ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ (1928-1930 годы)

Мемуары Степана Васильевича Бондаренко. Эта часть написана в 1976 году.

 

Газета "Советская Сибирь"

В июле 1928 г. я оказался в Новосибирске. В те времена он был деревянный, большая деревня. Как город, по существу, только начинал строиться. Однако строился быстро - его называли Сибирским Чикаго. Население также быстро увеличивалось, и с жильём было сложно. Приехав в Новосибирск, некоторое время я жил в гостинице. К приезду Нины Павловны (она с Леной приехала недели на две позже) с трудом разыскал и снял комнату в частном доме. Это была часть небольшой избы с отдельным входом. Площадь всего метров 10-12 квадратных. Изба - полусгнившая. Крыша протекала как решето. В полу - огромные дыры. Сыро, неуютно, но выбирать было не из чего. Здесь мы прожили месяца два-три, пока было тепло на дворе. Наступила осень, и стало невтерпёж. Далеко от центра (в Закаменском районе) нашёл не комнату, а угол в частном доме. Хозяйка оказалась на редкость сварливой. Надо было ходить в доме на цыпочках и что-то предпринимать, чтобы не заплакала Лена. Уже зимой удалось перебраться в комнату в коммунальном (национализированном) доме. Раньше это был просторный коридор на втором этаже. Теперь глухой конец коридора отгородили и получилась дополнительная комната. Сюда-то с большим трудом удалось "втиснуться".

В редакции "Советской Сибири" меня назначили инструктором (литработником) партийного отдела. Сперва мне предложили написать статью об опыте своей работы в Усолье в качестве секретаря партийной ячейки. Я просидел над ней несколько дней. Редактору она понравилась и после солидной правки её опубликовали. А дальше... Заведующего отделом не было. Я был единственным сотрудником. Каждый день приходил на работу и не знал, что мне делать. Редактор Шацкий и зам.редактора Резников, видимо, надеялись, что я освоюсь с работой, и сам буду соображать, чем заниматься. Но до этого я ещё в то время не дорос. Шефство надо мной было поручено зам.секретаря редакции Барбашеву - бывшему комсомольскому работнику, высланному из Ленинграда за принадлежность к "Ленинградской оппозиции" (т.е. зиновьевско-каменевской). Это был довольно грамотный, знающий дело, энергичный молодой человек. Однако ему было не до меня. Время от времени мне давали конкретные задания, и я старался их добросовестно выполнять. Запомнились два важных задания.
В те годы ответственные руководящие работники партии часто выступали перед населением с докладами "О текущем моменте", в которых освещалось внутреннее и внешнее положение страны. С таким докладом в городском кинотеатре Новосибирска должен был выступить председатель Крайисполкома, член ЦК ВКП(б) Р.И.Эйхе. Мне поручили записать вольной записью его выступление для опубликования. В те годы письменных текстов выступлений не готовили, докладчики обходились без шпаргалок, говорили живым разговорным языком. С большой радостью взялся за это поручение. Как мог, записал доклад Эйхе. Весь следующий день (воскресенье) сидел дома за обработкой. Несколько раз переписал. В понедельник представил редактору. Он одобрил и послал меня с этим материалом к Эйхе, чтобы он прочитал и завизировал его. Я запросто зашёл в просторный кабинет председателя Крайисполкома. Он без расспросов предложил мне сесть возле стола - очевидно, редактор его предупредил о моём приходе. Взял уже отпечатанное на машинке изложение доклада, прочитал и, не сделав никаких замечаний, поставил под ним свою подпись.
Это было первое данное мне ответственное задание редакции. Первая и последняя встреча с Р.Эйхе. В 1937 г. он был назначен министром сельского хозяйства СССР, избран кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б), а в 1938 г. арестован как "враг народа" и после страшных пыток расстрелян. О пытках Эйхе и расстреле сообщалось в закрытом письме ЦК КПСС уже после XX съезда партии.

Второе поручение было несколько иным. Кажется, в сентябре 1928 г. состоялся пленум Новосибирского окружкома партии. Мне дали задание написать о нём отчет. На пленуме обсуждался вопрос о работе в деревне и уже ставился вопрос о коллективизации. Правая оппозиция (Бухарин, Рыков, Томский и др.) выступала против коллективизации. На пленуме окружкома, по существу в защиту правых взглядов, за развитие индивидуального крестьянского хозяйства выступил член окружкома Кирюхин. В таком же духе выступил и один из секретарей райкомов партии. Их выступления не были осуждены на пленуме. Об этом я и написал в своем отчёте. Я добросовестно, точно, изложил, что говорили Кирюхин и секретарь райкома, дал оценку их выступлениям как правооппортунистическим и написал, что, к сожалению, пленум окружкома не реагировал на них и, по существу, примиренчески отнёсся к ним.
Выдвинуть такое обвинение против пленума "столичного" окружкома партии - дело не шуточное. Но редактору газеты Шацкому понравилась такая острая принципиальная оценка работы пленума окружкома, и мой отчет за моей подписью был опубликован в "Советской Сибири".
Это было первое выступление газеты "Советская Сибирь" против конкретного проявления правооппортунистических взглядов в Сибирской краевой партийной организации; и оно наделало много шума в Новосибирском окружкоме и в Крайкоме, но Крайком поддержал редакцию, признал критику в адрес пленума окружкома правильной. И ко мне стали с большим уважением относиться в редакции и в парторганизации. Однако я по-прежнему не был удовлетворён работой в редакции, потому что часто, приходя на работу, не знал чем заняться.
Но вскоре произошла перемена.

