоровались. Старик спросил, куда я иду, и предложил сесть к нему на арбу. Сразу же, конечно, завязался разговор о войне. Старик сказал:
- Вот я говорю своим товарищам-старикам: каков бы ни был плохой родной отец, а он все же дороже любого отчима. А немца мы знаем.
Как выяснилось из дальнейшего разговора, мой подводчик - казак - участвовал в первой мировой войне. В 1930 году был раскулачен и выслан в Сибирь, в один из совхозов Мариинского района Кемеровской области. В 1940 году ему разрешили вернуться на родной Дон. И вот, даже для него, как бы ни была плохой Совестская власть, она все же своя, родная, а немец - это чужак.

С начала войны я часто ходил по колхозам пешком. Как-то пришлось заночевать в хуторе Грязновском, в колхозе им.Ильича. Спать пошел на МТФ, молочно-товарную ферму, находившуюся примерно в километре от хутора. Начало уже темнеть. На МТФ застал только ночного сторожа, 80-летнего казака Марченко. Он предложил мне расположиться на скирде сена, которая еще не была завершена. По лестнице я забрался на нее. Улегся на свежем пахучем сене и стал уже было засыпать, - намаялся за день, пешком передвигаясь из колхоза в колхоз. Слышу: кто-то по лестнице поднимается ко мне. Это был дед Марченко, имя и отчество не помню. Старого казака тревожило то, что Красная Армия отступала, а немцы с каждым днем все дальше продвигались вглубь нашего Отечества. Он хотел знать - почему так получается? Неужели немцы сильнее русских? Я как мог, отвечал на его вопросы, ссылался на речь Сталина от 3 июля 1941 года. Марченко в конце концов заключил:
- Россию нельзя победить. Наполеон даже Москву взял, а потом еле ноги унес из России. Гитлеру же не сносить своей головы.
Несмотря на горечь постигших нас поражений, старый казак верил в неизбежность нашей победы.
Об этом случае я рассказал М.А.Шолохову, и он его использовал в своем очерке, опубликованном в "Правде".
М.А.Шолохов мне говорил, что в первые дни войны он побывал в хуторах, где живут казаки-староверы, и убедился, что они, несмотря на то, что Советская власть не поощряет их веру, готовы защищать до конца свое Отечество от немцев-бусурман. Они не разбирались, что такое фашизм, но их с колыбели убеждали, что немцы - враги России. Я бы не назвал это советским патриотизмом, - это был русский национальный патриотизм, любовь к своей родной земле, к своему Отечеству. А поскольку борьба против иностранного нашествия возглавляла Советская власть, Коммунистическая партия, то они - староверы, поддерживали ее.

Оставаясь в Вешенской до 1944 г., я не слышал, чтобы кто из стариков станицы и хуторов оказался предателем, работал на немцев. Среди молодежи такие были. Яркий пример. В Дударевской МТС был "знатный" бригадир тракторного отряда Виноградов. Коммунист. Депутат райсовета. Орденоносец, за хорошую работу награжден орденом "Знак Почета", - а в те годы орденами так не разбрасывались, как теперь. В 1942 году, когда немцы подошли к Дону, Виноградов на лодке перебежал к ним и служил у них в Базках полицаем. Так же на ту сторону, к немцам, перебежала наборщица типографии районной газеты, бывшая комсомолка, Басова. Были и другие перебежчики из молодых казаков и казачек. Правда, они насчитывались единицами, но они были. Мне казалось, что это, в определенной мере, объяснялось тем, что мы до войны по-настоящему не воспитывали у молодежи чувства любви и беспредельной верности своему Отечеству.
Мы воспитывали тогда молодежь в духе ложного интернационализма; мы говорили, что русские и немецкие рабочие - братья по классу, и что брат против брата не будет воевать. Война показала, какими могут быть эти братья. И уже во время войны на вооружение нашей армии были приняты фельетоны Ильи Эренбурга, которые обычно начинались и заканчивались призывом: "Убей немца!" Так назывался один из самых сильных его фельетонов, напечатанный в 1942 году. Во многих воинских частях, как мне рассказывали, этот фельетон зачитывали перед строем солдат. Гитлер назначил большую награду за голову Эренбурга.

 

В 1941 году на полях Дона зрел обильный урожай, какого здесь давным-давно не было. Старики вспоминали, что такой богатый урожай был только в 1914 году, когда началась Первая мировая война. В этом же, высокоурожайном 1941 году началась новая война с Германией. Отсюда делался вывод: "Большой урожай всегда к войне!"
Несмотря на начало войны, отнявшей у колхозов самых здоровых мужчин, а также имевшиеся автомашины (их были единицы) и часть живого тягла, уборка этого богатого урожая в общем шла успешно. В этом надо было отдать должное женщинам-казачкам. Они уже по традиции знали, что когда казаки уходят на войну, их дело вести хозяйство. Они понимали, что от сбора урожая во многом зависит победа, зависит их жизнь и жизнь их детей.
Завершая уборку, колхозы заботились об урожае следующего года - поднимали зябь. На вспашке под зябь в районе особо отличился "дед Щукарь" - Тимофей Иванович Воробьев. Он работал на волах, и больше его на волах никто не мог вспахать.
Между колхозами и колхозниками шло деловое соревнование.
По моему предложению райком партии и райисполком учредили районное переходящее Красное знамя дней Великой Отечественной войны. Оно по этапам сельхозработ вручалось передовому колхозу; оно должно было остаться на вечное хранение в том колхозе, в котором оно окажется на день Победы.
Одновременно в каждом колхозе вводилась Книга Почета дней Великой Отечественной войны, в которую должны были заноситься лучшие из лучших, особо отличившиеся колхозники и колхозницы. Я разработал форму этих Книг и они были изготовлены в типографии районной газеты. Отличившиеся на трудовом фронте по решению колхозных собраний заносились в эту Книгу в торжественной обстановке. К сожалению, события 1942 года привели к тому, что переходящее Знамя и Книги Почета были забыты.

Ежедневные сводки Совинформбюро в июне, июле, августе, сентябре, октябре приносили все новые и новые огорчения и разочарования; однако, в народе, у населения района, все же жила надежда, что немцы до Тихого Дона не дойдут, не смогут дойти. Постепенно эта надежда таяла. Когда гитлеровские полчища заняли Таганрог, затем захватили Ростов, и оказались уже недалеко от Миллерово, по станице и хуторам поползли самые невероятные слухи. Распространялась, например, такая нелепость. Дескать, утром бабы вышли на Дон за водой, над ними пролетел немецкий самолет, и пилот на лету спрашивал: "А какая, бабоньки, это станица?" И находились такие, которые верили этому.

Осенью 1941 года, когда появилась угроза проникновения немцев на Дон, формально, на бумаге был создан Вешенский партизанский отряд из 40 человек. Списка этих людей я не знал. Меня пригласили в райком партии и сказали, что я назначен начальником штаба отряда. Уже заготовлено и заготавливается необходимое для него снаряжение и продовольствие: мука, сухари, спирт, мед, медикаменты, мануфактура и прочее, а также оружие и боеприпасы, - трофейные польские винтовки и патроны к ним, захваченные в 1940 году во время освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии. Моя обязанность - принять все это, завести строгий учет и отвечать за сохранность и расходование.
Все заготовленное находилось на складе бывшего райпищекомбината. Бывший директор комбината Михненко, почти неграмотный человек, но ловкий делец, повел меня на склад. Показал мне его и вручил ключи. Наверное, недели две провозился я на этом складе, пока не принял его полностью. Надо было не только все учесть, записать, но и рассортировать, подготовить для того, чтобы попрятать, зарыть в ямы в лесах. Все было хорошо, пока шла передача. Когда я все принял от Михненко по акту, он стал просить, а потом даже требовать, чтобы я отпустил ему из партизанского запаса спирт. Спирт, оказывается, нужен был для районного начальства, в частности, для секретаря райкома П.К.Лугового. Я категорически заявил, что никому и ничего из партизанских запасов без официального приказа отпускать не буду.
Через некоторое время меня пригласили в райком и сказали, что я буду возглавлять одну из боевых групп партизанского отряда (состав этой группы не назвали), поэтому освобождаюсь от обязанностей начштаба. Я снова передал ключи от партизанского склада Михненко.

Тогда же, осенью 1941 г. в станице был создан истребительный батальон. Его задача состояла в том, чтобы в случае высадки на нашей (Вешенской) территории вражеского десанта, уничтожить, истребить его.
Комиссаром батальона числился свояк М.А.Шолохова - Володя Шолохов, директор педучилища, а меня назначили старшим политруком. Так как комиссар был "занятой" человек, то вся политическая работа в батальоне была взвалена на меня. Больше того, мне пришлось вести и боевую подготовку бойцов, хотя я сам в этом деле ничего не смыслил.
На вооружении батальона находились трофейные польские винтовки, бутылки с горючей жидкостью для поджога танков, толовые шашки и ручные гранаты РГД. В батальоне не оказалось ни одного человека, который бы знал, как практически обращаться с этим вооружением. Я тем более не мог этого знать - в армии не служил. Пришлось прежде всего самому по инструкциям и учебникам осваивать вооружение, а потом обучать и бойцов. Надо было проводить и практические занятия: бросать боевые гранаты и бутылки с горючей смесью, взрывать толовые шашки. Я должен был всем этим руководить. Это было рискованное дело, но без него нельзя было обойтись. Мне помогал преподаватель физики педучилища, который тоже практически с этим не сталкивался. Первое занятие проводилось с исключительной осторожностью. Прошло оно, в общем, успешно. Последующие - более спокойно и уверенно. Мне надо было осваивать использование взрывчатки и метание ручной гранаты ещё и потому, что иначе я не смог бы руководить боевой группой партизанского отряда.
Чем занимался истребительный батальон? Он нес нечто вроде гарнизонной службы при районном штабе обороны. Состав его - 50-60 человек, постоянно менялся, и набирался из тех, кто по тем или иным причинам, в частности - по возрасту, не был призван в армию и совершенно не имел военной подготовки.
Идея создания истребительных батальонов в своей основе была хорошей, но наш Вешенский батальон, состоявший из неподготовленных в военном отношении людей, не имевший даже подготовленного командира и крайне слабо вооруженный, имел, скорее всего, символическое значение. Если бы действительно в районе был высажен вражеский десант, то несколько хорошо вооруженных десантников в два счета могли бы истребить весь этот батальон. С момента создания по 1944 год батальон провел две операции, в которых и я принимал участие. Первая - прочесывание камышей и леса в пойме Дона ниже станицы, с целью обнаружения возможно скрывавшихся в них диверсантов и дезертиров, - закончилась безрезультатно, никого не обнаружили. Вторая была летом 1943 г., по прочесыванию хуторов.