Вероятно, в октябре 1928 г., - через два или два с половиной месяца после моего прибытия в Новосибирск, меня избрали освобождённым секретарём партийной ячейки редакции, издательства и типографии "Советская Сибирь". В ячейке насчитывалось человек 40. Сюда входили коммунисты - работники краевой газеты "Советская Сибирь", краевой молодёжной газеты "Смена", краевой крестьянской газеты, кажется, "Сельская правда", литературного журнала "Настоящее", ещё некоторых мелких изданий и работники типографии. Кроме того, в ячейке числились прикреплённые: второй секретарь Сибкрайкома партии Р.Кисис, жена первого секретаря Крайкома С.И.Сырцова - Ася Попова и другие.
Тогда при партийных комитетах (райкомах, горкомах, окружкомах, крайкомах) партийных ячеек не существовало; работники партийных органов состояли на учете в партийных ячейках на предприятиях, и это было правильным. Работники партийных комитетов, какие бы они посты не занимали, приходили на собрания партячеек как рядовые члены партии, и садились в зале, вместе с остальными коммунистами. Также наравне с остальными участвовали в прениях. Секретарю ячейки лично приносили партийные взносы. И это была живая связь руководителей с массами, которая оказывала благотворное влияние и на работу партячеек, и на деятельность партийных комитетов.

У меня уже был опыт работы секретаря партячейки, приобретённый в Усолье, и положение дел в парторганизации, как все признавали, стало значительно улучшаться; увеличился рост ячейки. На районной партконференции Закаменского района Новосибирска меня избрали членом райкома, а затем и членом бюро райкома; на окружной партконференции избрали кандидатом в члены Новосибирского окружного комитета партии.
В типографии "Советская Сибирь" были высококвалифицированные рабочие, злоупотреблявшие водкой. Я решил использовать тельминский опыт перевоспитания П.Яковлева. Был в типографии замечательный ручной наборщик Храмцов. Разбитной. Беспартийный. Умница. Больше его и лучше его никто в типографии не набирал. Но - напьётся (обычно после получки) и несколько дней подряд не выходит на работу. Я пригласил его к себе и долго беседовал. Он дал слово не пить. Я чуть ли не каждый день навещал его на рабочем месте. Наблюдал за ним. Храмцов держался неделю, вторую... месяц. Я предложил местному профсоюзу утвердить Храмцова председателем постоянно действующего производственного совещания. Храмцову, видно, было дорого то, что ему - пьянице, доверили важное дело, и он энергично взялся за работу. Под руководством Храмцова производственное совещание приняло ряд рационализаторских предложений, имеющих большое значение в деятельности типографии. Так прошло месяца два или три. И я радовался.
К сожалению, радость моя оказалась недолгой. Как-то после воскресенья Храмцов не явился на работу. Не пришёл и на следующий день. А в среду днем ввалился ко мне, в партячейку, видимо, опохмелившись, и со слезами заявил:
- Не выдержал, товарищ секретарь. Нитка сгубила.
- В чем дело? Какая нитка? - спрашиваю его.
- В субботу проводил производственное совещание и задержался в типографии. Домой пришёл с запозданием. Ну, жена и набросилась на меня: "Где ты был?" и на моём пальто заметила нитку. От платка. Не знаю, откуда появилась проклятая нитка. Только жена не поверила мне, что я задержался на совещании. Кричит: "Признавайся, у какой проститутки был!" И понесла, и понесла. И вот, товарищ секретарь, я не выдержал. Мне стыдно. Мне больно. Скажите Грейману (директор типографии), чтобы дал мне расчёт.
Тяжело было слушать это признание плачущего здорового, лет сорока, мужчины. У присутствовавшей при этом разговоре нашего женорга Аси Поповой тоже появились слёзы. Мы с ней пытались уговорить Храмцова остаться в типографии, но нам не удалось этого добиться. Он уволился и уехал куда-то в другой город. Таким образом, мои старания по "перевоспитанию" Храмцова привели только к тому, что типография лишилась самого лучшего наборщика.

Полной неудачей закончились мои старания по перевоспитанию и другого, старого высококвалифицированного наборщика Тимофеева. С тех пор я перестал возиться с пьяницами. Но мои хлопоты по перевоспитанию пьяниц не прошли впустую - рабочие знали о них и ценили эту мою озабоченность. Подавляющее большинство рабочих типографии и коммунистов партийной ячейки поддерживало меня, считалось с моим мнением. Доверяло мне. Прислушивались к моим предложениям и "в верхах" - в райкоме и окружкоме партии.
В те годы, когда проходили партийные конференции, на крупных предприятиях избирались делегации из беспартийных рабочих, которые выступали на конференциях с приветствиями. Я выступил в газете "Советская Сибирь" с предложением, чтобы, заслушав приветствие делегаций беспартийных рабочих, конференция выделяла группы делегатов, которые бы посетили соответствующие предприятия и там выступили бы перед рабочими с ответным словом. Это было за несколько дней до открытия окружной партконференции. Мое предложение было одобрено в окружкоме и в Крайкоме партии и принято на конференции. Несколько групп делегатов конференции побывали на ряде предприятий во время обеденных перерывов, провели там митинги, которые прошли, как говорят, "на высоком уровне", и это несомненно принесло большую пользу, действительно способствовало установлению связи, я бы сказал, даже некоторых контактов в работе конференции с рабочими коллективами.
Окружную партконференцию приветствовали и представители беспартийных рабочих типографии "Советская Сибирь". На конференции с приветствием выступил наборщик Гаврилов. Говорил он без шпаргалки, тогда вообще без них выступали. И сказал следующее: "Владимир Ильич Ленин говорил, что на ошибках мы учимся. Но не пора ли, товарищи, уже научиться и не делать ошибок?" Ему дружно аплодировали все участники конференции.

 

Трудности на "хлебном фронте"

Уже в 1927 году в стране возникли трудности с хлебом. Были объявлены чрезвычайные меры. Отдельных кулаков за задержки сдачи зерна государству судили по 107 статье Уголовного кодекса.
К началу 1928 г. трудности на "хлебном фронте" (так тогда говорили) усилились. В Новосибирск по хлебным делам приезжал сам Сталин. Правда, из своего поезда, стоявшего на станции Новосибирск, он никуда не выходил. Даже не был в Крайкоме. Секретаря крайкома и других работников края принимал в вагоне.
Говорили, что Сталин несколько раз вызывал к себе в вагон председателя Крайколхозсоюза Веденяпина (?) и критиковал его. Тот каждый раз отвечал: "Допустили ошибку, товарищ Сталин. Исправим." И когда в третий раз Веденяпин сказал "ошибка", Сталин, якобы, сказал: "Раз ошибся - это ошибка, два ошибся - может быть, ошибка, третий раз ошибся - это уже политическая линия". И председатель Крайколхозсоюза был снят с работы. Сталин пробыл в Новосибирске, не выходя из вагона, дня два. После его визита в округа, районы и села были направлены сотни уполномоченных по заготовке хлеба.
Меня тоже послали уполномоченным, в Ордынский район Новосибирского округа. На перекладных добрался до районного центра. Представился в райкоме партии. Осведомился, как идёт заготовка хлеба в районе и выехал в село Верхняя Ильмень. Это было большое богатое село. Жила в нём семья Агеевых - два женатых сына и отец. Отец слыл культурным хозяином, был председателем кредитного товарищества. Семья засевала свыше ста десятин. Когда перед отцом Агеевым был поставлен вопрос о сдаче имеющихся излишков зерна государству, он не стал возражать и без всякого административного нажима сдал 2,5 тысячи пудов! За Агеевым последовали и другие мужики села.
Иное положение складывалось в селе Полтавском - здесь "хлеб не шёл", и я на второй или третий день из Верхней Ильмени выехал туда. В Полтавском в качестве уполномоченного по хлебозаготовкам находился высланный из Москвы троцкист, грек по национальности, фамилии которого не помню. Он встретил меня с высокомерием (в Москве он занимал какой-то важный пост), как мальчишку. Заявил, что хлеб надо брать у кулака силой, иначе он его не отдаст - он критиковал политику партии в деревне "слева". Назвал мне несколько хозяйств, которые категорически отказываются сдавать хлеб государству. Вечером в избе-читальне состоялось собрание. На нём выступали я и троцкист. Помещение слабо освещалось - только на сцене горела керосиновая лампа. Почти сразу где-то в конце зала поднялся шум, начались антисоветские выкрики, была явная попытка сорвать собрание. Партячейки в селе не было и за наведение порядка взялись местные комсомольцы. Тишина была восстановлена. Собравшиеся выслушали нас, но на мои вопросы: "Ну, так как, будете сдавать государству хлеб?" все чуть ли не хором отвечали: "Конечно, государству надо дать хлеб. У кого он есть, пусть и сдаёт".
На следующий день мы с уполномоченным-троцкистом пошли по домам уговаривать мужиков сдавать хлеб. Зашли в дом некоего Дударева. Переселенец с Украины. Здоровый плотный мужчина лет 50. Рыжая борода лопатой. Нельзя сказать, что он встретил нас приветливо. В его голосе слышалось явное недовольство. Поздоровавшись, мы сразу сказали зачем пришли.
- Хлеба для вас у мынэ ныма, - ответил хозяин.
- А куда же девался Ваш хлеб?
Он повторил, что хлеба у него нет.
Мы занялись тогда расчётами. Дударев не отрицал, что он сеял и убрал 60 десятин зерновых. По 10 пудов с десятины, и то уже 600 пудов. А если по 50 пудов - это уже 3 тысячи пудов. Подсчитали, сколько ему нужно на прокорм семьи, на посев, для скота. Учли и то, что он уже сдал, выполняя продналог, и выходило, что у него имеется излишек минимум 600 пудов. Дударев долго оспаривал нашу арифметику, а затем прямо заявил:
- Ныхай мыни государство дасть машыны, тоди я ему продам свий хлиб...
Мы попытались объяснить, что машин сейчас государство не имеет, а хлеб нужен стране, надо кормить рабочих, которые будут делать машины.
Убедить его мы не смогли, но в порядке одолжения он пообещал:
- Раз уж вам так нужын хлиб, то ще пудив 50 отвезу.
С тем мы и ушли от Дударева.
- Теперь Вы убедились, молодой человек, - сказал мне троцкист, - кулак нам хлеба не даст. С ним надо разговаривать вот таким языком, - и вытащил из кармана и показал мне наган.
Я не стал спорить.

На следующий день уполномоченного-троцкиста из села отозвали и он с радостью уехал. В Полтавском я остался один. В сельсовете взял списки всех хозяйств села. Село оказалось богатое. У всех, или почти у всех, большие посевы. Урожай собрали неплохой. Значит, хлеб был, но от сдачи излишков государству мужики под разными предлогами уклонялись. А через несколько дней после моего прибытия в Полтавское было получено указание о применении к злостным несдатчикам хлеба "кратного обложения", т.е. доведение до них твёрдых заданий по сдаче зерна государству, о проведении этой меры через собрания бедноты. Через сельский совет и комсомольскую ячейку я собрал собрал тех, кто имел самые небольшие посевы. Собралось человек 30. Собрание прошло активно. Оно поддержало предложение о применении "кратного обложения". Твердые задания решили довести до 6 хозяйств, в том числе и Дудареву. Ему предложено было сдать, кажется, одну тысячу пудов. Когда сельсовет официально вручил ему это задание, он явился ко мне на квартиру и буквально стал на колени и начал умолять пощадить его, клялся, что у него нет столько хлеба, что пудов 600 он уж наскребёт и сдаст, а больше - нет. В сельсовете я договорился так: послать к нему комиссию из представителей сельсовета, бедноты и комсомольцев, оставить ему, что нужно на питание, на посев, для скота, а остальное предложить немедленно отвезти на ссыппункт.
В результате применения "кратного обложения" хлеб в Полтавском и других селах района пошёл. За короткий срок по Ордынскому району было заготовлено более полутора миллионов пудов. Но, вместе с тем, настроение мужиков резко ухудшилось, ибо были задеты не только подлинные кулаки, пользовавшиеся наёмным трудом, но и старательные состоятельные крестьяне, которые своим трудом добывали хлеб, и по своему усмотрению хотели использовать его. Это привело в следующем году к резкому сокращению посевных площадей и ещё большим осложнениям "на хлебном фронте".