Перед лицом надвигающейся угрозы оккупации Дона, было получено указание о подготовке к эвакуации колхозов и МТС, районных учреждений, семей партийно-советского актива. Составлен был план эвакуации. Прежде всего, надо было эвакуировать фермы крупного рогатого скота. Поголовье свиней и птицы было предложено распродать колхозникам и остальному населению. Зерно предлагалось раздать колхозникам и посоветовать им припрятать его подальше, закопать в землю. Однако хлеб разбирался медленно.
Огромные вороха зерна лежали в поле на токах без всякой охраны, и его никто не трогал. Райком партии вынужден был направить в колхозы специальных уполномоченных, которые должны были убедить колхозников, чтобы они разбирали зерно. Я был послан таким уполномоченным в колхозы "Культурная революция" и "Новый путь" Антиповского сельсовета.

Осенью 1941 г. при подготовке к эвакуации и распродаже птицеферм в колхозе "Культурная революция" купил пару индеек, и мы впервые ели индюшиное мясо. Оно показалось мне самым вкусным. Никогда больше мне не довелось лакомиться индюшатиной.

 

Вскоре после начала войны Михаил Александрович Шолохов, имевший звание полкового комиссара, был призван в армию и работал в Совинформбюро. Осенью 1941 г., накануне XXIV годовщины Октября он приехал домой, в Вёшенскую, и, как всегда, в здании театра колхозно-совхозной казачьей молодёжи состоялось собрание станичников. Я присутствовал на этом собрании. На этот раз Михаил Александрович докладывал землякам о положении на фронте, где он находился несколько дней назад. Это было тяжкое для нашей Родины время. Гитлеровцы ворвались уже в Донбасс, были на подступах к Ленинграду и Москве, у самого Ростова-на-Дону - столицы Тихого Дона. Горечь и тревогу можно было заметить на сосредоточенных лицах собравшихся. Сама внешняя обстановка на этом собрании напоминала о суровом испытании. Движок, который раньше давал электрический свет жителям станицы и театру, не работал - не было горючего. В зале стоял полумрак. Две десятилинейные керосиновые лампы тускло освещали только сцену, с которой выступал Шолохов.
Речь его теперь была сдержанной и строгой. Он говорил о героизме и самоотверженности советских воинов. Приводил яркие, убедительные, волнующие факты, примеры. Вместе с тем отмечал и неудачи, промахи наших военоначальников и солдат. Говоря о последнем, Михаил Александрович сделал заключение: "Нам надо учиться у немцев воевать!" Казаки и казачки напряженно слушали. По окончании выступления последовали вопросы. Устные. Был один и письменный. Анонимный, явно провокационный: "А Ленинград сдадим немцам, или нет?". Когда Шолохов прочитал записку, сидевший в первых рядах заместитель директора Дударевской МТС по политчасти, ленинградец Арчаков, громко крикнул: "Не отдадим!" Шолохов пожал плечами и сказал: "Я не уполномочен отвечать на такие вопросы. Могу только сказать, что будет сделано всё, чтобы Ленинград, колыбель революции, отстоять".

На следующий день, примерно в обед, в редакции раздался телефонный звонок. Звонил Михаил Александрович. Он просил меня зайти к нему на дом, по возможности скорее. Это был первый случай, когда Шолохов пригласил меня к себе. "Сейчас иду", - ответил я. Редакция и наша квартира находились против дома Шолохова, через улицу. Он встретил меня у своей калитки.
Дом, в котором жил тогда Михаил Александрович, был деревянный, многокомнатный. На нижнем этаже жила большая шолоховская семья - жена, пятеро детей, мать и тёща. В виде второго этажа возвышалась надстройка - мезонин, служивший библиотекой и рабочим кабинетом писателя. Сюда Михаил Александрович и привёл меня. Кабинет был небольшой. Посредине комнаты стоял письменный столик, возле него несколько стульев, плетёное кресло. Шолохов сел на свое рабочее место за стол, мне предложил сесть против него. Достал пачку с табаком, набил трубку, закурил, а мне предложил папироску. Признаться, я чувствовал себя неловко, стеснительно. "К чему бы это?" - подумал я. По лицу Михаила Александровича я заметил, что он был чем-то взволнован, расстроен.
- Знаешь, - начал он, - кое-кому не понравилось мое вчерашнее выступление. Но разве я, писатель, могу говорить народу неправду? Немцы чуть ли не маршем движутся вперед, а мы сдаём позицию за позицией, город за городом. Значит, они лучше нас умеют воевать. Почему же мы не должны у них учиться с тем, чтобы, используя их умение, их опыт, их же бить? Почему Пётр Первый не стыдился учиться у шведов? Почему он не посчитал зазорным после победы над ними провозгласить тост за своих учителей, т.е. за шведов, у которых учился воевать? Я должен был вчера сказать горькую правду народу, что мы ещё не умеем воевать, мы оказались неподготовленными к такой войне. Я сам был свидетелем, когда посылали людей в бой даже без винтовок; им говорили: там, на поле боя, возьмете винтовки убитых солдат. Из казаков Дона сформировали кавалерийский корпус, пригнали коней, а сёдел не оказалось. На моих глазах немцы забросили в наш тыл взвод автоматчиков, они открыли беспорядочную стрельбу, и наш целый полк в панике чуть не разбежался.
Михаил Александрович с горечью приводил и другие факты, свидетельствующие о нашей неподготовленности к войне и неумении воевать.
- Во время финской войны, - продолжал он, - финны забрасывали нас из миномётов, наносили огромный урон. Мы не извлекли уроков из этого. Надо было быстро организовать производство минометов и мин. Этого не сделали. Теперь нас забрасывают минами, а у нас нет миномётов, нам нечем отвечать. Не понравился и мой ответ о Ленинграде. А как я ещё мог ответить? Сказать, что не сдадим? А где гарантия этого? Мы и так немало выдали народу векселей, которые, как показывает ход войны, не в состоянии оплатить. Мы говорили: "Нам не нужно чужой земли, но и своей земли, ни вершка своей земли, никому не отдадим". Мы уверяли народ в том, что будем воевать на чужой территории и "малой кровью" (высказывания И.В.Сталина). А что происходит на деле?
- В Москве, - продолжал Михаил Александрович, - в метро ко мне подсел старый рабочий и спрашивает: "Товарищ полковой комиссар! Скажите, что же это происходит? Нам все время говорили, что наши самолеты летают выше всех и дальше всех, что ни одна вражеская бомба не упадёт на нашу землю (высказывания К.Е.Ворошилова). А что мы видим сейчас? Немцы уже бомбят Москву". Что я мог ответить этому рабочему? Отвечая на вопрос: сдадим или не сдадим Ленинград, я не хотел оказаться в положении Будённого. (В начале войны С.М.Будённый командовал Юго-Западным фронтом). На собрании киевского партактива, покручивая усы, он заявил: "Не я буду Будённым, если мы Киев сдадим". А через четыре дня немцы уже гуляли по Крещатику. Мне предъявляют претензии: почему я до сих пор не выступил с осуждением немецких злодеяний на наших оккупированных ими территориях. Я писатель. Я должен писать правду. Мне нужны факты, а их у меня нет. Я собирался написать об этом. С этой целью поехал в освобожденный на время район Ельни. Я пробыл там два дня. Встречался с десятками жителей. Я искал факты бесчинства немцев, и я таких фактов не нашёл.

Это говорил Шолохов, которому я верил и верю. Мне пришлось работать в г.Шахты после его освобождения от гитлеровских захватчиков, и там даже многих коммунистов немцы не тронули (тех, которые зарегистрировались у немцев как коммунисты). Факты свидетельствуют о том, что в начале войны, когда гитлеровская армия быстро продвигалась вперед, немцы вели себя по отношению к местному населению сдержанно; они понимали, что не в их интересах сразу же обострять отношения с жителями оккупированных сел и городов. Наоборот, своим "гуманизмом" они хотели бы привлечь население на свою сторону. Поэтому, естественно, Шолохов и не мог в районе Ельни найти материал для выступления в печати о бесчинствах немецких солдат. Потом, когда гитлеровская армия стала терпеть поражения, и на оккупированных территориях развернулось партизанское движение, гитлеровцы массовым террором, казнями и бесчинством стремились внушить страх населению и добиться его покорности. И тогда в "Правде" появилась чуть ли не на всю полосу статья Шолохова "Наука ненависти".