 

Чистка партии

В Новосибирске, в 1928 году второй раз проходил чистку партии. Эта чистка проводилась открыто, при широком участии беспартийных. На сцене за столом находилась комиссия по чистке, обычно в составе трёх человек. Комиссия вызывала на трибуну коммуниста. Он должен был подробно рассказать автобиографию, доложить о своей работе, о своём поведении в быту. Он должен был отвечать на все вопросы не только членов комиссии, но и присутствовавших в зале. Затем комиссия предоставляла слово желающим высказаться по данному коммунисту, внести свои предложения: оставить ли его в партии, вынести ли взыскание за те или иные проступки, или же исключить из партии. Комиссия принимала решение с учётом этих высказываний. Это был отчёт каждого коммуниста о себе, о своей работе, о своём поведении перед партией, перед народом.
Рядовые коммунисты проходили чистку на открытых собраниях трудящихся своих предприятий и учреждений. Партийный актив - члены и кандидаты в члены Крайкома, окружкома и райкомов партии проходили чистку на районных собраниях трудящихся, на которых присутствовали сотни людей. Я, как кандидат в члены окружкома и член бюро райкома, также проходил чистку на районном собрании.
В ходе чистки немало встречалось курьёзов. Помню одно заседание комиссии по чистке руководящего состава, состоявшегося в зале заседаний Крайкома и Крайисполкома. Зал был переполнен людьми со всех концов города.
Одним из первых комиссия вызвала на трибуну председателя Крайколхозсоюза Веденяпина.
- Я - сын дворянина, - начал он.
За ним один за другим на трибуну поднимались братья Каврайские (один работал в Крайкоме, другой - в Крайисполкоме) - они также были выходцы из дворянской семьи.
В зале нарастал шёпот по поводу того, что руководящие посты занимают дворянские сынки, а не рабочие. Затем на трибуне оказался заведующий отделом печати Крайкома, член Крайкома Оленич-Гнененко.
- Я - сын дворянина, - начал и он.
По залу прошёл шум, раздались негодующие голоса.
Председатель комиссии Штокман, член партии с дореволюционным стажем, бывший питерский рабочий, призвал присутствующих соблюдать тишину.
Оленич-Гнененко далее произнес:
- Мой отец - помещик. Промотавшийся, - и запнулся.
Из зала было видно, как у него тряслись руки. Председатель комиссии попытался его успокоить, поставил перед ним на трибуну стакан. Попив воды, он с трудом, заикаясь, произнес:
- В 1918 году состоял в партии левых эсеров.
Снова пауза. Оленич-Гнененко дрожащими руками опять берёт стакан, выпивает несколько глотков и еле выговаривает:
- В 1919 году работал в Омской городской думе... (а это при колчаковщине).
Дальше он не мог говорить. Его трясло как в лихорадке. И председатель комиссии объявил: "В связи с плохим состоянием здоровья, чистка товарища Оленича-Гнененко переносится". Опять в зале шум недовольства.
При повторной чистке Оленича-Гнененко я не присутствовал, но в партии его оставили, потому что в декабре 1919 года он был одним из организаторов и активных участников вооружённого восстания рабочих омских железнодорожных мастерских против Колчака. Позже, в 30-40-х годах я встречался с ним в Ростове-на-Дону. Умер он писателем.

Одно из следующих заседаний этой комиссии проходило в клубе чугунолитейного завода (в Закаменском районе). На трибуну поднялся секретарь Новосибирского окружкома партии, бывший третий секретарь Крайкома, Максим Зайцев.
- Я имел несчастье быть сыном народного учителя, - начал он свой отчёт.
Председатель комиссии тут же его остановил:
- Постойте, товарищ Зайцев! С каких это пор в нашей партии стало считаться "несчастьем" быть сыном народного учителя? Разве Вам неизвестно, как высоко ценил Владимир Ильич Ленин роль народного учителя? Так почему же Вы считаете это несчастьем? Откуда у Вас эта гнилая интеллигентщина?
В те времена слово "интеллигент" считалось чуть ли не ругательным. Председатель при одобрении зала стал отчитывать секретаря окружкома, которого десяток потов прошибло, пока ему не предложили продолжить рассказ о себе.
На трибуну вышел командующий войсками Сибирского военного округа Куйбышев - брат выдающегося партийного деятеля В.В.Куйбышева, - член ВКП(б) с 1918 года. Выходец из дворян. Кадровый офицер - штабс-капитан царской армии. Когда он закончил повествование о себе, из зала последовал вопрос:
- Почему в партию Вы вступили только в 1918 году, а не раньше?
Куйбышев несколько замялся:
- Раньше не понимал целей и задач партии.
- Как же это Вы не понимали целей партии? Ваш родной брат - известный революционер. Неужели Вы раньше не интересовались его деятельностью, не общались и не беседовали с ним?
Из зала последовало несколько подобных вопросов, и командующий Военным округом растерялся, молча стоял за трибуной, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что отвечать.
На трибуне начальник ОГПУ Сибири, член бюро Крайкома Заковский. В партию вступил ещё до Октябрьской революции. Вместе с Ф.Э.Дзержинским работал в ЧеКа. Биография безупречна. Но из зала вопрос:
- Скажите, товарищ Заковский, за что Вы имели партийное взыскание?
- Да, мне был вынесен выговор. В 1918 году мы повели группу контрреволюционеров расстреливать...
Председатель комиссии резко оборвал:
- Товарищ Заковский! Комиссия запрещает Вам рассказывать о Вашей деятельности в ЧеКа.
И начальник ОГПУ Сибири стоял на трибуне как мальчишка, которого только что выдрали за уши.
На трибуну пригласили меня. Мне нечего было бояться, хотя и был сыном, вернее, внуком "барина". У меня ещё не было "грехов". И тем не менее, я выходил на трибуну со страхом каким-то и трепетом. Говорил, кажется, заикаясь. Не знал, как закончить автобиографию. Мне не было задано из зала ни одного вопроса.
Председатель объявил:
- У членов комиссии тоже нет к Вам вопросов. Комиссия считает Вас прошедшим чистку.
С каким облегчением и радостью сходил я с трибуны!

В ходе чистки при широком участии беспартийных, партия решительно очищалась, как говорил Ленин, от "мазуриков", от карьеристов и прочих проходимцев. За жульничество, присвоение хотя бы одного рубля государственных денег, нарушения партийной дисциплины безжалостно изгоняли из партии. За пьянство и аморальные проступки также исключали из партии или накладывали строгие взыскания со снятием с ответственных постов и направляли рядовыми рабочими на предприятия. От коммунистов требовалась высокая идейность, безупречная честность во всём, кристальная чистота. И это, действительно, ещё выше поднимало авторитет партии и звание члена партии в глазах широких беспартийных масс.

 

Немного быта

Секретарем партийной ячейки типографии и редакции газеты "Советская Сибирь" работал недолго, всего месяцев шесть. В марте 1929 г. меня назначили инструктором Новосибирского окружкома партии. Я должен был инструктировать партийные ячейки Привокзального района Новосибирска. И я почти каждый день находился в партячейках на предприятиях и учреждениях. Я понимал, что не в состоянии хорошо инструктировать их - я чувствовал себя часто беспомощным - у меня не было политической подготовки. Но у меня был некоторый опыт работы секретаря партячейки. Этим опытом я и делился с теми, кого инструктировал. Знал, что этого мало, а большего неоткуда было взять!
В окружкоме мне как-то поручили написать письмо райкомам и ячейкам в связи с предстоящей отчетно-выборной кампанией парторганов. Сидел я над ним несколько дней, но так ничего и не высидел. "Мне надо учиться!" - сказал я секретарю окружкома и стал настойчиво добиваться, чтобы меня послали на учебу.

В мае 1929 г. родился Артём, нас стало четверо и жить в нашей комнате-коридоре стало невозможно. На выручку пришел работник издательства "Советская Сибирь" бывший иркутянин Перлин. Он жил в частном доме, занимал его меньшую половину - комнату с кухней, с отдельным входом. У него умерла жена, он остался один и предложил мне, никого не спрашивая, переселиться в его квартиру. Я так и сделал. Хозяин дома подал в суд, требуя выселить меня. Но тогда суды строго придерживались "классовой линии", всегда были на стороне "пролетариев", и суд отклонил требование хозяина. Так в течение года в Новосибирске пришлось сменить четыре квартиры.
Нина Павловна до рождения Артёма работала рядовой работницей на трикотажной фабрике "Автомаш", после родов перешла в редакцию газеты "Советская Сибирь" литературным сотрудником и работала там до переезда в Москву в мае или июне 1930 г..
Для ухода за детьми наняли домработницу - девушку из деревни. Тогда многие девушки из деревни искали хоть какую-нибудь работу в городе. Звали её Поля. Она оказалась исключительно добросовестной, полюбила Артёма и ухаживала, смотрела за ним как за родным сыном.

 

В Новосибирске я познакомился с видными партийными и государственными работниками: Первым секретарем Крайкома, членом ЦК (потом он был кандидатом в члены Политбюро) Сергеем Ивановичем Сырцовым, вторым секретарем Крайкома Р.Я.Киссисом, бывшим третьим секретарем Крайкома - потом первым секретарем Новосибирского окружкома Максимом Зайцевым и некоторыми другими. Все они жили в общих домах, вместе и наравне с остальными гражданами. Занимали небольшие квартиры. Пешком ходили на работу. Без всякой охраны. Они производили на меня большое впечатление, мне хотелось быть таким же. Простые. Высокоидейные. Принципиальные. По-ленински скромные. Доступные. Внимательные и заботливые к "маленьким" людям, - таким, как я. Словом, это были люди высокой идейности, высокого долга перед партией и народом, и все они, насколько мне известно, стали жертвами сталинского террора в 1937-38 гг.

 

Коммунистический институт журналистики

К концу лета 1929 года Новосибирскому окружкому партии было выделено одно место для учебы во Всесоюзном Коммунистическом Институте Журналистики (ВКИЖе). По моей настоятельной просьбе это место было предоставлено мне. С чувством огромной радости я выехал в Москву - наконец я смогу учиться, о чём мечтал ещё с юных лет!
Успешно сдал приёмные экзамены, это были просто беседы, и был зачислен на 1-й курс основного трехгодичного отделения ВКИЖа.
ВКИЖ помещался на Мясницкой улице (ныне - улица Кирова), недалеко от Лубянки. Там же, во дворе, находилось и общежитие. Жили мы, студенты, в нём бесплатно. Также бесплатно нас неплохо кормили в специальной институтской столовой. Кроме того, нам выплачивали ещё стипендию - 9 рублей в месяц. В комнатах общежития в 11 часов вечера свет тушили, и я выходил в коридор, пристраивался где-нибудь в уголке, где горел свет и можно было читать, и просиживал с Писаревым в руках чуть ли не до утра.
С жадностью набросился я на учёбу. Обучаясь во ВКИЖе, я всю зиму 1929-30 учебного года посещал воскресный факультет Московского Госуниверситета. Там я прослушал цикл интересных лекций по новой истории известного профессора Яроцкого, лекции по литературе доцента МГУ Кубикова и др. Добровольно посещал кружок по изучению немецкого языка и значился в числе передовиков - т.е. в числе наиболее успевающих студентов. Среди студентов было немало просто малограмотных. Уже в начале учёбы меня избрали секретарем профкома.