Но вернёмся к беседе.
- Я не могу писать о том, чего не видел, в чём не убежден. Я не хочу попадать в положение Алексея Толстого. Ты помнишь, - говорил мне Шолохов, - на третий или четвертый день войны в "Известиях" на всю полосу была опубликована его статья "Я призываю к мщению". В ней говорилось о зверствах немцев на занятой ими в первый же день войны территории. Как на эту статью А.Толстого реагировали гитлеровцы? Геббельс отдал распоряжение и она была перепечатана в немецких газетах с таким комментарием: "Граф Алексей Толстой призывает русских мстить нам, немцам, нашим солдатам за, якобы, творимые ими насилия. Но откуда графу это известно? Как он мог узнать, что происходило на занятой нашими войсками территории? Граф Алексей Толстой клевещет на наших доблестных солдат. Но мы не удивляемся этому. Мы знаем, что граф Алексей Толстой служил русскому царю, затем служил барону Врангелю, сейчас служит большевикам; надеемся, что он послужит ещё и нам". После этого Толстому пришлось как бы оправдываться, писать новую статью, указывать источники - рассказы наших солдат о злодеяниях немцев, на основе которых он написал первую статью, призывающую к мщению.
Михаил Александрович продолжал:
- В наших газетах появилось сообщение: у пленного немца нашли письмо, в котором говорилось, что в Германии для жён немецких солдат устраивают "случные пункты" (сообщение это было опубликовано во всех наших газетах). Я решил выступить со статьёй по этому поводу. Поехал туда, где находился этот пленный немец. На беседу ко мне привели группу пленных немцев - человек 40, в том числе и солдата, у которого при обыске нашли наделавшее в нашей печати много шума письмо. Я пригласил всех немцев сесть. Затем переводчик вслух начал читать злополучное письмо. Я внимательно наблюдал за тем, как реагируют на него мои слушатели. Казалось бы, сообщение о том, что для их жён - жён немецких солдат, устраивают "случные пункты", должно вызвать хоть у одного пленного возмущение или хотя бы озабоченность. К моему удивлению, я не заметил этого. Больше того, во время чтения письма все, как мне казалось, ехидно улыбались. Я спросил: может, у кого из них есть вопросы или кто-то может что сказать по поводу письма. Все молчали и улыбались. Я не мог добиться от них ни одного слова. Но когда конвой их стал выводить, один обратился ко мне: "Господин комиссар! Я хотел бы поговорить с Вами наедине". Я приказал оставить этого пленного со мной. И когда мы остались одни, он сказал: "Я - социал-демократ. Я знаю: вы, коммунисты, считаете нас всех врагами. Но Гитлер не только разгромил компартию и посадил в тюрьму Тельмана. Он разогнал и социал-демократическую партию. Поэтому он для нас не друг. Однако я должен говорить правду. Вы, господин комиссар, сами заметили, что во время чтения письма наши пленные улыбались. А почему? Да потому, что это письмо шуточное. У нас, немцев, шутки бывают грубые. Такой грубой шуткой является это письмо. Солдату пишет его друг и шутит: дескать, вы там воюете, а здесь ваши жёны без мужей скучают, и вот для них будут устраивать "случные пункты", чтобы они не скучали. Эту грубую шутку вы приняли за правду и опубликовали в газетах. Когда к Геббельсу попали ваши газеты, он приказал перепечатать из ваших газет это сообщение во всех немецких газетах. И в Германии читали и все смеялись: "Вот что придумывают о нас большевики!" По-моему, господин комиссар, печатая такие материалы, вы сами себе приносите вред. Поймите, что нет никакой надобности устраивать в Германии такие "пункты": по приказу Гитлера каждый солдат, находящийся на фронте, где бы он ни был, через каждые два месяца получает двухнедельный отпуск домой, и этот приказ строго выполняется". Взвесив всё, я убедился, что пленный немецкий социал-демократ был прав. Вернувшись в Москву, я доложил об этом в Совинформбюро, а также в ЦК, и оттуда последовало указание прекратить писать о "случных пунктах" в Германии.

Беседа с Шолоховым продолжалась более трёх часов. Вернее, Михаил Александрович говорил, а я слушал. Я, конечно, не вёл записи того, что говорил он; я не мог дословно запомнить сказанное, хотя многие подлинные слова и фразы привожу здесь, но суть всего сказанного им излагаю точно.
Слушая Михаила Александровича, я понимал: ему надо было с кем-то отвести душу, перед кем-то высказаться, и высказать всё, что волновало и трогало его, и высказать тому, кому можно довериться. И он почему-то избрал для этого меня. Дело в том, что, как намного позже мне стало ясно, Шолохову Сталин, видимо, уже не доверял. За Шолоховым внимательно следили, и обо всем, что он говорил, немедленно докладывали. Видимо, и о выступлении на станичном собрании было сообщено в Москву в тот же вечер.

 

Карта местности
Дом М.А.Шолохова в 1935-1942 гг.

 

Немцы на Дону и степные партизаны

В ноябре-декабре обстановка на фронтах изменилась к лучшему. Разгром немцев под Москвой, освобождение Ростова, а затем и Харькова, принесли успокоение в станицы и хутора Верхнего Дона. Была отложена эвакуация. Жизнь стала входить в обычное русло.
В колхозах и МТС развернулась подготовка к весеннему севу 1942 года.

В марте 1942 года родилась Таня. Это имя, по предложению матери, ей дали в честь девушки партизанки-комсомолки, замученной в Подмосковье гитлеровцами. Опубликованная о ней в "Правде" статья так и называлась "Таня". Как после стало известно, Таня - это был партизанский псевдоним Зои Космодемьянской.

В сравнительно спокойной обстановке прошел весенний сев 1942 года.

Лето 1942 года. Гитлеровский прорыв нашего фронта под Харьковом - окружение многих тысяч советских солдат. Бегство тех, кому удалось вырваться из окружения. Враг почти беспрепятственно продвигался к Дону.
Наше командование, видимо, решило остановить немцев на Дону. Было приказано, с привлечением гражданского населения, срочно строить оборонные сооружения вдоль левого берега.
В первые дни июля у протоки Дона, вблизи хутора Затон, был создан своеобразный лагерь. Сюда из станиц Вешенской и Еланской и хуторов прибыло около 800 человек: рабочих, служащих и колхозников, в основном - женщин. На берегу протоки в небольшом березняке возникли десятки шалашей, в которых разместились прибывшие; здесь они и ночевали (летние ночи на Дону теплые, чудесные).

Начальником лагеря был назначен инструктор райкома партии Свиридов, а я - старшим политруком. Работа велась под руководством военных инструкторов - на острове, на правом берегу острова, вдоль главного русла Дона (величина острова, как мне казалось, 1,5 на 4 км). Одна часть лагерников рыла траншеи и ямы для блиндажей; другая часть рубила тальник и из него плела плетни для укрепления траншей, чтобы они не осыпались; третьи - рубили деревья и подвозили бревна для блиндажей. Работали с раннего утра и до позднего вечера. С энергией, с настроением. По окончании рабочего дня далеко по протоке разливались казачьи песни.
Лагерь располагался на левом берегу протоки, а все работы велись на острове. Каждое утро надо было на подводах переправлять людей через протоку на остров, а вечером (часть и в обед) - переправлять обратно. На это попусту терялось много времени. Нужно было немедленно построить времянку - переходной мост через протоку. Я собрал коммунистов и комсомольцев, находившихся в лагере. Их всего набралось одиннадцать человек. И мы ночью (ночь была светлая, лунная) соорудили переправу. Утром, к удивлению многих, уже можно было без всякой задержки переходить на другую сторону протоки.
Наш лагерь был в подчинении командования рабочего батальона армии, находившегося в хуторе Затон. В обед к нам приехал комиссар батальона тов.Соя. Он был удивлён: откуда за ночь появилась пешеходная переправа через протоку? Похвалил и обещал представить (вернее - ходатайствовать перед командованием) к награде.

12 июля около 11 часов дня над нашим лагерем появился небольшой самолет, похожий на "кукурузник" (У-2). Он чуть ли не касался верхушек берез. Лагерники радостно приветствовали его. Но когда, делая круг над лагерем, самолет повернулся боком, все увидели на его борту большой немецкий крест. Появление над лагерем разведчика вызвало тревогу.
К 12 часам строители оборонительных сооружений собрались возле шалашей, и когда они расположились на обед, со стороны Вешенской стал доноситься гул самолетов и послышались взрывы. Люди всполошились.
- Немцы станицу бомбят! Бомбят станицу! - говорили одни.
- Не может быть! - отвечали им другие.
Начальник лагеря Свиридов и я стали призывать народ к спокойствию. Свиридов заявил, что он сейчас же выезжает в станицу, чтобы узнать, что там произошло, немедленно вернется и доложит. Он уехал. Я остался за него.
Многие стали собираться домой. Я начал уговаривать не бросать работы. Пока не узнаем, что случилось и не получим приказ. Несмотря на мои уговоры, часть женщин - жительниц станицы Вешенской, бросила всё и чуть ли не бегом направилась домой.
Взрывы в районе Вешенской продолжались несколько минут. Налетело 10 или 12 самолетов. Сперва они бомбили переправу (понтонный мост) через Дон, а потом на бреющем полете "прошлись" по станице. Затем все стихло, прекратился и гул самолетов. Пообедав, оставшиеся направились на остров продолжать работу.

Михаил Александрович Шолохов находился в этот день дома, в станице. Он получил разрешение на кратковременный отдых после полученной на фронте легкой травмы. Когда в чистом небе над станицей появились "Мессершмиты", он немедленно усадил семью в легковые машины, и выехал за станицу в степь, - по опыту знал, что там будет безопасней переждать бомбёжку. Но мать отказалась покинуть дом, осталась во дворе - загоняла поросят. Почти на бреющем полете фашистский стервятник сбросил бомбу, которая наповал сразила мать писателя. Взрывом был сильно повреждён и дом. А ещё гитлеровцы сбрасывали листовки, предупреждая, что ровно через два часа бомбардировка повторится, поэтому население должно покинуть станицу.
Гитлеровцы, конечно, не могли не знать расположения станицы - у них наверняка на руках был её план. Не случайно бомбардировкой прежде всего были разрушены театр колхозно-совхозной казачьей молодёжи, средняя школа, районная типография и редакция газеты, повреждён райисполком, другие общественные здания. Видимо, не случайно одна из первых бомб была сброшена на дом Шолохова.