Закончив первый курс, в мае 1930 года поехал на каникулы домой, в Новосибирск. Пробыл там недолго. Вскоре с Ниной Павловной, Тёмой (которому исполнился годик) и Леной выехали на постоянно в Москву. Домработница Поля поехала с нами. Через какое-то время, когда Артём подрос и его можно было определить в детские ясли, она устроилась работницей на одну из московских фабрик.
Нина Павловна с детьми поселилась у своей матери, работавшей в то время, кажись, в Центроколхозсоюзе и имевшей жилплощадь - комнату. Вплоть до 1935 г. в СССР никаких паспортов и прописок не существовало и можно было переселяться в любой город, в том числе и в Москву. Через некоторое время Нина Павловна определила Лену в Институт для слаборазвитых детей - она отставала в умственном развитии, там Лена и находилась вплоть до войны и в военное время. Я жил в студенческом общежитии.


На время летних каникул почти всех студентов института разослали по редакциям газет на практику. Меня направили в издававшуюся в Москве "Рабочую газету". "Рабочая газета" на летний сезон, когда шла добыча торфа, создала выездную редакцию - "Рабочая газета на торфу". Выездной редакции был предоставлен железнодорожный вагон. В нём разместились типография и редакция. Вагон выезжал на торфяные болота, и там выпускал газету - по 2-3 номера на каждой торфоразработке. Редактором выездной редакции был назначен мой однокурсник Сеня Львов, меня прикомандировали к нему помощником.
Насколько помню, наша выездная редакция побывала на Классоновских и Кудиновских торфоразработках под Москвой, в Орехово-Зуево (здесь я посетил могилу известного рабочего-революционера Моисеева), на Васильевском болоте возле Твери, в Вышнем Волочке, на Шуваловских и Ирининских торфоразработках за Ленинградом. Тогда я впервые побывал в Ленинграде, где особое впечатление на меня произвели белые ночи.

 

Уже в 30-е годы, когда и коммунистам стало дозволено выпивать (но "знать норму"!?), на товарищеских вечерах, которые изредка устраивались по праздникам, я пробовал пить вино и водку. Но организм протестовал. Сталин объяснил выпуск водки тем, что для индустриализации страны нужны деньги! Строжайше карались самогонщики, вплоть до многолетнего тюремного заключения и конфискации имущества. Тем не менее, самогоноварение продолжалось.

 

Анна Михайловна Никонова, мать Нины Павловны, жены С.В.Бондаренко (1927 г.)
Ленинград, Невский пр. (открытка 1928 г.)
Ленинград, Нева (открытка 1928 г.)

 

Борьба с правой опасностью

В сентябре 1930 г. возобновились занятия в институте. Новый учебный год начался с изучения материалов XVI съезда ВКП(б). 1929 и 1930 годы были периодом острой борьбы в партии против правых - Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова и др., выступавших, между прочим, против политики коллективизации и ликвидации кулачества как класса. После, кажись, ноябрьского Пленума ЦК ВКП(б) правые капитулировали. На собрании партийного актива Сокольнического района с признанием ошибок выступал Н.И.Бухарин. Я с большим опозданием попал на это собрание и слышал только окончание речи Бухарина (которого В.И.Ленин называл "любимчик партии"). Говорил он невнятно, с запинками, чувствовалась внутренняя моральная подавленность...
Несмотря на формальную "капитуляцию" лидеров правых, борьба против правых как главной опасности, в связи с обострением обстановки в деревне, усилилась. Под знаком борьбы с правой опасностью прошёл и ХVI съезд партии.

Изучение документов ХVI партсъезда шло по кружкам, т.е. по учебным группам, которые считались также и партгруппами - все учащиеся были коммунистами. Руководителем по изучению материалов съезда в наш кружок был назначен некто Штейн, польский еврей, перебежавший из Польши в Советский Союз, который учился на редакторских курсах при ВКИЖе. Материалы съезда я старательно прочитал, хотя во многом и не мог разобраться. Однако твердо помнил ленинские слова о том, что "империализм нам дал только передышку, что пока существует империализм, война является неизбежной, что империализм ещё попытается удушить Советскую власть военным путем". Этот Ленинский тезис я прочитал и в докладе В.М.Молотова - о деятельности делегации ВКП(б) в Коминтерне, если только память не изменяет.
Капиталистический мир в то время потрясал небывалый, самый острый, самый разрушительный экономический кризис.
И вот наш руководитель Штейн на занятии кружка заявил:
- Война может быть, а может и не быть.
Это заявление я считал неправильным и бросил реплику: "Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет".
Моя реплика взорвала Штейна - он был вообще исключительно вспыльчив; он начал кричать и утверждать, что война может не быть, потому что разразившийся кризис приведет к пролетарской революции в ряде стран. Я спросил: "Откуда это видно? Где сказано, что кризис приведет к революции?" Завязался спор. В ходе спора я сказал, что нет нового кризиса капитализма; что наступивший в результате Октябрьской революции всеобщий кризис капитализма продолжается, из него капитализму не удалось выбраться, и в этом смысле нет нового кризиса капитализма, что нынешний новый экономический кризис развивается на базе всеобщего кризиса, и это придает ему - новому экономическому кризису, особую остроту и глубину (мне хотелось сказать так, как было сказано на съезде в докладе И.В.Сталина); но из этого ещё не следует, что нынешний экономический кризис приведёт к пролетарской революции в ряде стран, что непосредственной революционной ситуации нет.
Тогда я сам плохо разбирался в этих вопросах, и хотел в ходе спора разобраться; однако спор привёл к тому, что Штейн назвал меня правым оппортунистом.
Видимо, он доложил о правом оппортунизме С.В.Бондаренко в партбюро института. На следующий день собрали наш кружок уже для того, чтобы обсудить моё "оппортунистическое" выступление на занятии кружка. В поддержку Штейна громить меня пришел его друг - Пир, мнивший себя большим "теоретиком", тоже с редакторских курсов.
Пир прямо заявил:
- Высказывания Ленина о передышке и неизбежности войны устарели... Нынешний кризис капитализма приведёт к пролетарской революции в ряде стран, - Пир так же, как и Штейн, назвал меня "правым оппортунистом".
Я пытался защищаться как мог, но меня никто в кружке не поддержал, и все единогласно проголосовали за резолюцию, предложенную Штейном и Пиром, в которой было написано, что "С.В.Бондаренко отрицал новый кризис капитализма; отрицал, что в результате этого кризиса будет революция в ряде стран и утверждал, что революция возможна только в результате войны". Собрание решило: за правооппортунистическое выступление объявить выговор (не то строгий выговор).

Я обратился с письменным заявлением к ректору института Розанову, коммунисту с дореволюционным стажем, но он не счёл нужным даже поговорить со мной.
Снова было созвано собрание кружка. На этом собрании Штейн предложил изменить одну формулировку в обвинении, записанную в решении, принятом на предыдущем собрании кружка. Там было сказано, что я отрицал, что в результате кризиса будет пролетарская революция в ряде стран. Штейн предложил заменить "будет" словом "возможна" - видно, сами Пир и Штейн сообразили, что уж слишком хватили. А ещё он внес предложение исключить меня из партии. Все согласились с предложением Штейна и проголосовали за исключение меня из партии.
После этого члены кружка - товарищи по учёбе, стали избегать встреч со мной, отворачивались и проходили мимо, некоторые даже отказывались разговаривать со мной. Решение кружка об исключении из партии - этот удар был для меня оглушительней, чем удар обухом по голове. Я казнил себя за то, что ввязался в спор со Штейном.
Я искренне хотел раскаяться, признать допущенные правооппортунистические ошибки. Но признавать какую бы то ни было ошибку вообще дело очень трудное. Но особенно тяжело признавать ошибки, которых ты, по твоему глубочайшему убеждению, не делал или, может быть, ты их и допустил, но не понимаешь, в чём они заключаются. Тем не менее я всё же решил на общем партийном собрании института "раскаяться", признать, что да, моё выступление на кружке было правооппортунистическим. Другого выхода у меня не было.

Между тем произошло вот что. Одним из преподавателей ВКИЖа с начала нового учебного года стал А.Курс - бывший редактор литературного журнала "Настоящее", выходившего в Новосибирске (стоявший на позиции литературы фактов), а затем редактор краевой газеты "Советская Сибирь".
Курс хорошо знал меня по Новосибирску. Встретив меня в коридоре института, он остановился и спросил:
- Что там с Вами случилось?
Я откровенно рассказал ему всё как было.
Он внимательно выслушал меня, сказал:
- Сейчас такое время, что надо быть осторожным. Надо беречь себя...
Этот совет вызвал у меня недоумение: "Почему он это сказал? Какое сейчас время? Почему нужно быть осторожным, кого остерегаться? От кого надо беречь себя?"

В то время от каждого коммуниста требовали быть бдительным и разоблачать "правых" и "левых" оппортунистов и двурушников; и я решил о разговоре с Курсом написать в партбюро института. Его вызвал член партбюро Волков. Курс не стал отрицать, что такой разговор у него со мной состоялся и объяснил, что поскольку он меня хорошо знал, то посоветовал быть осторожным в том смысле, что к выступлениям надо тщательно готовиться, тщательно изучать партийные решения и не допускать ошибок. Беречь себя - он имел в виду беречь себя для предстоящей борьбы за линию партии.
Объяснение А.Курса удовлетворило Волкова; удовлетворило, видимо, и партбюро, и оно сочло, что я, будучи разоблачен как правый оппортунист, хочу очернить, чуть ли не оклеветать преподавателя. Мое заявление не стали разбирать.

На партийном собрании института о моём "правооппортунистическом" выступлении докладывал Штейн. Он представил меня собранию как махрового правого оппортуниста, закоренелого неисправимого коварного двурушника. Когда мне предоставили слово, я каялся как только мог; признавал, что мои высказывания на кружке были действительно правооппортунистические, что я глубоко осознаю свою вину и прошу оставить меня в рядах партии. В своём выступлении на собрании я ничего не сказал об А.Курсе и о своём заявлении, ибо считал, что это никакого отношения к делу не имеет. К тому же я не был убеждён, у меня не было никаких доказательств, что Курсу нельзя верить.
Моё признание и раскаяние не удовлетворило ни Штейна, ни Пира, ни других "активных борцов против оппортунистов", и собрание решило исключить меня из партии и поставить вопрос перед ректором об отчислении из института.
В мою защиту на собрании выступил лишь аспирант Тартаковский; против исключения меня из партии голосовала ещё одна из новых студенток, которую я совсем не знал. А на следующем партсобрании за защиту "правого оппортуниста" Бондаренко из партии был исключен Тартаковский, а студентке, голосовавшей против моего исключения, объявлен выговор - за примиренчество к правому оппортунисту.