Как я узнал чуть позже, Михаил Александрович вернулся в станицу, наскоро собрал, что можно взять с собой и, не дожидаясь второй бомбардировки, выехал с семьёй в г.Уральск, не став даже хоронить мать. Её похоронили оставшиеся в станице активисты, закопали прямо во дворе. На следующий день могила оказалась разрыта. На второй день - то же самое. Действовали местные мародёры. Увидев во дворе писателя свежий холмик земли, видимо, решили, что Шолохов перед отъездом закопал здесь какие-то ценности, и ночью решили отрыть. Во время второй ночи орудовала, вероятно, вторая группа мародёров. Они могли оказаться и среди солдат, занимавших оборону по левому берегу Дона.

Ровно в 2 часа началась вторая, более ожесточенная, бомбежка переправы и станицы. Во время этой бомбежки были разрушены типография и наша квартира.

А к вечеру из станицы, из районного штаба обороны, прибыл нарочный. Приказ: не расходиться, продолжать работы. Также он сообщил, что Свиридов в лагерь не вернется, т.к. он призван в армию. Таким образом, я стал единоначальником, отвечающим за выполнение приказа о продолжении оборонных работ.
Я всем объявил приказ: не уходить и продолжать работать. Я говорил о долге перед Родиной. Я говорил, что тот, кто бросит работу - дезертир, а дезертирство в нынешних условиях равно прямому предательству. Но я видел, что уже мало кто слушает меня, что большая часть людей бросает все и уходит, и я уже ничего не мог поделать. К утру из 800 человек осталось не больше 200.

13, 14, 15 и 16 июля налеты на станицу продолжались, и к вечеру 16 июля со мной в лагере осталось всего 35 человек, - это коммунисты, комсомольцы и старики-колхозники, ездовые на подводах.
Каждый из этих дней с утра до вечера, и даже ночью, с правого берега Дона на остров, где мы работали, переправлялись сотни наших солдат и командиров, уходивших от гитлеровцев. Переправлялись кто как мог: кто на лодках, кто на лошадях, даже на подводах, а кто бросался в воду и стремился преодолеть Дон вплавь. Особенно много переправлялось 16 июля (остатки бежавших). Гитлеровские самолеты на бреющем полете беспрерывно бомбили и обстреливали их из пулеметов. Мы с острова, прячась в лесу, наблюдали эту жуткую картину.
Ночь с 16 на 17 июля оставшиеся со мной лагерники не спали. С тревогой обсуждали: что же будет дальше? Почему фашистские самолеты без конца бомбят нас, а наших самолетов ни одного не видно? У меня тяжко было на душе еще вот почему: из станицы сообщали, что типография и редакция районной газеты разрушены бомбежкой. "Что же с Ниной Павловной и детьми?" Я не мог бросить лагерь и пойти в станицу - за это меня могли привлечь к ответственности по законам военного времени.

17 июля еще до восхода солнца я собрал оставшихся людей и стал снова призывать не поддаваться панике, не падать духом - как бы далеко не зашли гитлеровцы на нашу землю, им все равно не удержаться на ней, они неизбежно будут разбиты. Наш народ не сложит оружия. У Гитлера не хватит солдат, чтобы покорить каждый наш город, каждую нашу деревню.
Едва показалось солнышко, к нам прибыл посыльный от комиссара Соя и передал его распоряжение: "Немцы уже на правом берегу Дона. По левому берегу занимают оборону части Красной Армии. По приказу командования рабочий батальон отводится в тыл. Вы тоже должны уходить."
Бывшие со мной люди поспешили в свои хутора. А куда мне деваться? По дороге из Затона на хутор Антиповский вереницей тянулись солдаты строительного батальона. Среди них шел разговор, что Вешенская уже занята немцами. Значит, туда идти нельзя. Подумав, я решил тоже направиться в Антиповский. Поднявшись от протоки на бугор, увидел, как в районе станицы клубился черный дым, застилая солнце. Слышен был гул самолетов и огромной силы взрывы. Немцы ожесточенно бомбили базковскую сторону Дона, переправу, скопление машин, солдат и беженцев.
Впоследствии рассказывали, что в то время на правой стороне Дона у разрушенной переправы скопилось свыше трехсот грузовых машин с боеприпасами, горючим, солдатами и беженцами - женщинами и детьми. От бомбежки - взрывов авиабомб - рвались снаряды, взрывались бочки с бензином. Все охвачено было пламенем. Взрывы заглушали предсмертные крики обезумевших людей. Почти никто из них не спасся. Уже весной следующего, 1943 года, на этом месте находили останки погибших, обнажившиеся в результате половодья.

Хутор Антиповский был переполнен солдатами, бежавшими с той стороны. Внешне они мало походили на красноармейцев: многие оборванные, давно не бритые, видно изголодавшиеся. Они осаждали колхозные кладовые, тащили оттуда всё, что можно: хлеб, мясо, молоко, мед. В саду возле правления находились пчелы. Несколько человек взяли улей и стали ломать его, чтобы достать из него мед: "Все равно гитлеровцам достанутся!" - отвечали они на замечание о том, что этого не надо делать.
В хуторе царило паническое настроение.
Колхоз "Культурная революция" в этой обстановке спешил эвакуировать скот за Волгу. Председатель Лука Кривошлыков сказал мне, что Вешенская еще не занята, но немцы нещадно ее бомбят. Райком и райисполком (районный штаб обороны) находятся в Черновке (хутор Черный). Я немедленно пошел туда. Там встретил П.К.Лугового, Т.А.Логачева и других руководителей района. Первый вопрос, который я задал им:
- Где моя семья? Что с ней?
- Эвакуировались. Сейчас, возможно, находятся в хуторе Севастьяновском.
- А сын?
- Кажется, уехали без него.
У меня словно что-то оборвалось внутри. Речь шла об Артёме. Он в числе 18 учеников шестого класса Вешенской средней школы, во главе с учительницей немецкого языка, женой директора этой школы, коммуниста Анистратова, находился на прополке в колхозе им.Фрунзе на той стороне Дона. Жили они там на полевом стане. 16 июля эту территорию заняли немцы. А вот где находившиеся там ученики, и что с ними - никто из районных руководителей не знал.


В районе станицы всё стихло. Мне дали подводу, чтобы я мог немедленно выехать в Вешенскую и попытаться выяснить, где Тёма.
Станица стала неузнаваемой. Повсюду между уцелевшими домами торчали обломки и пепелища разрушенных и сгоревших зданий. Сгорел почти дотла театр колхозной казачьей молодежи. Разрушено двухэтажное кирпичное здание средней школы. Сильно на бок перекосился шолоховский дом. А вот через улицу, напротив него, - развалины типографии и наш дом, - наша квартира с развороченными крышей и потолком, с выбитыми окнами и раскрытыми дверями.
На улице мы никого не встретили, станица как будто вымерла. Однако во дворе типографии и редакции оказался сторож Жарков. Он оставался на своем посту. Он бесконечно обрадовал меня: сообщил, что Артём бежал от немцев, переплыл через Дон, заходил домой и сразу же пошел пешком в хутор Севастьяновский, догонять мать.
Эта история с Артёмом такова. Когда 12 июля немцы начали бомбить станицу, ребята, находившиеся на прополке, хотели уйти домой. Учительница не пустила их. 16 июля немецкие танки стали приближаться к полевому стану. Артем и один из его товарищей, вопреки приказу учительницы, бросились к Дону и переплыли его. Они оба умели хорошо плавать. Остальные 16 учеников оказались на оккупированной территории, в плену у немцев. Кажется, 6 человек из них каким-то образом устроились у своих родственников, проживавших на правобережье. Остальные 10 человек были увезены в Германию, и судьба их не была известна. Сама учительница, оставшись на оккупированной территории, работала переводчицей у немцев.

Зайдя в полуразрушенную бомбой квартиру, я убедился, что в ней уже после бомбежки кто-то "похозяйничал". Сундук, в котором хранилось белье и часть одежды, был раскрыт и пуст. Ящик, в котором лежало килограммов сто сала, - опрокинут и тоже пуст. В квартире не оказалось даже кроватей. Все остальное, в частности книги и посуда, были разбросаны по всем комнатам. У нас была уже неплохая домашняя библиотека: много редких изданий, в частности - библия на русском языке и библия на немецком языке. Все это пропало. В сарае я обнаружил двух очумевших куриц, которые прятались в одном из темных углов.
Склад типографии, где хранилась газетная бумага, краски и другие материалы, тоже был пустой.

Сторож Жарков коротко рассказал, что и как происходило с начала бомбежки станицы. Уже во время первого налета в станице началась паника. По окончании его районный штаб обороны дал приказ об эвакуации в соответствии с ранее намеченным планом. У редакции районной газеты была пара лошадей. На них Нина Павловна с Наташей, Асей и четырехмесячной Таней выехала из станицы, захватив с собой одеяла, пеленки и кое-что из продуктов. На сборы не оставалось времени - надо было успеть до 2 часов. На этой же подводе вместе с Ниной Павловной эвакуировалась литсотрудница газеты Бабиевская со своей дочерью, ровесницей Наташи, и машинистка редакции Мелешкина с двумя мальчиками. Первую ночь все они ночевали в хуторе Андроповском, следующую - на хуторе Севастьяновском. Здесь задержались. Мать ждала возможного появления Тёмы.

После первой, особенно второй бомбежки, видимо, большая часть населения на время покинула станицу и разошлась по хуторам - их не бомбили. Часть же осталась в станице, и некоторые из них занялись мародерством. Мародерствовали и некоторые солдаты, занимавшие здесь линию обороны по левому берегу Дона. Насколько помнится, в Вешенской держал оборону один из батальонов 199 дивизии, которая незадолго до этого была пополнена за счет разгрузки Сталинградской тюрьмы; а также те, которые в течение 12-16 июля переправлялись сюда с базковской стороны. Именно последние, по рассказам Жаркова, взяли мясо нашей телочки, убитой при бомбежке, выловили наших кур, и пр. Склад типографии вскрыли военные, погрузили на машину и увезли газетную бумагу, типографские краски и прочие материалы, боясь, чтобы они не стали добычей врага.

Мне надо было торопиться и попытаться догнать Нину Павловну и выяснить, где Тёма. Поэтому, пробыв в Вешенской всего с полчаса, вернулся в Черновку. Здесь районное руководство предоставило другую подводу, чтобы я мог выехать в Севастьяновский. Председатель райисполкома Т.А.Логачев распорядился выдать мне бочонок сливочного масла (в Черновке был маслозавод), муки и некоторые другие продукты для семьи.
К вечеру того же дня я был в Севастьяновском, но своих там уже не застал. Как только их разыскал Тёма, они уехали дальше, на Арчаду (Серебряково). С ними уехала и Бабиевская с дочкой. Мелешкину в Севастьяновском догнал муж, и они решили здесь остаться. Они жаловались, что нет никаких продуктов. Я достал из бочонка и отдал им часть масла. Сам же с кучером в ночь выехал по дороге на станицу Слащевскую (это уже Сталинградская область). Я рассчитывал, что там, на переправе через реку Хопер наши могли задержаться, и я их застану.
Ночь была необычайно темная, накрапывал дождик, мы сбились с незнакомой дороги и вынуждены были прямо в открытой степи, не распрягая уставших лошадей, дремать в телеге и ждать рассвета. Часам к 10-11 утра мы были у Хопра, на переправе, но там никого не нашли. Дальше конюх отказывался ехать, да я и не настаивал.
На обратном пути, в нескольких километрах от Слащевской, встретили колхозников с хутора Поповского, которые гнали за Волгу колхозный скот. Старшим у них был секретарь партийной организации колхоза Панфилов (небольшого роста, рыжеватый, почти всегда улыбающийся; я и сейчас помню его улыбающееся лицо). Я попросил его, чтобы он взял с собой масло, муку и другие продукты питания, которые я не смог вручить семье, чтобы если встретит где-нибудь в пути Нину Павловну, передал все это ей.
Панфилов пообещал это сделать и сдержал слово. Он встретил Нину Павловну где-то уже возле Волги и всё, что я ему оставил, честно передал ей. Это намного облегчило положение Нины Павловны с детьми среди чужих людей.

 

С 12 июля 1942 г., с начала бомбежек, станица Вешенская практически стала прифронтовой.
Все районные организации, а также магазины, прекратили свою деятельность. При этом кое-кто из их работников хорошо "погрел руки", присвоив и припрятав подальше государственное имущество. То же самое происходило и при эвакуации колхозов. Власть в районе перешла в руки районного штаба обороны. В него входили: первый секретарь райкома, председатель райисполкома, начальник райотдела НКВД и др.. Положение в районе было неопределенным и крайне опасным. Оборону по левому берегу Дона, на расстоянии примерно ста километров - от станицы Казанской (Верхнедонской район) и чуть ли не до станицы Букановской (Сталинградская область), занимала всего одна стрелковая дивизия, причем слабо вооруженная. Первое время она не имела постоянной телефонной, телеграфной и радиосвязи с другими воинскими частями, и даже с вышестоящим командованием. Не было такой связи и между штабом дивизии и разбросанными вдоль Дона батальонами.
Комиссар дивизии Сухенко в районном штабе заявил, что он не может дать гарантии прочности обороны, что в любое время дня и ночи надо быть готовыми ко всему. По мнению некоторых военных и членов районного штаба обороны, немцы могли бы с ходу форсировать Дон, и еще 17-18 июля занять станицу Вешенскую. Но это, очевидно, не входило в их планы. Выйдя к Дону, основные силы гитлеровцев форсировали реку в районе ст.Клецкой и устремились на Сталинград. Им в какой-то мере было даже выгодно оставаться в районе Вешенской на левобережье, чтобы надежней прикрыть свой левый фланг. И они, находясь в течении пяти месяцев на Дону, ни разу не пытались занять Вешенскую. Они ограничивались только интенсивным минометным обстрелом и бомбардировкой с воздуха станицы и других участков фронта на Дону.

Но в течении всего этого времени не было гарантии, что враг в любое время не попытается оккупировать район. К тому же, тревожные вести с других фронтов создавали у населения и среди части солдат и командиров настроения неуверенности, бесперспективности и даже безнадежности. Эти настроения оказывали определенное влияние и на некоторых руководящих работников района. Отправив свои семьи за Волгу, оставшись в фронтовых условиях, они занялись пьянкой и другими "развлечениями". Пьянствовала и часть командиров, а также и бойцов подразделений, занимавших оборону.

Когда я вернулся от Хопра, районный штаб обороны находился уже в хуторе Терновском, примерно в 25 км от Вешенской. Здесь решили базироваться. Сюда был переведен и наш так называемый истребительный батальон.
Первое задание, которое я получил от штаба - вместе с районным прокурором Иващенко выехать в станицу Вешенскую и помочь там военному командованию в выселении из нее оставшихся там граждан - их присутствие мешало организации обороны, - об этом просило командование дивизии. Подъехав к станице со стороны хутора Лебяжьего, мы оставили подводу в лесу, а сами пошли пешком. На краю станицы, возле лесхоза, нас встретили два красноармейца, спросили, кто мы и показали как нам пройти в штаб батальона. Вместе с тем предупредили нас, чтобы мы были осторожны: немцы могут обстрелять.
Когда мы вышли на открытую улицу возле педучилища, нас, видимо, действительно заметили немцы, и с базковской горы открыли по нам минометный огонь. Мину видно, как она летит. Я перескочил через плетень в огород. Иващенко (он был хром на одну ногу) тоже хотел перескочить через плетень, но зацепился штаниной больной ноги за кол плетня и повис на нем. Стал звать меня на помощь. Я подскочил и снял его с кола. Скрылись в огороде. Обстрел прекратился и мы без дальнейших приключений добрались до штаба батальона, который помещался в одном дворе в центре станицы. Мы были удивлены, что у штаба нас никто не остановил. Здесь не оказалось часового. Зашли в блиндаж, и то, что мы там увидели, меня крайне поразило и встревожило.
Посредине блиндажа стоял стол, его взяли где-то в брошенной квартире. На столе - бутылки и стаканы, закуски. За столом - пьяный комбат, еще несколько военных и две или три женщины.
Мы доложились: кто мы и зачем явились.
- Бросьте вы этим заниматься, - заявил комбат. - Мы тут и без вас обойдемся. Пристраивайтесь лучше к нам и вместе выпьем.
Я категорически отказался. Иващенко тоже. Нас чуть ли не матом проводили из блиндажа.
Я был до глубины души встревожен: "Какая же может быть оборона при таком отношении к своему воинскому долгу даже командира?"

По моем возвращении из Вешенской П.К.Луговой предложил мне сдать партийный билет и другие личные документы и подписать партизанскую присягу-клятву. С чувством достоинства и высокой ответственности я подписал клятву.
Вечером мне предложили вместе с другими товарищами вывезти тайком в лес и закопать продукты, оружие и прочие материалы, необходимые для партизанского отряда. Ночью мы нагрузили, кажется, несколько подвод и выехали по направлению хутора Антиповского. Ночь была безлунной, и я не мог определить, куда мы едем. Но вот передняя подвода остановилась и старшой сказал полушепотом:
- Кажется, здесь. Давайте, ребята, быстрее копать.
Почва была мягкая, песчаная. Нас было человек 8 здоровых мужчин, и мы сравнительно быстро вырыли большую яму. Уложили в нее все, что привезли на подводах: муку в большом деревянном ларе (ящике), сухари, мешки сахара, бидон (40 литров) спирта, такой же бидон меда, масло сливочное (топленое), винтовки (польские, трофейные) патроны к ним и многое другое. Накрыли все это брезентом и завалили землей. Когда закидали яму и разровняли песок, чтобы не осталось бугра, не осталось следов, стало рассветать. И тут мы увидели, что наша яма с партизанским добром запасом находится... всего в каких-нибудь 200 метрах от крайней избы хутора. Но уже ничего нельзя было изменить - нам надо было скорее уезжать отсюда, чтобы нас не заметили хуторяне.
Я не знал, где еще были зарыты запасы продуктов и прочего, но знаю, что ездили товарищи и закапывали их в Слащевской дубраве и в других местах. Но уже один факт - как при моем участии это было сделано, - говорит о многом. Правда, тогда я не вдумывался в существо этого вопроса, просто выполнял приказ. Однако, через некоторое время и до моего сознания дошло, что создание таких партизанских баз, по меньшей мере, - глупость. В самом деле: разве можно было зарывать в одну яму все то, что я перечислил? Если бы нам действительно пришлось партизанить, то как бы мы могли воспользоваться этой базой? Особенно зимой, по снегу? Сколько бы времени пришлось отрывать мерзлую землю? И разве можно было унести на себе все, что там было зарыто? Даже тот же бидон спирта, разве один человек мог унести на себе? А если бы подъехал на подводе, то разве тебя тут же не выследили и не поймали?

Вообще: можно ли было создавать в Вешенском районе партизанский отряд? Где он мог бы базироваться? По-существу, весь лес района - это известная по роману М.А.Шолохова Слащевская дубрава, - всего 4 тыс. гектаров. Да нас бы там гестаповцы с собаками как цыплят моментально бы выловили. Оставшись партизанить в таких условиях, мы были бы обречены на верную гибель, причем бессмысленную, ничем не оправданную. Кстати, это понимал М.А.Шолохов, и, насколько мне известно, был против создания в Вешенской партизанского отряда. Но не он решал такие вопросы. Решали другие, для которых человеческая жизнь ничего не стоила.