Я был в отчаянии: ведь я же ни с какими оппортунистами ничего общего никогда не имел, и если действительно что-то высказал неправильное, то не сознательно, только потому, что не понял, не разобрался. Стал писать заявления и письма. В Сокольнический райком партии. Е.Ярославскому, который в то время был председателем ЦКК-РКИ. Никакого ответа ниоткуда не последовало.
Через какое-то время после партсобрания вызвали на заседание партколлегии Сокольнической райКК-РКИ. До заседания никто со мной не побеседовал. Видимо, сочли, что с правым оппортунистом не о чем говорить. Члены партколлегии - старые коммунисты, рабочие. Вероятно, честные партийцы. Но они вряд ли разбирались в чём суть обвинения против меня, и будет ли революция в результате нового кризиса капитализма или не будет. Им доложили, что я правый оппортунист, и они поверили. И проголосовали за ранее подготовленное решение (цитирую точно): "За правооппортунистическое выступление по международному вопросу - из партии исключить".
На этом же заседании партколлегии РКК-РКИ был исключен из партии и аспирант Тартаковский.

Из Сокольнической райКК-РКИ мое дело перешло в Московскую областную контрольную комиссию ВКП(б) и попало к следователю партколлегии Степанову. Он вызвал меня. Внимательно выслушал и был удивлён решением об исключении меня из партии.
- Если Вы в чём-то не разобрались, то надо было помочь Вам разобраться, поправить Вас, если ошиблись. Ведь Вы же приехали в Москву учиться! Если бы Вы были в состоянии самостоятельно разбираться в международных делах, Вас незачем бы было принимать в институт.
Степанов был первым, кто так просто, по-партийному, по-человечески отнесся ко мне. Я был тронут. Мне хотелось выложить ему всю душу, рассказать всё. Рассказал и о письме в партбюро о Курсе. Я заговорил о Курсе вот почему: чуть ли не накануне моей беседы со Степановым в печати было опубликовано сообщение ЦК ВКП(б) о разоблачении "право-левацкого блока Сырцова-Ломинадзе"; участником этого блока оказался и А.Курс.
Я сказал Степанову:
- Меня правым оппортунистом сделали и исключили из партии, а вот я сообщал в партбюро о подозрительных намёках Курса. Моё заявление положили под сукно. Теперь оказывается, что Курс - участник право-левацкого блока.
Степанов ухватился за это сообщение. Стал подробно расспрашивать о моей беседе с Курсом. Спросил: "А знал ли Штейн о моём заявлении на Курса? Не исключили ли меня из партии потому, что я пытался разоблачить Курса?"
Я ответил, что ни первого, ни второго утверждать не могу.

Началось новое расследование. В партбюро было обнаружено моё заявление о Курсе. И тут снова высокую активность и бдительность проявили Штейн и Пир. Они заявили, что ничего не знали о моём заявлении и начали громить партбюро и ректора института. Они пытались представить дело так: дескать, Бондаренко тоже является двурушником, участником право-левацкого блока; мы разоблачили его, и вот он, чтобы отвести удар от себя, решил выдать А.Курса. А партбюро и ректор покрыли Курса. Дескать, если бы не это, то "право-левацкий блок" был бы разоблачён на месяц раньше". В таком духе они написали заметку в "Правду", которая была опубликована в октябре или ноябре 1930 г.
При рассмотрении моего дела в партколлегии Московской РКК меня уже не обвиняли в правооппортунистическом выступлении по международному вопросу, а обвинили в другом: почему я написал о беседе с Курсом только в партбюро института и не поставил в известность об этом вышестоящие партийные инстанции? Почему о своём заявлении на Курса не сказал на партколлегии Сокольнической РКК, когда там разбирали мое дело? Почему я молчал, зная, что партбюро положило заявление на Курса под сукно и сказал о нём только тогда, когда Курс уже был разоблачен? и т.д.
Партколлегия МКК вынесла решение:
1. Постановление Сокольнической КК об исключении из партии - отменить.
2. За неустойчивость и колебания в деле разоблачения фракционной деятельности А.Курса объявить строгий выговор.
Тут же, при вынесении этого решения с меня взяли слово, что я покину Москву.

Так закончилась моя учёба в Институте журналистики. Вся эта история явилась для меня тяжёлым испытанием. Из Москвы в декабре 1930 г. я направился в неизвестный для меня Ростов-на-Дону.

 

А был ли блок?

Сейчас, когда прошло уже 45 лет, я не могу утверждать, что действительно существовал "право-левацкий блок Сырцова-Ломинадзе", и что в нём состоял А.Курс. Но тогда я верил сообщению ЦК ВКП(б). Я был убеждён, что эти люди - участники "блока" - враги партии.
Ещё работая в Новосибирске, я знал, что на квартире Сырцова собиралась партийная интеллигенция: Нусинов, Вальден, братья Каврайские, Курс и др. Но чем они там занимались - этого я не знал. Говорили, что они обсуждали там вопросы литературы, обсуждали теоретические проблемы и пр. И вот, когда было опубликовано сообщение ЦК о "право-левацком блоке", то я подумал, что, наверное, они собирались у Сырцова и занимались фракционной деятельностью. Все они были репрессированы.
В момент разоблачения "право-левацкого блока" С.И.Сырцов работал председателем Совнаркома РСФСР и был кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б). Как нас, коммунистов, информировали, Сырцов выступил против коллективизации, заявляя, что она может привести к гибели Советской власти (в ряде мест тогда дело доходило до крестьянских восстаний местного характера). К Сырцову, якобы, присоединился бывший председатель Коммунистического Интернационала Молодежи (КИМа) Ломинадзе. Сырцов был снят с поста, исключён из состава ЦК, по некоторым сведениям работал директором какого-то треста, а в 1937 г. - расстрелян. А.Курс умер в лагерях, но после XX съезда КПСС был посмертно реабилитирован. О судьбе Тартаковского ничего не знаю. Штейн по окончании редакторских курсов при ВКИЖе работал зам.редактора "Восточно-Сибирской Правды" в Иркутске, в 1937 или 1938 гг. был арестован и расстрелян.

<<<=== *********** ===>>>

 

© 2009 Тетради

Пожалуйста, не используйте материал без разрешения.


Hosted by uCoz