Для успешных партизанских действий нужна была хоть элементарная подготовка самих партизан. Такой подготовки мы не проходили. Нас, например, меня, никто даже не проинструктировал, что мы должны делать в случае оккупации района, куда в этом случае должен направиться, как мог связаться с командиром. А ведь немцы могли захватить район в любое время!
Правда, в порядке подготовки к партизанским действиям, меня направили на передний край нашей обороны в ст.Еланскую, чтобы я там "понюхал пороху", привык к боевой обстановке под обстрелом противника. Я пошел туда. Ночевал в блиндаже вместе с молодым комбатом. А утром он повел меня на свой наблюдательный пункт. Немцы вели беспорядочный слабый огонь. Наши бойцы не откликались.
С наблюдательного пункта в бинокль я видел, что делали гитлеровцы на противоположном берегу в хуторе Плешаковском: из здания школы вышел на крыльцо немецкий офицер и стал умываться, ему на руки поливала молодая женщина. Комбат сказал, что это учительница Плешаковской школы.
Здесь же, на наблюдательном пункте, находился комиссар батальона. Он был вне себя.
- Вот бы запустить туда хоть один снаряд и накрыть там фрицев! - гневно говорил он.
- А почему не запускаете? - спросил я.
- Нельзя! - ответил он. - Запрещено! Категорически запрещено! Говорят, там, в школе, находятся и наши, русские. Учителя. А какие они наши, если служат фашистам? И школу нельзя разрушать. Кроме того, от нас требуют беречь снаряды.

Фашистские самолеты совершенно безнаказанно, обычно на бреющем полете, бомбили передний край нашей обороны, залетали в тыл. Были случаи, что стервятники гонялись даже за отдельными солдатами. С большой высоты сбрасывали на хутора, например, пустые продырявленные железные бочки из-под бензина, пустые бидоны из-под молока и ящики из-под патронов. Даже обыкновенные железные бороны, которые во время полета издавали жуткий вой и свист, и наводили страх и ужас на мирное население.
Вместе с тем с самолетов сбрасывались листовки с призывом переходить на сторону гитлеровской Германии. В частности, были сброшены листовки за подписью Власова и Малышкина. Власов - генерал-лейтенант, командовавший нашей ударной армией, - сдался в плен в начале 1942 г. Там он организовал "Комитет спасения Родины" и был председателем этого комитета. Малышкин - бывший генерал-майор, сдавшийся гитлеровцам вместе с Власовым, подписывался как секретарь комитета. На листовке был портрет Власова в форме советского генерала, даже с орденом Ленина на груди, которым он был награжден в 1941 г. за боевые действия по разгрому немцев под Москвой. В листовке говорилось, что Сталин ведет Россию к гибели, и далее следовал призыв становиться в ряды "спасателей Родины", переходить на сторону фашистской Германии.

Однажды фашистские самолеты сбросили над станицей Вешенской нашу районную газету "Большевистский Дон". Это был один из номеров, вышедший за несколько дней до начала бомбежки. Долго работники нашей разведки не могли разобраться, в чем дело. Оказалось, что гитлеровцы где-то взяли подлинную районную газету и точь-в точь скопировали ее. Только на 4-ой странице вместо объявления вставили свой текст, в котором сказано, что эта газета является пропуском для тех, кто хочет перейти на сторону Германии. С таким изменением фальшивка была напечатана массовым тиражом и разбросана вдоль линии фронта. Расчет был на то, что надумавший перебежать к гитлеровцам мог без риска хранить этот "пропуск" у себя до подходящего момента под видом районной газеты. И такие были.

 

Газета на оберточной бумаге

Миновало, видимо, дней пять моего пребывания в хуторе Терновском. Мне было не по себе. Я не мог болтаться без определенного дела. Население района оставалось в полном неведении, что происходит на фронтах Отечественной войны и в стране. Ни радио, ни газет, ни телефона и телеграфа. Ничего! Отрезаны от всего мира. В ходу были только сообщения ОБС (одна баба сказала). Я предложил районному штабу попытаться возобновить выпуск районной газеты. Предложение нашло поддержку.
Я взялся вывезти из станицы в хутор то, что уцелело от типографии и редакции. В помощь мне выделили двух бойцов истребительного батальона, в том числе старого коммуниста Е.В.Шаповалова. С ним пешком мы пробрались из Терновского в Вешенскую. В разрушенном здании типографии валялись опрокинутые наборные кассы, рассыпанные шрифты. На таллере большой плоскопечатной машины лежал засыпанный землей набор двух полос газеты, подготовленный к печати. Они так и не увидели света. Мы подобрали, что смогли, и подготовили к вывозу. Мы должны были также разыскать и взять с собой находившийся на чердаке дома М.А.Шолохова радиоприемник. Он там лежал до начала бомбежки, но его там не оказалось.
На следующий день вечером мы заехали во двор типографии, нагрузили три или две воловьих подводы типографским оборудованием, взяли также оставшуюся желтую оберточную бумагу, и ночью выехали из станицы по дороге на хутор Гороховский. Но только выбрались из сыпучего песка, как почти над нами фашистские стервятники повесили два "фонаря" - две ракеты на парашютах. Мы оказались на виду. С базковской стороны немцы открыли минометный огонь. Мы остановили быков, а сами залегли между песчаными наносами. Через несколько минут "фонари" потухли, обстрел прекратился. Все обошлось благополучно.

В Терновском под редакцию и типографию было отведено помещение магазина (торговля прекратилась). В нем мы и создали "полиграфическую базу" для выпуска газеты. Нашелся и радиоприемник, в Колундаевской МТС. С первого дня войны все радиоприемники были изъяты у населения и в учреждениях и уничтожены. В Колундаевской МТС остался потому, что директор Криворощенко пользовался особым доверием. Нужны были наборщики и печатник, а их не оказалось, - ранее работавшие разбежались. Поначалу пришлось мне одному делать газету.
Ночью в блиндаже истребительного батальона при свете коптюльки принимал сводки Совинформбюро. Закончив прием, перед рассветом шел в типографию. Там я и жил. Засыпал, но как только становилось светло, начинал набор. Дело двигалось очень медленно, ведь прежде я и в руках не держал верстатки, хотя в общем знал правила и технику набора.
Только к вечеру заканчивал набор и на "американке" (маленькой ручной печатной машине) печатал 100-150 экземпляров "газеты" размером 8х16 сантиметров, на двух страничках. К этому времени из хуторов и станиц (Вешенской и Еланской) и воинских подразделений, державших оборону, ко мне приходили, или приезжали верхом, посыльные. Я вручал каждому не больше 3-5 экземпляров газеты, и они развозили и разносили их на места, где устраивались коллективные читки.

Какое-то время "Большевистский Дон" был единственным источником информации о делах на фронте и в тылу, так как район фактически был отрезан от внешнего мира, и не имел ни телефонной, ни телеграфной, ни радиосвязи. Поэтому понятен тот большой интерес, с каким ждали листочки колхозники в хуторах и бойцы на передовой. Эта минигазета выходила ежедневно, на желтой оберточной бумаге.

Я с трудом справлялся с выпуском газеты. Вскоре на хуторе Волоховском разыскали Анфису Овчелупову, наборщицу, работавшую до эвакуации в типографии, и привезли ее в Терновский. Но она помогла мне выпустить только два номера. Утром третьего дня она сбежала.
Через улицу, против нашей "типографии", находился дом правления колхоза. В нем размещался районный штаб обороны. Огород этого дома своим краем выходил к оврагу. Овраг был глубокий, но не широкий. Через него был устроен переходной мостик. Каждый день немецкий воздушный разведчик "Фокке-Вульф" (или как его у нас называли - "рама" или "штаны") три раза пролетал над хутором: рано утром, в обед и под вечер. Он никогда не бомбил. Но, вероятно, заметив переходной мостик через овраг, решил, что это мост, имеющий какое-то военное значение. И однажды рано утром сбросил на него две бомбы. Взрыв этих, небольших, бомб наделал переполох в хуторе. Многие жители повыскакивали из своих домов на улицу. Выскочил и я, за мной учитель Кондратьев, живший тоже в типографии. Выскочила и моя наборщица - больше я ее не видел.

После побега наборщицы я снова, по-существу, остался один. Выделенный мне в помощь учитель Кондратьев совершенно не знал ни типографского, ни редакционного дела. Пробовал он принимать радиопередачи, сводку Совинформбюро, но и здесь у него тоже ничего не получалось.

В середине или конце августа у меня появился старый опытный полиграфист-наборщик. Звали его Николаем, а отчество и фамилию забыл. Раньше он работал в Сталинграде, в областном комитете профсоюза работников полиграфической промышленности. Совершил какое-то преступление (о нем он не хотел рассказывать), был осужден и находился в Сталинградской тюрьме. Когда гитлеровцы приближались к городу, тюрьму разгрузили: часть молодых заключенных направили в воинские части, Николай попал в рабочий батальон, с которым он и прибыл в район Вешенской. Николай был в возрасте, под шестьдесят или даже старше, к тому же страдал болезнью желудка. Поэтому для тяжелой физической работы не годился, и его из рабочего батальона направили в распоряжение нашего, Вешенского, райвоенкомата. Райвоенком Глущенко прикомандировал его ко мне. Надо отдать Николаю должное - работал он честно, с душой, на совесть: вставал раньше и ложился спать позже меня, всего себя отдавал работе. Набирал материал исключительно грамотно - почти совсем не нужна была корректура. С ним стало намного легче выпускать газету. Кстати, я и наборщик Николай питались бесплатно (и зарплаты, конечно, никакой не получали) вместе с бойцами истребительного батальона.

Мы вдвое увеличили формат газеты и стали печатать не только сообщения Совинформбюро, но и местные заметки, даже тридцатистрочные передовички. В заметках говорилось, например, о патриотических поступках колхозниц-казачек. Хотя до конца августа больших боев на фронте и не было, но раненые солдаты каждый день были. Санбата не имелось. Раненые размещались в ближайших хуторах. Для них нужны были постели, белье, питание, даже посуда для приготовления пищи. Все это бесплатно доставляли казачки. Некоторые из них выполняли роль санитарок и даже медсестер. Обо всем этом сообщала наша фронтовая газета "Большевистский Дон". В газете стали появляться заметки также об уборке урожая и вспашке зяби во фронтовых условиях.
Кроме газеты мне приходилось редактировать, набирать и печатать листовки для населения оккупированного гитлеровцами Базковского района.

Я не мог знать, что происходило на передовой линии и в ближайшем тылу нашего участка фронта. Однако и мне, неосведомленному в этих вопросах человеку, уже в начале августа стало заметно усиление нашей обороны. В хуторе появлялись представители все новых и новых воинских частей и подразделений. Например, 14-й Гвардейской дивизии. Говорили о прибытии артиллерийских подразделений. По хутору проследовало подразделение "Катюш", установленных на американских "Студебеккерах". Затем подошел казачий кавалерийский корпус.

В двадцатых числах августа, или уже в первых числах сентября, в хутор Терновский прибыли редакция и типография армейской газеты "Товарищ" <возможно, "Боевой товарищ">; размещались они на специальных машинах. Это свидетельствовало о том, что где-то недалеко находится и штаб армии.
Как можно было заметить, прибывающие воинские части концентрировались в лесах в основном ниже станицы Еланской.

 

"Наши идут!" и пораженцы

25 августа в этом районе наши войска незаметно, без единого выстрела, форсировали Дон и застали врасплох находившиеся на правом берегу итальянские части, взяли в плен несколько сот итальянцев. В короткий срок наши войска продвинулись километров на 40 вглубь от Дона, заняли большие хутора и очистили от противника правое побережье реки на расстоянии 70-80 километров (так нам говорили).
Гитлеровское командование предприняло ряд ожесточенных контратак, видимо, с тем, чтобы отбросить наши части снова на левый берег Дона. В течение недели, до 1 сентября, на той стороне Дона, на его высоком правом побережье шли жаркие нестихающие бои. Немцы бросили туда часть своей авиации, которая бомбила наши позиции. От взрывов дрожала земля и звенели стекла даже в хуторе Терновском, расположенном примерно в 30-50 км от места сражений. Там все было в огне и дыму. Население хутора и мы, находившиеся в нем, с тревогой смотрели в ту сторону.

Гитлеровцы не смогли столкнуть за Дон наши части, прочно закрепившиеся на занятом небольшом плацдарме на правом берегу Дона. С первого сентября бои там стихли, и многие из нас, вешенцев, недоумевали: почему наши войска, переправившись на правый берег, не пошли дальше? Ведь перед этим ходили слухи, что наши войска пойдут прямо на Ростов, чтобы отрезать гитлеровские войска, находившиеся у Сталинграда. Почему продвижение было остановлено? И только спустя два с лишним месяца стало ясно: плацдарм на правом берегу нашим войскам был нужен для накопления сил и нанесения удара по врагу с севера с целью окружения и уничтожения Сталинградской группировки врага.

На второй или третий день после переправы наших частей на правый берег Дона в хутор Терновский пригнали первую группу пленных итальянцев - человек 70-80, может и больше. Было это примерно в обеденную пору. По команде конвоя пленные остановились на площади в центре хутора, недалеко от нашей типографии и редакции. Тотчас же сюда со всех концов хутора поспешили ребятишки и женщины, - чтобы посмотреть на пленных. И надо сказать, что население хутора не питало к ним вражды и ненависти. Многие женщины приносили с собой и передавали пленным хлеб, вареную картошку, кислое молоко. Смотрели на пленных с жалостью и говорили:
- Бедные! Может быть и наши вот так... тоже голодные, и под винтовками...
Конвой не запрещал передавать пленным продукты. Среди пленных был старший. Ему сами пленные передавали все, что давали им, а потом уже все собранное разделили поровну.
Остановка в хуторе пленных, видимо, была предусмотрена заранее, чтобы подкормить их, и, как говорят, поднять настроение населения. И это имело значение. По хутору Терновскому и другим хуторам пошла молва: "Наши наступают!"

 

Между тем, обстановка в районе Сталинграда все больше и больше осложнялась. Это, естественно, чувствовалось и на Дону, и оказывало влияние на настроение и поведение части вешенских руководителей.
Вся Ростовская область, кроме двух районов - Вешенского и Верхнедонского, была оккупирована. Областное руководство, как уже после выяснилось, находилось в Саратове. О нем мы в Вешенской ничего не знали. Оно долгое время, чуть ли не до октября, тоже не знало, что эти два района не заняты врагом.
Представители Вешенского райкома партии и райисполкома ездили в Воронеж с просьбой, чтобы воронежцы взяли на себя руководство и заботу о Вешенском районе. Там им ответили:
- У нас своих забот по горло. Немцы в черте города.
Вешенцы обращались также и в Сталинградский обком, который находился в поселке Николаевка, на севере от Сталинграда. И им там ответили:
- Сейчас нам не до вас ... Надо защищать Сталинград ... Ищите свой обком.
Таким образом, Вешенское районное руководство осталось без руководства и контроля со стороны вышестоящих инстанций, было предоставлено самому себе. Это способствовало бездеятельности, распространению настроений безнадежности, продолжению, даже усилению, пьянства среди местных работников, в частности работников райкома партии. Они без зазрения совести распивали спирт, который был предназначен для партизанского отряда, и лакомились партизанским медом. Мне становилось понятным, почему меня сместили с должности начальника штаба партизанского отряда - у меня бы они не смогли брать спирт и закуску.

В конце сентября, или в начале октября 1942 г. районный штаб обороны переехал в хутор Верхняя Дударевка. Возможно, это объяснялось тем, что в хуторе Терновском расположились штабы воинских соединений. В Верхнюю Дударевку перебрались и мы - "редакция" и "типография" районной газеты. И там пришлось столкнуться с таким фактом.
Вечером захожу в дом, где расположились районные руководители. Застал их за игрой в карты. Луговой, Логачев, Лимарев и Крамсков (бывший директор Антиповской средней школы, а в эти дни - начальник политотдела Дударевской МТС) резались в "подкидного дурака". На столе в бутылке стоял спирт. Играли два на два. Условия игры таковы: по окончании партии выигравшие наливали себе и пили по стопке спирта, те же, кто оставался в "дураках", лишались права на это. Так заканчивалась каждая партия "подкидного дурака". Когда я зашел в дом, Луговой и Лимарев были уже "тепленькие", они играли на пару, и им везло. Они редко проигрывали. Красюков сидел в стороне и наблюдал за игрой, он вообще не пил.
Меня встретили громкими приветствиями и пригласили за стол. Я отказался, выругался и, хлопнув дверью, вышел.
На следующий день встретил на улице полупьяного Лугового.
- Ты чего ругаешься, Степан? - примирительным тоном начал он. - Все равно наша жизнь уже пропащая.

Луговой и некоторые другие руководящие работники считали, что все потеряно, что война фактически уже проиграна, и что нам, коммунистам, будет "капут". Т.е., они стали носителями пораженческих настроений - хотя на людях этого и не говорили. Верил ли я в то время в нашу победу? Я не верил в полководческий гений Сталина, но я верил в неизбежность поражения Гитлера. Захват Прибалтики, всей Белоруссии и всей Украины, Северного Кавказа и значительной части России ослабил наши силы и возможности, но он не в меньшей степени ослаблял и гитлеровскую Германию. Гитлер мог захватить Европу и огромные пространства СССР, но длительное время он не мог бы их удержать. Он не мог покорить свободолюбивые народы. Советский Союз был не один. У него, "волею судеб", оказались союзники - Великобритания и Соединенные Штаты Америки с их огромным экономическим и военным потенциалом. Тогда говорили, что современная война - это война моторов. С этой точки зрения неоспоримое превосходство было на стороне союзников. Я верил, что рано или поздно, но второй фронт против гитлеровской Германии будет открыт, и её поражение станет неотвратимым.
Так я думал, мыслил тогда, и решительно осуждал поведение Лугового.
Я напустился на него:
- Чем вы занимаетесь? Как вам не стыдно! Вы же коммунисты! Вы должны быть примером для других.
Мое негодование ничего не могло изменить в поведении районного руководства. Но я должен по-честному сказать, что оно по-прежнему с уважением относилось ко мне.

 

И ещё о Шолохове

Михаил Алексадрович Шолохов родился в хуторе Кружилино станицы Вёшенской. Отец его был иногородним, поэтому, естественно, не мог иметь на Дону земельного надела, который имели казаки. Он работал бухгалтером на паровой мельнице, и был совладельцем этой мельницы. Словом, по тем временам был состоятельным человеком. Мать - казачка из бедняцкой семьи. В детстве Михаил Александрович сам наблюдал драку иногородних и казаков, которую описал в первой книге "Тихого Дона". Начальное образование он получил на дому - учил его наёмный учитель Тимофей Тимофеевич Мрыхин, который в начале 40-х годов работал математиком Вёшенской средней школы; с которым я часто встречался, не раз беседовал с ним у него на квартире. Разве безземельный крестьянин мог в то время нанимать учителя для домашнего обучения сына?

 

Об отношениях между Шолоховым и И.В.Сталиным. Ещё в 1930 году Сталин писал: "Знаменитый писатель нашего времени тов.Шолохов допустил в своём "Тихом Доне" ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др." (Собрание сочинений, т.12, стр.112) Понятно, что Шолохов не мог согласиться с этим замечанием Сталина, и это создавало определенную холодность в отношениях между ними. Хотя внешне сохранялась, до поры, видимость дружбы, при этом надо, конечно, сказать, что Сталин высоко ценил талант писателя. Сталин не соглашался с Шолоховым, вернее, с его оценкой положения в донской деревне в начале 30-х годов.

Накануне войны были учреждены Сталинские премии по литературе, искусству и др. Первая Сталинская премия по литературе в 1940 году была присуждена Шолохову за "Тихий Дон" - 100 тыс. рублей. Шолохов отказался её получать. Это не могло встретить одобрения Сталина. Он, видимо, расценил этот отказ как пренебрежение Шолохова лично к нему. Вопрос этот обсуждался в Политбюро ЦК, и было поручено Молотову вызвать Шолохова для объяснения: почему он отказывается получать Сталинскую премию.
О беседе с Молотовым на эту тему мне рассказал сам Шолохов. "Молотов спросил меня: почему я не хочу получать премию? Я ответил, что мне деньги не нужны. "Можете построить себе дом", - сказал Молотов. У меня есть дом, - ответил я. "Ну, дело Ваше, куда Вы денете деньги, а присуждённую Вам премию Вы обязаны принять. Таково решение ЦК", - заключил Молотов". Договорились перевести эту премию в Московское городское отделение Госбанка и зачислить на особый счёт Шолохова. В первый же день войны Шолохов направил на имя наркома обороны маршала Советского Союза Тимошенко телеграмму, в которой говорилось, что находящуюся на его счёте в Московском банке Сталинскую премию - 100 тыс.рублей, он передаёт в фонд обороны.
История с премией наложила также известный отпечаток на отношения между Сталиным и Шолоховым. В дальнейшем эти отношения ещё больше осложнились.

 

Точно уже не помню, в 1949 или 1950 году, я ехал в санаторий в Цхалтубо. В этом же поезде оказался бывший начальник Вёшенского райотдела НКВД, ныне КГБ, Николай Николаевич Лудищев. Работая в Вёшенской, он был капитаном, теперь на нём были погоны подполковника. Встретились мы в вагоне-ресторане. Лудищев пригласил меня к себе в купе мягкого вагона. Он ехал из Москвы отдыхать в Сочи вместе с женой. Никого больше в купе не было. И Николай Николаевич рассказал о Шолохове много такого, чего я раньше и не мог знать.

Из его рассказа можно было понять, что уже в самом начале войны Шолохова подозревали и негласно обвиняли в пораженчестве. Лудищев привел такой факт. Осенью 1941 года, когда немцы первый раз заняли Ростов, и Вёшенская ждала приказа об эвакуации, с фронта бежали два каких-то генерала. Останавливались они в станице и ночевали у Шолохова. Генералы вскоре были арестованы и расстреляны как дезертиры-пораженцы, бросившие фронт. Этот случай бросил тень и на Михаила Александровича. В этой связи Лудищев напомнил и о выступлении на станичном собрании - о призыве Шолохова учиться у немцев воевать и его ответ о Ленинграде. Дескать, это выступление свидетельствовало о том, что он не верил в нашу победу; фактически скатился на пораженческие позиции. Слушая Лудищева, я не сомневался, что именно он доложил Москве о выступлении Шолохова.

С 1942 г., после первой бомбёжки станицы, семья Шолохова жила в городе Уральске. По окончании, или даже перед окончанием войны она переехала в Москву. Живя в Москве, Шолохов беспробудно пьянствовал вместе со своим другом, известным писателем Федором Ивановичем Панферовым. Возле них кружилась, и принимала участие в пьяных оргиях, всякая литературная мелочишка. По словам Лудищева, Шолохов и Панферов пропивали в день до 25 тыс.рублей, в старых деньгах. Жена Шолохова, Марья Петровна, не могла его остановить. Настойчиво требовала покинуть Москву и вернуться в Вёшенскую, подальше от "друзей". Шолохов с семьёй вернулся в станицу, но и здесь продолжал пьянствовать. По рассказу Лудищева, однажды Шолохов пьяным поплыл в лодке по Дону, опрокинулся и чуть не утонул. На счастье, рядом оказались рыбаки, и они спасли его.
О пьянстве Шолохова с конца войны и в послевоенные годы было известно на Дону. Многие, ранее знавшие его, удивлялись - ведь до войны он не пил. Что же с ним случилось? Почему он стал пить? В народе объясняли просто: "Денег у него много, вот и пьёт. Не было бы денег, он бы не пил!" Однако были и другие объяснения. Некоторые считали, что Шолохов стал сильно пить в связи с осложнениями в отношениях со Сталиным.

По возвращении в станицу, Шолохов поселился в своем старом, восстановленном после бомбёжек, деревянном доме. Но вскоре начал строить новый, кирпичный, дом-дворец, в котором живёт сейчас {т.е. в 1977}. Лудищев вот что рассказал об этом строительстве. По окончании войны в Москву на встречу с нашими учёными должна была прибыть группа наших союзников, учёных - англичан и американцев. Перед их приездом Сталин пригласил к себе ряд видных советских учёных. Видимо, хотел прощупать их настроения и подсказать, как вести себя с гостями. Сталин спросил их: "Как живёте, товарищи? Какие у вас есть жалобы?" Все чуть ли не хором ответили: "Хорошо живём, Иосиф Виссарионович! Никаких жалоб нет!" Тогда Сталин внёс такое предложение: "Хорошо было бы, если бы приезжающих к нам гостей мы разместили бы не в гостинице, а каждый из Вас пригласил кого-нибудь из них к себе, и поместил у себя в доме. Как вы смотрите на это?" Никто на это предложение не откликнулся, все молчали. Сталин повторил свой вопрос. Тогда ему было сказано: "К сожалению, мы не можем этого сделать. Наши зарубежные гости имеют у себя виллы, отдельные дома. Мы в своих квартирах не сможем создать для них удобств".
На следующий день Сталин подписал постановление Совета Министров СССР о постройке каждому академику отдельного особняка стоимостью 500 тыс.рублей в тогдашних ценах. Михаил Александрович Шолохов - тоже академик, и ему также было отпущены деньги. Но его не устраивал типовой особняк, какие строили для других академиков. Он решил построить себе дом-дворец по особому проекту, с мраморной лестницей, ведущей от дома к Дону. На строительство этого дворца 500 тысяч не хватало. Шолохов рассчитывал вложить в строительство часть собственных средств. Он надеялся на гонорар за новую книгу, названную им "Они сражались за Родину". Отрывки из неё печатались во время войны. На её издание он заключил договор с Московским и Ростовским издательствами и получил аванс. Но - Шолохова ждала большая неприятность: ознакомившись с книгой, Сталин запретил её печатать.
Почему же И.В.Сталин сделал это? Ответ на этот вопрос я сам услышал в июле 1956 г. на семинаре при ЦК КПСС из уст зам.зав.отделом культуры ЦК Рюрикова, ранее редактировавшего "Литературную газету". Он сказал, что "Они сражались за Родину" - это книга о Великой Отечественной войне, и в ней нет ни слова о Сталине, о его роли в этой войне. Сталин понимал, что отсутствие в этой книге, которая явится историческим документом, даже его имени - это, по сути дела, критика его руководства, осуждение его. Поэтому и запретил печатать. Само название книги свидетельствовало об игнорировании личности Сталина. Во время войны солдат поднимали в атаку под крики "За Родину, за Сталина!". Шолохов говорит: "Они сражались за Родину, но не за Сталина". Книга была издана только после смерти Сталина.
Сталин был крайне недоволен Шолоховым. По словам Лудищева, раньше вход к Сталину для Шолохова всегда был открыт, а после войны дело дошло до того, что письмо, посланное Михаилом Александровичем Сталину из Вёшенской, вернулось Шолохову даже не распечатанным - Сталин отказался его принять.

Запрет И.В.Сталина печатать "Они сражались за Родину", как утверждал Лудищев, привёл к тому, что Шолохов оказался без денег. Ему не на что было заканчивать строительство, ему не на что было жить. В Вёшенскую был командирован управделами ЦК, депутат Верховного Совета СССР Крупин - разобраться с финансовыми делами Шолохова. В результате поездки было решено переиздать "Тихий Дон" и "Поднятую целину", что и было сделано. Правда, чтобы можно было по закону выплатить Шолохову гонорар за переиздание книги, ему надо было внести в них некоторые поправки и изменения. Шолохову было сказано: "Обеспечиваем Вас ещё на 10 лет. А дальше всё будет зависеть от Вас; от того, как Вы будете работать, что напишете". Умер Сталин, и финансовые дела Шолохова резко поправились.

Гнев Сталина был вызван не только книгой "Они сражались за Родину". Сразу же после нападения Гитлера на Советский Союз, США попросили назначить М.А.Шолохова корреспондентом полуправительственной газеты "Вашингтон пост". ЦК, Сталин положительно отнеслись к этому предложению. Шолохов тоже согласился с ним, и в период войны печатался в США.
В 1946 г. началась "холодная война". По словам Лудищева, в 1947 г., в связи с 30-ой годовщиной Октября, Шолохову было предложено выступить в "Правде" с осуждением империалистической политики США. Шолохов отказался писать такую статью. Вскоре в американской и другой зарубежной печати, появились сообщения о разногласиях между Сталиным и Шолоховым, о несогласии последнего с политикой Советского правительства. Шолохова вызвали в ЦК, предъявили ему высказывания зарубежной буржуазной прессы и резко поставили перед ним вопрос: "С кем Вы, Шолохов, с нами или с американцами?" Только после этого объяснения, где-то летом 1948 года в "Правде", на всю полосу, появилась статья Шолохова под названием "Свет и мрак". Автор критиковал американских неомальтузианцев - Фогта и других, которые доказывали неизбежность и прогрессивное значение войн. Однако и в этой статье не было осуждения политики американского правительства.
У меня не было никаких оснований не верить Н.Н.Лудищеву. Насколько мне помнится, Шолохов нигде и никогда не выступал с критикой США и их правительства ни до, ни после войны.

<<<=== *********** ===>>>

 

© 2011 Тетради

Пожалуйста, не используйте материал без разрешения.


Hosted by uCoz